Военное искусство Александра Великого

Его гений и личность

Когда в 336 г. до н. э. Александр взошел на престол Македонии, ему был двадцать один год, а к тому моменту, когда двенадцать лет спустя он умер в том возрасте^[48], в котором самые выдающиеся люди обычно начинают свою карьеру, он не только завоевал весь современный ему античный мир, но и изменил его ось вращения. Ульрих Вилькен пишет: «Весь последующий ход мировой истории, политику, экономику и культуру позднейших времен нельзя понять без деяний Александра»^[49]. Спустя столетия после его смерти Аппиан из Александрии сравнил его короткое правление со «вспышкой молнии» столь яркой, что лишь недавно историки осознали его значимость^[50].

Он верил в свое предназначение и делал все ради достижения своей цели. Его мало интересовали разного рода развлечения, кроме охоты. Помимо любви к матери и няне, он не отдавал сердце ни одной женщине, и, хотя дважды он брал себе жену, оба его брака носили политический, а не романтический характер. У него не было любовницы, при этом он не был импотентом или гомосексуалистом, как оговаривали его недоброжелатели (См. Тарн. Александр Великий. Т. II, приложен. 18). Умение подчинять телесные инстинкты высшим целям делало его человеком из ряда вон, одним из тех редких избранников, чья железная воля, самоконтроль и преданность цели притягивали к ним всех окружающих. Как Карлайль написал о Наполеоне: «На этого человека был устремлен взгляд свыше. Он родился, чтобы быть королем. Все видели, что он таковым и был».

Присущая Александру царственная аристократичность определялась не властью, а врожденным благородством, рыцарским поведением и жизнью, подобающей истинному царю, на всех этапах его удивительной карьеры. Он предпочитал, пишет Плутарх, одерживать победу над собой, а не над другими, а однажды, когда друзья подбивали его, зная, как быстр он на ноги, принять участие в соревнованиях по бегу на Олимпийских играх, он отвечал, что сделал бы это, если бы ему пришлось соревноваться с царями. Причина очевидна: ставить себя на уровень профессионального атлета – этот тип людей он недолюбливал – значило уронить свое царское достоинство.

Из многочисленных примеров его благородства и рыцарственного великодушия по отношению к врагам один действительно заслуживает упоминания: когда после победы при Иссе он узнал, что мать Дария Сисигамбида, его жена и дети оплакивают его предполагаемую гибель, он послал Леонната известить их о том, что Дарий до сих пор жив и что им «будут возвращены статус и окружение, достойные их царского достоинства, в том числе титул царицы, поскольку он начал войну против Дария не из чувства мести». На следующий день, когда он со своим ближайшим другом Гефестионом посетил Сисигамбиду, она по ошибке приняла за царя спутника Александра и простерлась перед ним ниц и была очень смущена, обнаружив свою ошибку. Александр пришел ей на помощь. Он поднял ее с пола за руку и сказал: «Ты не ошиблась, мать, ибо этот человек тоже Александр» (Арриан. II). Позже, когда он обнаружил тело Дария, он отослал его в Персеполь «с приказанием, чтобы оно было сожжено на царском погребальном костре, как были сожжены и все другие персидские цари» (там же. III). Подобное же уважение к царскому званию он обнаружил, когда, вернувшись из Индии, нашел, что в его отсутствие гробница Кира, основателя Персидской империи, была разграблена. Он тотчас приказал Аристобулу восстановить усыпальницу, заменить украденные сокровища факсимильными, заблокировать вход и запечатать его королевской печатью (там же. VI и Страбон. XV). Из примеров царской милости очень показательно его обхождение с Пором, над которым он одержал победу на берегах Гидаспа. Пораженный роскошью царских одеяний Пора, Александр спросил, какого обращения тот желает. «Царского обращения, о Александр!» – ответил Пор. Александру ответ понравился, и он сказал: «Я и должен с тобой обращаться, как с царем; но что ты понимаешь под царским обращением?» Пор отвечал, что в такое обращение входит все. Александр, довольный еще более, не только оставил того царствовать над его индийским народом, но также добавил к его владениям другую страну, еще большую по размерам. Так по-царски он обошелся с храбрым человеком, который с того времени был предан ему всей душой» (Арриан. V).

