Человек, Бог и бессмертие. Размышления о развитии человечества

XXXI. Опасность чрезмерного упрощения

Тот, кто изучает историю социальных институций, должен постоянно помнить о чрезвычайной сложности факторов, создающих ткань человеческого общества, и быть готовым к опасности, подстерегающей во всякой науке, – склонности к неоправданному упрощению бесконечного многообразия явлений, концентрируя внимание на некоторых из них и исключая все остальные. Склонность к чрезмерному упрощению естественна для человека, поскольку только путем абстрагирования и обобщения, что неизбежно предполагает игнорирование множества частностей, он может охватить хотя бы малую часть необозримых просторов Вселенной. Но если эта склонность естественна и даже неизбежна, она тем не менее чревата некоторыми опасностями, поскольку сужает наше представление о любом исследуемом предмете. Чтобы хотя бы частично нивелировать подобную склонность (ведь для полного «исцеления» потребовался бы безграничный интеллект), мы должны стремиться расширить наши представления, учитывая широкий спектр фактов и возможностей. Тем не менее надлежит помнить, что в силу самой природы вещей наши представления неизмеримо отстают от реальности.

Пожалуй, ни в одной отрасли знания эта склонность к привлекательной, но ошибочной простоте не принесла большего вреда, чем при изучении ранней истории человечества; в частности, чрезмерное увлечение ею во многом дискредитировало изучение первобытной мифологии и религии. Ученые, изучающие эти предметы, были готовы принять любую теорию, адекватно объясняющую некоторые факты, и пытаться объяснить с ее помощью все остальные; а когда такая теория переставала вмещать в себя объяснения всех фактов, как и следовало ожидать, ученые отказывались от нее с отвращением, вместо того чтобы ограничить ее, как это следовало сделать с самого начала, определенным классом фактов, к которым она действительно применима. Так было с теорией солярного мифа, которая, будучи необоснованно раздутой ее последователями, долгое время столь же необоснованно отвергалась ее противниками. Если взять лишь несколько ярких примеров, в более поздние времена подобное происходит с теориями тотемизма, магии, табу – они также пострадали от чрезмерного рвения их сторонников. Эта неустойчивость суждений, склонность антропологического сообщества переходить из одной крайности в другую с каждым новым открытием, возможно, является основной причиной того, что к этой науке до сих пор с опаской относятся люди рассудительные и осторожные, которые, естественно, с подозрением смотрят на кумиров, которым иные в один день поклоняются, а на следующий день сносят и попирают ногами. Для этих сдержанных и рассудительных умов Макс Мюллер и Даун из XIX века пылятся на одной полке с Джейкобом Брайантом и Ноевым ковчегом XVIII века, и они с саркастической улыбкой ожидают того мгновения, когда модные антропологи современности будут в свою очередь отправлены в тот же лимб преданных забвению несуразностей. Сам антрополог не может предвидеть, какой вердикт вынесут следующие поколения его трудам; но он скромно надеется, что факты, которые он терпеливо накапливал, окажутся достаточно многочисленными и основательными, чтобы обосновать некоторые из его выводов. В таком случае факты, на которые он опирается, никогда уже не будут легкомысленно отброшены как фантазии иного ученого. В то же время, если он проявит толику мудрости, он не преминет признать, что наши гипотезы в лучшем случае являются лишь частичными, а отнюдь не универсальными решениями многообразных задач, стоящих перед нами, и что в науке, как и в повседневной жизни, втуне искать один ключ, открывающий все замки.

XXXII. О задачах антропологии^[38]

Таковы в самых общих чертах некоторые из трудностей, над которыми призвана работать социальная антропология и которые она должна попытаться решить. До сих пор многие из них были излюбленными темами софистов и риторов, демагогов и мечтателей, которые своими представлениями о золотом веке всеобщего равенства и всеобщего богатства в будущем, основанными на беспочвенных фантазиях о таком же золотом веке в прошлом, слишком часто заманивали массы на край пропасти и за этот край их толкали. В дальнейшем антропология должна будет рассматривать те же темы в ином духе и иными методами. Руководствуясь определенными принципами, она не будет затушевывать настоящие проблемы риторикой и пустыми речами, дешевыми призывами к народным чувствам и предрассудкам, игрой на страстях и корысти толпы. Антропология будет стремиться решать их путем терпеливого накопления и точного изучения фактов, только так и никак иначе, ибо только так она сможет прийти к истине.

