Чистка

Он делал следующие выводы о разоблачении группы врагов, и их хозяев их Рейхсвера (по старой памяти): «Ядро, состоящее из 10 патентованных шпионов и 3 патентованных подстрекателей шпионов. Ясно, что сама логика этих людей зависит от германского рейхсвера. Если они будут выполнять приказания германского рейхсвера, ясно, что рейхсвер будет толкать этих людей сюда. Вот подоплека заговора. Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это цело готовили. Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из 10 патентованных шпиков и 3 патентованных подстрекателей – шпионов. Это агентура германского рейхсвера. Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера. Хотели СССР сделать вторую Испанию и нашли себе, и завербовали шпиков, орудовавших в этом деле. Вот обстановка».

Сталин кратко описал некоторые моменты вредительства Тухачевского и снова просил не судить людей по их прошлому. Сталин говорил, что предателями становятся слабые люди, которые становятся подневольными людьми, пешками враждебных стране сил: «Вот тот же Гамарник. Видите ли, если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он не поступил бы так, потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя. Так контрреволюционеры поступают. Эти же люди были не что иное, как невольники германского рейхсвера, завербованные шпионы и эти невольники должны были катиться по пути заговора, по пути шпионажа, по пути отдачи Ленинграда, Украины и т.д. Рейхсвер, как могучая сила, берет себе в невольники, в рабы слабых людей, а слабые люди должны действовать, как им прикажут. Невольник есть невольник. Вот что значит попасть в орбиту шпионажа. Попал ты в это колесо, хочешь ты или не хочешь, оно тебя завернет и будешь катиться по наклонной плоскости. Вот основа. Не в том, что у них политика и прочее, никто их не спрашивал о политике. Это просто люди идут на милость».

Сталин сказал, что главная претензия право-троцкистов к нему – коллективизация, просто полная ерунда, лицемерие, которым они прикрывали свои эгоистичные намерения. Он сказал, что по военной линии, кроме высокопоставленных командиров было арестовано 300-400 человек. Сталин объяснял почему заговор оставался незамеченным: потеря бдительности, провал советских разведывательных служб, которые фактически стали шпионить против СССР. Он сказал про разведку: « Это наши глаза, это наши уши.»

Сталин покрыл жесткой критикой генеральный штаб армии, который запустил все что только мог: «Мы для чего организовали Генеральный штаб? Для того чтобы он проверял командующих округами. А чем он занимается? Я не слыхал, чтобы Генеральный штаб проверял людей, чтобы Генеральный штаб нашел у Уборевича что-нибудь и раскрыл все его махинации. Вот тут выступал один товарищ и рассказывал насчет кавалерии, как тут дело ставили, где же был Генеральный штаб. Вы что думаете, что Генеральный штаб для украшения существует?..... Генеральный штаб существует для того, чтобы он изо дня в день проверял людей, давал бы ему советы, поправлял. Может, какой командующий округом имеет мало опыта, просто сам сочинил что-нибудь, его надо поправить и прийти ему на помощь. Проверить как следует. Так могли происходить все эти художества, на Украине – Якир, здесь в Белоруссии – Уборевич. И вообще нам не все их художества известны, потому что люди эти были предоставлены сами себе, и, что они там вытворяли, бог их знает!

Генштаб должен знать все это, если он хочет действительно практически руководить делом. Я не вижу признаков того, чтобы Генштаб стоял на высоте с точки зрения подбора людей.»

Это была фактически критика самого главы уже бывшего главы генштаба маршала Александра Егорова, близкого друга Сталина, немецкого шпиона и фактически нового лидера право-фашистского заговора в РККА. Но Сталин об этом еще не знал, но он принял меры против пагубного положения дел в генштабе, сняв Егорова и назначив на эту важную должность Бориса Шапошникова, лоялиста, честного человека.