Это царственное величие было следствием его романтической и мистической веры в то, что род его восходит к Гераклу и Ахиллу. Он не только почитал пантеон гомеровских богов, но чувствовал свою причастность к горнему миру и благоговел перед сверхъестественным. Он знал, что делать, и никогда не становился жертвой собственного тщеславия: он выполнял свою задачу завоевать мир не только силой, но и убеждением. Александр уважал религиозные воззрения неприятелей, поклонялся в их храмах и приносил жертвы их богам, ведь они, как и греческие боги, были царями царей.

Одной из черт, выделявшей его среди остальных его соратников, было его сострадание к другим. «Трудно себе вообразить, – пишет Тарн, – насколько странным казалось это милосердие современникам, по крайней мере грекам; ни один государственный деятель во всю историю Греции, я думаю, не выказывал жалости: это говорило о недостаточной мужественности и разрешалось разве что поэтам и философам»^[51]. В Эфесе Александр остановил казнь олигархов, потому что знал, не останови людей, и они «предадут смерти вместе с виновными и других, иные из ненависти, иные, позарившись на их добро» (Арриан. I). При осаде Милета, когда некоторые из осажденных искали убежища на острове, Александр, видя, что они «будут сражаться, пока живы, проникся к ним сочувствием», поскольку они казались ему и отважными и верными людьми», он заключил с ними перемирие на условиях, что они станут его воинами (там же. I). После сражения при Иссе он выказал милость к фиванским послам, отчасти из-за жалости к Фивам, о разрушении которых он сожалел (там же. II). По пути назад из Индии, проходя маршем пустынную Гедросию (Макран), он увидел нескольких изголодавшихся воинов, охранявших зерновой склад, которые таскали оттуда продовольствие, когда же он узнал о причине, заставившей их поступать так, он простил тех, кто это делал^[52].

Однако наиболее ярко его снисходительность проявлялась по отношению к женщинам, которые во все времена считались добычей воина. Он не только по-царски обошелся с плененными женой и дочерьми царя Дария, но и старался пресекать любые акты насилия и жестокого обращения с женщинами, типичные для его времени. Однажды, услышав, что два македонца из отряда Пармениона надругались над женами двух наемников, он отдал Пармениону письменный приказ, «если дело будет разбираться, придать их смерти, как диких зверей, которые позорят человеческий род» (Плутарх. Александр. XXII). В другой раз, когда Атропат, наместник Мидии, послал ему в подарок сотню девушек в полном всадническом вооружении, «Александр отослал их, чтобы избежать возможных попыток их обесчестить со стороны македонян или варваров» (А р р и а н. VII). Разъясняя план захвата Персеполя, он «приказал своим людям держаться подальше от женщин и их украшений»^[53]. Такое отношение к женщинам, замечает Тарн, было одним из проявлений его выдержки и силы воли. Такое случилось впервые в истории; мир не мог этого понять, и в том числе по этой причине Арриан в конце своей большой книги признал, что Александр был не похож на других (Александр Великий. Т. II. С. 326). Xотя военное искусство Александра будет рассмотрено во второй части, в качестве предисловия к ней можно процитировать мнение Арриана о его военных талантах: «Он был очень красив и постоянно упражнялся, очень скор умом, очень отважен, чувствителен к почестям, с радостью встречал предстоящую опасность и строго соблюдал религиозные культы. В отношении же удовольствий телесных он был удивительно воздержан; и лишь к удовольствиям умственным он относился с нескрываемой страстью. Он очень хорошо знал, что следует делать, в то время как другие все еще находились в нерешительности; оценивая факты, он всегда точно предвидел, как правильно поступить. В походах, на поле битвы и в управлении армией он был чрезвычайно искусен; он всегда знал, как пробудить отвагу в своих воинах, сообщая им надежду на успешное окончание дела, и он мог устранить их страх посреди опасности, поскольку сам был свободен от страха. Поэтому даже в обстоятельствах при неизвестном исходе он поступал самым отважным образом. Он всегда знал, когда начинать наступление на врага, лишая их преимущества внезапного удара. Он всегда держал свое слово и данные обещания, также он не тратил денег на свои удовольствия, но всегда щедро оказывал благодеяния своим друзьям (Арриан. VII).

Плутарх добавляет к его портрету следующие характеристики: «В свободные дни Александр, встав ото сна, прежде всего приносил жертвы богам, а сразу после этого завтракал сидя; день он проводил в охоте, разбирал судебные дела, отдавал распоряжения по войску или читал. Во время похода, если не надо было торопиться, Александр упражнялся в стрельбе из лука или выскакивал на ходу из движущейся колесницы и снова вскакивал в нее. Нередко Александр, как это видно из дневников, забавлялся охотой на лисиц или на птиц. На стоянках царь совершал омовения или умащал тело; в это время он расспрашивал тех, кто ведал поварами или пекарями, приготовлено ли все, что следует, к обеду. Было уже поздно и темно, когда Александр, возлежа на ложе, приступал к обеду. Во время трапезы царь проявлял удивительную заботу о сотрапезниках и внимательно наблюдал, чтобы никто не был обижен или обделен»^[54].