XXXIII. Прогресс человечества^[39]

Давайте же задумаемся о всех тех многочисленных профессорах, что со Средних веков одним лишь голосом в Сорбонне завораживают целые аудитории!

Какое огромное количество предметов они преподают! Сколько наставлений они вбили в голову своим студентам! Какие невероятные речи, какие увлеченные декламации произносятся о диссертациях, которые выступающим казались искренними из самых точных и правильных речей, но которые для нас, других представителей этого поколения, казались примитивными, лживыми и даже абсурдными! А теперь пришли мы и заняли их места всего на несколько часов, и мы довольствуемся тем, что открыли истину, которая ускользала от предшественников, и мы проповедуем эти так называемые истины с тем же рвением и тем же пылом! А жаль! Господа, нам нельзя заблуждаться! То, что нам, представителям нынешнего поколения, кажется истиной, на самом деле таковой не является, – так же заблуждались и наши предшественники. По своей роковой необходимости человек всегда пытается найти истину, но никогда ее не достигает. И в этой погоне все, что он нагоняет, все, что он хватает, – всего лишь тень, призрак, силуэт. Настоящая истина скрылась, и нам до нее никогда не добраться. Эта погоня бесконечна: чем ближе мы к цели, тем дальше она от нас, словно радуга, которая всегда ускользает, насмехаясь над нашими жалкими попытками поймать ее. Наслаждаясь этой тщетной и постоянной погоней, мы, преисполненные мудростью, хотим произнести: vanitas vanitatum, omnia vanitas!

Однако я считаю, исходя из этого грустного заключения, что не всегда мудрость направляет нас в нужную сторону. Мне кажется, если мы никогда не достигнем истины, то подбираться к ней будут следующие поколения. То есть мы не ходим по одному и тому же кругу: история человечества – не печальный круговорот чередующихся иллюзий и разочарований, это вечное колебание между верой и сомнением, между надеждой и отчаянием. Нет, все-таки есть прогресс, медленный, но ощутимый, который ведет нас от неизвестного начала к столь же неизвестной цели. Человечество, если можно так выразиться, стоит на ступенях огромной лестницы, что берет свое начало в темной бездне и ведет к высотам, освещаемым лучезарным и безоблачным днем. Нам, хрупким эфемерным созданиям, не дано ни исследовать эту жуткую бездну, ни взглянуть на головокружительную вершину. Мы можем лишь увидеть мельком ступени этой лестницы у нас под ногами и понять, что человечество движется вверх, а не вниз.

В этом и заключается идея человеческого прогресса, о котором я думал и который сподвиг меня на исследование.

Часть II
Человек в обществе

XXXIV. Открытие тотемизма и экзогамии^[40]

Более других заслуживает звания первооткрывателя тотемизма и экзогамии шотландец Джон Фергюсон Мак-Леннан. Главное не в том, первым ли он обратил внимание на само существование этих явлений у различных рас, а также не в том, в какой мере он обогатил знания человечества о них. Но его визионерский гений позволил нащупать и предугадать то долгосрочное влияние, которое эти явления, каждое по-своему, оказали на историю общества. Его несомненный вклад в науку заключается в постановке правильных вопросов. Опять же, важно не то, какие он предлагал ответы. Он действительно пытался с той или иной долей обоснованности объяснить происхождение экзогамии. Объяснение его, однако, по всей видимости, ошибочно. О происхождении тотемизма он даже не строил предположений, а если и размышлял на эту тему, то своих размышлений не публиковал. До самого конца он, по-видимому, считал эту задачу нерешенной, если не неразрешимой.

