Tsitaadid raamatust «В дороге», lehekülg 3
Он наконец превратился в ангела, а я всегда знал, что это случится. Но, как всякому ангелу, ему, кроме всего прочего, были свойственны и ярость, и неистовство, и в ту ночь, когда мы все ушли с вечеринки, Дин безрассудно, дьявольски, да и ангельски напился.
Все дело в том, что мы сами не понимаем своих женщин. И обвиняем их, а виноваты сами.
— Куда ехать, старина?
— Не знаю, но мы обязаны ехать.
Мне принадлежал весь мир, потому что я ни о чем не мечтал.
"... ведь самая большая беда езды на попутках - это необходимость разговаривать с бесчисленным множеством людей, убеждать их в том, что они не совершили ошибки, взяв вас в попутчики, чуть ли не развлекать их, а всё это требует огромного напряжения, особенно когда вы только и делаете, что едете и не собираетесь ночевать в гостинице."
Старого маэстро новой песне не научишь.
После долгого разговора в темной гостиной я уложил ее в своей спальне. Она была миленькой девчоночкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я сказал ей, что секс прекрасен. Я хотел ей это доказать. Она позволила мне, но я оказался слишком нетерпелив и не доказал ничего. Она вздохнула в темноте.
Трудно было уяснить себе, о чём он говорил, но то, что хотел сказать, каким-то образом становилось чистым и ясным.
И вот в Америке, когда заходит солнце, и я сижу на старом, заброшенном речном молу, вглядываясь в необьятные небеса над Нью-Джерси, и ощущая всюэту суровую страну, которая единой выпуклой громадой поворачивается в сторону Западного побережья, ощущая всю бегущую вдаль дорогу, всех людей, видящих сны в этих бесконечных просторах, и я знаю что в Айове уже наверняка плачут дети – в той стране, где детям позволено плакать, - и что этой ночью не будет звезд – а известно ли вам, что Бог – это созвездие Медвежонка Пуха? – вечерняя звезда, должно быть, клонится к закату и роняет тускнеющие искорки своего света на прерию, а это всегда происходит перед самым наступлением ночи, которая освящает замлю, опускается темной тучей на реки, окутывает горные вершины и нежно баюкает самый дальний берег, и ни один, ни один человек не знает, что, кроме жалких лохмотьев старости, ждет его впереди, я думаю о Дине Мориарти, я думаю даже о Старом Дине Мориарти... Edasi
Ты теперь врубись в этих, впереди. У них беспокойство, они считают мили, они думают о том, где сегодня будут ночевать, сколько отдавать за бензин, о погоде, о том, как они доберутся – а они ведь все равно доберутся, ты же знаешь. Но им просто необходимо все время волноваться и предавать время своими позывами – ложными и в любом случае чисто нервными и хнычущими, их души, на самом деле, никогда не будут в мире, пока не пристегнутся к какой-нибудь установленной и доказанной тревоге, и, раз найдя ее, они примут соответствующее ей выражение лица – что есть, как видишь, несчастье, и все время оно все пролетает мимо них, и они не знают, и это тоже их беспокоит, и так без конца.