Его неприглядные поступки

Если исходить из нравственных норм IV в. до н. э., а также иметь в виду условия, в которых прошла его юность, да еще непомерность задач, стоявших перед ним, преступления Александра в сравнении со злодеяниями других великих полководцев сравнительно невелики. Благодаря сэру Уильяму Тарну благожелательная традиция в отношении Александра была тщательно исследована и разведена с фальшивыми утверждениями, которые здесь все же необходимо привести. К ним относятся прежде всего лживые наветы и оговоры, содержащиеся в источниках стоической школы и школы перипатетиков. Даже в том случае, если бы они были истинны, они не могут умалить его заслуг как великого полководца.

О неблаговидных его поступках сообщает Арриан, который в предисловии к «Походу Александра» говорит читателям, что он черпал факты из ныне утерянных историй Птолемея и Аристобула, поскольку их повествования кажутся ему более правдивыми, чем другие. Также из-за того, что оба они сопровождали Александра в его походах, а первый стал царем, «рассказывать неправду было бы для него более позорным, чем для любого другого»¹. Далее он добавляет, что эти истории были написаны после смерти Александра, «когда ни принуждение, ни подкуп им не предлагались, чтобы писать что-либо, не соответствующее действительности». Каковы бы ни были погрешности Арриана как историка, он определенно честный автор, воин, который в 134 г. н. э. отразил нашествие племени аланов и знал толк в войне; он к тому же был учеником Эпиктета, который учил, что ничего нет более ценного, чем правда.

Неблаговидные поступки, приписываемые Александру, можно разделить на две категории: неоправданная жестокость во время войны и личные преступления. Что касается первых, более всего ему вменяется в вину обхождение с фиванцами, жителями Тиры и Газы и уничтожение жителей Согдианы и маллов^[55]. И все же, если пристально присмотреться к этим преступлениям и сопоставить их с принципами ведения войн в классической античности, то они не кажутся чем-то из ряда вон выходящим. Война между греками и варварами, пишет профессор Фриман, «считалась делом обычным. Война, даже между самими греками, велась с крайней жестокостью и разрушениями. Вырубались фруктовые деревья, уничтожались посевы, сжигались дома, процветали все мыслимые виды насилия… Ничто, кроме капитуляции, не могло спасти жизней и освободить пленных. Убивать мужчин и продавать в рабство женщин и детей захваченных городов на самом деле считалось жестокостью, но иногда оправданной жестокостью, и кроме того, не существовало общепринятых законов военного времени. Если мы посмотрим на ситуацию с такой точки зрения, мы едва ли посчитаем вторжение Александра в Персию делом несправедливым самим по себе; и уж конечно, эпизоды этой кампании мы не сочтем бесцельно жестокими» (Исторические очерки. Вторая серия (1873). С. 173—4.)

К числу личных его злодеяний относятся убийство Пармениона и Клита Черного, казнь Каллисфена. События, к ним приведшие, были следующими.

Парменион был самым знаменитым полководцем Филиппа, поэтому, когда Александр решил вторгнуться в Персию, македонцы больше полагались на Пармениона, чем на молодого царя. В их глазах величие Пармениона возрастало еще больше за счет той свободы действий, которую Александр предоставлял своим ведущим полководцам, что вызвало нарекания его матери, попенявшей сыну, будто «он ставит их на одну доску с царями» (Плутарх. Александр. XXXIX). И вот, несмотря на неоспоримый авторитет Пармениона, перед сражением у Арбел Александр намеренно не прислушался к его советам. К этому времени Пармениону было около семидесяти лет и он был не слишком полезен на поле боя, поэтому вскоре Александр сместил его с поста командующего и оставил в Экбатанах (Xамадан) с отрядом фракийских наемников охранять сокровища, там хранившиеся, и отвечать за связь между воинскими подразделениями. Затем в середине весны 330 г. до н. э. Александр принял решение преследовать Дария. Когда Дарий был убит, по праву завоевателя Александр стал правителем Азии. Как персидский царь он понимал военную и политическую необходимость поставить своих подданных в равное положение с македонцами, которые отчаянно этому противились, считая персов расой рабов. Естественно, многие надеялись на Пармениона и его сына Филота, который был начальником конницы, высказывая ему свое недовольство тем, что происходит.