Открытие Мак-Леннаном экзогамии привлекло внимание и вызвало оживленное обсуждение. Что касается открытия тотемизма, то оно не произвело большого резонанса. В образованной среде, за исключением узкого круга ученых, оно прошло почти незамеченным. Те единичные авторы, которые затрагивали эту тему, внесли лишь незначительный вклад в ее развитие. По большей части они ограничивались пересказом некоторых уже известных фактов или добавлением нескольких новых соображений. Масштабных индуктивных операций на основе систематического сбора и классификации фактов они не проводили. Когда в 1886 году ученик Макленнана и мой уважаемый друг Уильям Робертсон Смит предложил мне написать статью о тотемизме для девятого издания Британской энциклопедии, которая в то время готовилась к печати под его редакцией, мне пришлось проделать почти всю работу по сбору и классификации данных самостоятельно, практически без опоры на труды предшественников.

XXXV. Вероятные истоки тотемизма и экзогамии^[41]

С самого начала будем иметь в виду, что и тотемизм, и экзогамия, возможно, возникли у разных народов совершенно по-разному и что внешнее сходство между этими явлениями в разных местах, соответственно, может быть обманчивым. Примеры подобной обманчивости можно легко отыскать и в других областях науки. Насколько схож облик некоторых насекомых с деревьями, чьи ветви расходятся в стороны! Тем не менее объекты, имеющие такое необычайное сходство, – даже не разные виды одного и того же рода. Принадлежат они к совершенно различным природным царствам. Так дело, скорее всего, обстоит и с тотемизмом, и с экзогамией. То, что мы называем тотемизмом или экзогамией у одного народа, может разительно отличаться по своей природе от тотемизма и экзогамии у другого народа. С другой стороны, однако, между различными примерами тотемизма и экзогамии сходство столь явно и примеры его столь многочисленны, что можно, безусловно, начать склоняться к тому, что эти явления возникли, по сути, одинаково, а следовательно, теория, которая удовлетворительно объясняет происхождение этих институций у какой-либо одной расы, вероятно, объяснит их происхождение и в других случаях. Так, бремя доказательства достается скорее тем, кто утверждает, что существует много различных видов тотемизма и экзогамии, нежели тем, кто признает лишь один вид того и иного. Большинство авторов, взявшихся истолковать корни этих явлений, видимо, считали, и на мой взгляд справедливо, что к каждому случаю нужно подходить индивидуально.

XXXVI. История тотемизма^[42]

История тотемизма неизвестна. Cамые ранние упоминания о нем относятся только к XVII веку и представлены несколькими скудными записями в отчетах миссионеров-иезуитов, работавших в Северной Америке среди индейцев. Следующее столетие мало что добавило к нашим знаниям в этом вопросе. Только в эпоху великого научного Ренессанса XIX века была осознана необходимость изучения туземцев. Среди новых добавлений к научным знаниям, произошедших в то время, далеко не последнее место заняли открытия тотемизма и экзогамии, а также классификационная система родства. Открытие тотемизма и экзогамии принадлежит прежде всего уже упомянутому Мак-Леннану, а классификационной системой родства мы обязаны исключительно американцу Льюису Генри Моргану. Увы, ни один из этих замечательных ученых не оценил работу другого, и они вступили по этому поводу в ожесточенный и бесплодный спор. Мы, довольствующиеся плодами таланта и труда обоих, теперь можем видеть, как достижения одного сочетаются с достижениями другого и дополняют их. История классификационной системы, как и тотемизма, пока практически не изучена. Просвещенный мир, по-видимому, вплоть до XIX века не подозревал о еесуществовании. И все же несомненно, что, несмотря на столь краткий период их документированного описания, и тотемизм, и классификационная система родства чрезвычайно древни. Причем тотемизм, судя по всему, гораздо древнее. Ибо классификационная система, как мы сейчас увидим, основана на экзогамии, а экзогамия, судя по имеющимся основаниям, возникла позже тотемизма.

Сильным аргументом в пользу древности как тотемизма, так и классификационной системы является их распространенность среди некоторых наиболее отсталых человеческих групп. Эти племена не могли их заимствовать у более цивилизованных народов, из чего следует, что они пришли к тотемизму и классификационной системе, находясь на культурном уровне еще более раннем, чем теперь. И все же было бы ошибкой предполагать, что даже тотемизм является порождением культуры совершенно первобытной. Как мы уже отмечали однажды, все ныне живущие первобытные племена уже далеки от того этапа, на котором наши отдаленные предки перестали быть животными и стали людьми. Эпоха зарождения человечества ушла на многие тысячи, а быть может, и миллионы лет в прошлое. Известные нам методы исследований не позволяют надеяться на то, что мы когда-либо восполним этот зияющий пробел. Следовательно, называть те или иные племена примитивными мы можем лишь в относительном смысле, то есть не более чем в сравнении с цивилизованными народами.

Если бы мы сравнили эти примитивные сообщества с их дальними предками, мы, несомненно, обнаружили бы поразительный прогресс интеллекта, нравов и образа жизни. Воистину, во всех этих отношениях пропасть между современным человеком и первыми людьми очень может быть гораздо глубже и шире, чем та, что отделяет наиболее примитивные племена современности от Шекспира или Ньютона.

И даже если бы мы могли вернуться во времени к самым истокам тотемизма, то возможно на месте его зачинателей мы бы не обнаружили людей истинно первобытных. Заря тотемизма, насколько можно судить, уже не была зарей человечества.

XXXVII. Тотемизм и экзогамия в истории^[43]

Оценивая роль тотемизма в истории, хотелось бы ограничить до разумных пределов чрезмерные претензии, которые порой выдвигают, отталкиваясь от данного явления, как если бы оно в религиозном и экономическом развитии человечества представляло собой фактор первостепенной важности. На самом деле, влияние тотемизма на экономический прогресс пока едва ли выходит за рамки не совсем внятной гипотезы; и хотя на религию он действительно влиял, влияние это сильно переоценено. По сравнению с некоторыми другими факторами, такими как поклонение силам природы и культ мертвых, значимость тотемизма в религиозной эволюции в целом второстепенна. Самое интересное для нас заключается в том, что она позволяет приоткрыть завесу, скрывающую функционирование полудетского первобытного ума; это как бы окошко в бесконечно далекое прошлое.

Экзогамия – тоже продукт первобытности, но ей совсем или почти не присущи те причудливые суеверия, что придают тотемизму своеобразный колорит и очарование. Экзогамия, скажем так, есть сугубо пуританское явление. Ее жесткая логика, сложные правила, изощренная терминология родства, многоуровневая система взаимоотношений делают экзогамию областью трудной и даже в каком-то смысле отталкивающей. Ей свойствен формализм сродни математической точности, которому чужды мягкость и украшательство. И все же для историка проблема экзогамии куда интереснее, чем ее более веселая и жизнерадостная сестра, проблема тотемизма. Тотемизм, если он когда-либо существовал у предков цивилизованных рас, канул в небытие без следа, в то время как важнейшим наследием экзогамии для нашей цивилизации стали запрещенные родственные браки.

XXXVIII. Определение тотемизма^[44]

Вдумчивый читатель, ознакомившись с предыдущими рассуждениями^[45], не может не поразиться общему сходству верований и обычаев, выявленному при рассмотрении одних племен за другими, причем приналежащих разным расам и языковым семьям и живущих в удаленных друг от друга частях света. Различия в частностях, порой весьма заметные, конечно, имеют место. Но в целом сходство определенно преобладает, и примеров и факторов сходства столь много, а само сходство столь явное, что можно было бы объединить их под общим названием. Название, которое изучающие этот предмет дали таким верованиям и обычаям, – тотемизм. Слово происходит из языка одного из племен, практикующих тотемизм. Введение новых слов из варварских языков, как правило, вызывает осуждение, но обозначение варварским названием варварского же явления, не имеющего аналогов в цивилизованном мире, в определенной степени оправданно. Если теперь, проанализировав все факты, мы попытаемся сформулировать общее определение тотемизма, то охарактеризовать его можно как тесную связь, предполагаемую между группой родственных людей, с одной стороны, и разновидностями естественных или искусственных объектов – с другой. Таковые объекты называются тотемами человеческой группы, класса. К этому общему определению, которое, пожалуй, применимо ко всем чисто тотемическим народам, следует добавить, что предметы тотема гораздо чаще являются естественными, нежели искусственными объектами, и что подавляющее большинство естественных тотемов – это либо животные, либо растения.