0 том, что произошло, можно только догадываться, но доподлинно известно, что, когда Александр достиг Прады в глубине Дрангианы, раскрылся заговор с целью покушения на его жизнь, в котором был замешан Филот. Арриан пишет, что, по свидетельству Аристобула и Птолемея, когда в Египте Филота подозревали в подобном заговоре, Александр не поверил, во-первых, из-за давнишней дружбы и, во-вторых, из-за того, что был в нем уверен (Арриан. III). Как того требовал обычай, Филот и те, кто подозревались, включая командира батальона фалангистов Аминта и его двух братьев, были выведены перед войском для разбирательства. Когда Филот сознался в том, что «он слышал о каком-то заговоре против Александра»^[56], – за то, что не донес о нем, он был осужден и казнен; Аминта и его братьев оправдали.

Xотя мало кто сомневался в том, что Филота судили справедливо, все же, наверное, было бы предусмотрительнее отстранить его от командования и замять скандал; ведь теперь Александр столкнулся с огромной дилеммой. В Праде его отделяли от Экбатан 800 миль Соляной пустыни. Если бы Парменион в отместку за гибель своего сына воспользовался имперскими сокровищами и поднял мятеж во внутренней Азии, коммуникации Александра были бы перекрыты, армия оказалась бы на голодном пайке и военная кампания провалилась бы. В любом случае армии пришлось бы вернуться – если бы было возможно, чтобы подавить мятеж. Поскольку не было доказательств участия Пармениона в заговоре, Александр не мог отдать его под стражу и учинить над ним суд^[57], но также не мог снять его с его поста, не вызывая враждебных чувств, поэтому он решил его убрать и вскоре после казни Филота послал Полидама через пустыню на быстром верблюде с письмами к полководцам в Мидии, в которых приказывал умертвить Пармениона. Приказ был исполнен, и Тарн пишет, что «если гибель Филота была обставлена как законное юридическое решение, то смерть Пармениона была чистой воды убийством». Он добавляет: «вместе с тем Александр показал своим полководцам, кто хозяин; он нанес упреждающий удар, и урок был воспринят: только через шесть лет ему пришлось ударить вновь» (Александр Великий. Т. I. С. 64. См. т. II, прил. 12, полный разбор).

Xотя убийство Клита^[58] не похоже на убийство Пармениона, причина его та же – неприятие македонянами персидской политики Александра. Это случилось в Мараканде (Самарканд) в Согдиане на пиру, на который Александр позвал Клита, Птолемея, Пердикку и других своих гетайров. Речь зашла о храбрости, и чтобы польстить Александру, некоторые из присутствовавших стали сравнивать его с Гераклом и восхвалять его подвиги, сопоставляя их с подвигами его отца. Клит, который был старым воином Филиппа и сердился на Александра за то, что тот перенял персидские обычаи, раздраженно отвечал, что деяния Александра едва ли вызывают доверие у македонцев, и напомнил ему об убийствах Аттала и Пармениона. Александр в ярости вскочил на ноги и стал звать своих охранников, но те, что находились рядом с ним, удержали его от нападения на Клита. Тем временем Птолемей постарался вывести Клита из помещения, но через минуту он вырвался из рук тех, кто его удерживал, и поспешил назад. Увидев его, Александр, уже не владея собой, выхватил пику из рук охранника и с криком «Ну и отправляйся теперь к Филиппу, Пармениону и Аталлу!» проткнул его насквозь. Затем, осознав ужас содеянного, – ведь он убил человека, который спас его жизнь в битве при Гранике, брата своей няни Ланики, – он бросился на свое ложе и три дня лежал недвижно, отказываясь от воды и пищи.

Единственным оправданием может служить то обстоятельство, что оба они были пьяны. Это единственный случай, когда Александр описан напившимся и потерявшим контроль над собой. О его раскаянии Арриан пишет: «Я полагаю, Александр заслуживает похвалы – за то, что он не имел злого умысла, или, еще того хуже, не стал защищать и оправдывать свой поступок, но признавал, что совершил преступление, поскольку он только человек (и поэтому может заблуждаться) (Арриан. IV). А в своей «Апологии ошибок Александра» он пишет: Как бы то ни было, я убежден, что Александр единственный из всех древних царей, который по высоте натуры признавал совершенные им ошибки».

Хотя третье злодеяние, вменяемое Александру, не похоже на первые два, причины его опять-таки лежат в его проперсидской политике. В 327 г. до н. э. в Бактрах, чтобы укрепить свою политику, он решил ввести практику проскинезы. Это был старинный восточный обычай, выражавший чувство глубокого почтения, которое нижестоящий испытывал к господину, ничего общего не имевший с поклонением божеству. Однако греки и македонцы именно так его и воспринимали и поэтому рассматривали его как унижение достоинства и как рабский обычай^[59]. Кажется, Александр ожидал, что Каллисфен поддержит его в этом начинании, поскольку он всегда льстил Александру, заявляя, что тот является сыном Зевса, а описывая приход армии Александра к морскому побережью у подножия горы Климакс в Ликии, дошел до того, что утверждал, будто волны простирались пред ним ниц, как если бы он был богом. Но когда на пиру был введен ритуал проскинезы, Каллисфен этому воспротивился, очевидно чтобы сохранить лицо перед македонянами. Он заметил Александру, что «следует различать почтение, оказываемое ему греками и македонянами, и почтение его персидских подданных» (Арриан. IV). Это вызвало такой гнев Александра, что он отказал Каллисфену в обычном поцелуе, на что Каллисфен ответил: «Что ж, я удалюсь, обеднев на один поцелуй!» (Плутарх. Александр. Арриан. IV)

Xотя Александр был очень огорчен, он понял, что Каллисфен высказал мнение войска, и, согласно Арриану, «он позволил македонцам не выполнять этой церемонии», а затем, после долгого молчания, он «позволил самым знатным персам простираться перед ним», что означало, что, хотя он и не требовал этого обычая от своих воинов, он оставил его для своих персидских подданных. Однако он был зол на то, что льстец выставил его глупцом. Вскоре был раскрыт заговор пажей, в котором, говорят, был замешан и Каллисфен.

В обязанности пажей входило охранять царя во время ночного сна и сопровождать его на охоте. Один из них, Ермолай, ученик Каллисфена, был наказан за нарушение этикета на охоте и так обиделся, что вознамерился убить царя во время сна. Он заручился поддержкой некоторых своих товарищей, но один из них, устрашенный таким предложением, рассказал о заговоре своему другу, и об этом было доложено Птолемею. Заговорщиков взяли под стражу, в соответствии с рассказом Птолемея и Аристобула, который приводит Арриан, юноши сознались, что именно Каллисфен подстрекал их, но Арриан добавляет: «Тем не менее большинство авторов с этим не согласны, но допускают, что Александр охотно поверил в дурные намерения Каллис– фена, и потому, что уже давно чувствовал его ненависть, и потому, что Ермолай числился его ближайшим другом» (там же. IV). Осужденные пажи были забиты камнями до смерти, а Каллисфен казнен по обвинению в заговоре.

Есть мнение, что Каллисфен часто совал нос в чужие дела и был приспособленцем, слишком много о себе возомнившем^[60], он льстил Александру в лицо и критиковал его за глаза за то, чем восхищался в его присутствии. По словам Тимея (ок. 356–260 гг. до н. э.), «Каллисфен был просто сикофантом – и вел себя отнюдь не в соответствии со своей философией. Он заслужил наказание от руки Александра, поскольку, как мог, старался его портить» (цит. Полибием, XII, 12). Виновен или нет был Каллисфен, пишет Тарн, он был отомщен, поскольку принадлежал к школе перипатетиков, которая нарисовала портрет Александра в самых мрачных тонах^[61].

В конце своей истории Арриан вновь возвращается к неблаговидным поступкам Александра: «Те, кто считают Александра дурным человеком, пусть остаются при своем мнении; однако пусть они прежде всего будут иметь в виду не только его действия, за которые следует его порицать, но и все им совершенное. Затем пусть оглянутся на себя, а также на то, какая судьба им выпала, и только тогда оценивают, кого же они порицают. Это был великий человек, который стал царем двух континентов (Европы и Азии) и прославился на весь мир; а тот, кто упрекает его, человек не великий и живет, растрачивая себя по пустякам, и не добивается успеха в жизни. Что до меня, я полагаю, что в то время не было такого народа, города или даже отдельного человека, который не знал бы имени Александра. По этой причине мне кажется, что, в отличие от других людей, он не мог появиться на свет без божественного промысла»^[62].