Едва ли возможно точно определить отношение, в котором пребывают тотемисты и их тотемы. Точные определения подразумевают точные мысли, а мысли людей на стадии тотемизма по определению расплывчаты, спутанны и противоречивы. Следовательно, пытаясь дать точное и подробное определение тотемизма, мы почти неизбежно придем к противоречиям. То, что мы можем сказать о тотемической системе одного племени, может оказаться неприменимым без серьезных оговорок к тотемической системе другого. Мы должны учитывать, что тотемизм не является последовательной мировоззренческой системой, проистекающей от точного знания и высокого интеллекта, строгой в своих определениях и логичной в своих выводах из них. Напротив, это скопление огрубленных суеверий, порождение неразвитого мышления, по своей сути неопределенное, нелогичное, непоследовательное. Помня об этом и не пытаясь придать логическую точность предмету, который этого не допускает, мы скажем, что в целом отношения человека и его тотема производят впечатление дружеских и родственных. Человек относится к животным, растениям, к любым другим тотемам, как к друзьям и родственникам, родителям, братьям… Он ставит их, насколько это возможно, на уровень равенства с самим собой и со своими собратьями, членами того же тотемного клана. Он рассматривает их, по сути, как равных себе, как существ того же рода, что и он сам и его человеческие сородичи. Насколько это возможно, он отождествляет себя и собратьев по клану со своим тотемом. Если тотем представляет собой вид животного, он смотрит на себя и своих собратьев как на животных этого вида, а этих животных воспринимает в некотором смысле так же, как людей. Говоря о племенах Центральной Австралии, господа Спенсер и Гиллен отмечают: «Тотем любого человека рассматривается, как и везде, как то же самое, что и он сам. Однажды мы говорили об этом с одним туземцем, и он, указывая на сделанный нами его фотопортрет, сказал “этот точно такой же, как я, и такой же и кенгуру” (кенгуру был его тотем)». В этих кратких суждениях заключена вся суть тотемизма: отождествление человека со своим тотемом, будь то животное, растение или нечто третье.

Таким образом, считать тотем божеством и утверждать, что клан ему поклоняется, – ошибочно, хотя ошибка эта очевидно распространенная. В чистом тотемизме, например в тотемизме австралийских аборигенов, тотем никогда не является божеством, и ему никогда не поклоняются. Человек поклоняется своему тотему и считает его своим богом не больше, чем он поклоняется своим отцу и матери, брату и сестре и считает их своими богами. Он, конечно, уважает свой тотем и относится к нему с почтением, но уважение и внимательность, которые он проявляет к нему, сродни отношению к друзьям и родственникам. Когда статусом тотема наделяется съедобное животное или растение, человек обычно (но не всегда) воздерживается от его убийства и(или) употребления в пищу. Точно так же он обычно, хотя и не всегда, воздерживается от убийства и употребления в пищу своих друзей и родственников. Но уподоблять это поклонению божеству, значит решительно неверно понимать суть тотемизма и искажать ее. Религия подразумевает признание того, что объект поклонения превосходит поклоняющегося, а следовательно, чистый тотемизм вовсе нельзя в полном смысле слова назвать религией. Человек смотрит на свой тотем как на равного себе и друга, а вовсе не как на своего начальника и тем более не как на бога. Система тотемизма полностью демократична; это просто воображаемое братство, установленное на основе совершенного равенства между группой людей, с одной стороны, и группой вещей (или, чаще, животных или растений) – с другой. Несомненно, при определенных обстоятельствах такая система может развиться в поклонение животным или растениям, солнцу или луне, морю или рекам, или какому бы то ни было конкретному тотему. Но такое поклонение отсутствует у низших дикарей, практикующих тотемизм в его чистейшей форме. Поклонение встречается только у народов, достигших значительного прогресса в культуре, и мы вправе рассматривать его как более позднюю фазу религиозной эволюции, как результат разрушения и упадка собственно тотемизма.