Сталин продолжил критику Егорова вспомнив об деле Романа Абашидзе, бывшего началтника школы танковой бригады МВО, потом командира взвода и лейтенанта Тбилисского военного училища. Тут досталось не только Егорову, но и Буденному: «Взять хотя бы Абошидзе: забулдыга, мерзавец большой – я слышал краем уха об этом. Почему-то обязательно надо дать ему – механизированную бригаду. Правильно я говорю, т. Ворошилов?

Ворошилов. Он начальник АБТ войск корпуса.

Сталин. Я не знаю, что такое АБТ.

Голос с места. Начальник автобронетанковых войск корпуса.

Сталин. Поздравляю! Поздравляю! Очень хорошо! Почему он должен быть там? Какие у него достоинства? Стали проверять. Оказалось, несколько раз его исключали из партии, но потом восстановили, потому что кто-то ему помогал. На Кавказ послали телеграмму, проверили, оказывается, бывший каратель в Грузии, пьяница, бьет красноармейцев. Но с выправкой! (Веселое оживление в зале.)

Стали копаться дальше. Кто же его рекомендовал, черт побери! И, представьте себе, оказалось рекомендовали его Элиава, товарищи Буденный и Егоров. И Буденный, и Егоров его не знают. Человек, как видно, не дурак выпить, умеет быть тамадой (смех), но с выправкой! Сегодня он произнесет декларацию за советскую власть, завтра против советской власти, какую угодно! Разве можно такого непроверенного человека рекомендовать.»

Упомянутый Шалва Элиава к армии отношения не имел, он был заместителем наркома лёгкой промышленности СССР, но со связями в Грузии и среди военных. Сталин говорил о слабости заговорщиков: «В чем их слабость? В том, что нет связи с народом. Боялись они народа, старались сверху проводить – там одну точку установить, здесь один командный пост захватить, там другой, там какого-либо застрявшего прицепить, недовольного прицепить. Они на свои силы не рассчитывали, а рассчитывали на силы германцев, полагали, что германцы их поддержат, а германцы не хотели поддерживать.» В конце речи Сталин требовал выдвигать новых людей снизу: «Нет, давайте пошлем людей без имени, низший и средний офицерский наш состав. Вот сила, она и связана с армией, она будет творить чудеса, уверяю вас. Вот из этих людей смелее выдвигайте, все перекроят, камня на камне не оставят. Выдвигайте людей смелее снизу. Смелее – не бойтесь. (Продолжительные аплодисменты.)»

После Сталина говорил комкор Иосиф Апанасенко, с октября 1935 г. был заместителем Уборевича по кавалерии и потом еще инспектором кавалерии этого округа. При этом сложно сказать, что он точно был лоялистом, преданным своему долгу, одним из немногих в Белорусском военном округе. Никита Хрущев позже свидетельствовал, что Апанасенко был в заговоре, покаялся Сталину и был прощен. Конечно, Хрущеву верить нельзя, но тут он описывает Сталина как способного на проявление милосердия тем кто сам признавался, что похоже на настоящего Сталина. Он сетовал, как ему тяжело было работать с Уборевичем, как просил Буденного убрать его с округа, сказал как отправил Сталину письмо в марте 1937 г. об вредительстве Уборевича и Сталин этот факт подтвердил: «Апанасенко. Второй сигнал. Я написал лично т. Сталину письмо. Правда, это было недавно – в марте месяце. Я написал т. Сталину о том, что в Белоруссии буквально уничтожили лошадей.

Сталин. Получил.

Апанасенко. Писал я в этом письме, что там самое настоящее вредительство. Стыдно, но я – небольшой человек, и невмоготу мне было с ними справляться. Причем я написал это письмо сначала в Совнарком, в ЦК и в суд. Думал, может быть, у кого-нибудь найдется справедливость, займутся этим делом. Потом написал письмо т. Сталину. Пишу: «Невмоготу, прошу вмешаться лично вас, т. Сталин». Не знаю, какой результат этого письма, но факт. Оказывается, что в Наркомземе Белоруссии сидели абсолютно чужые люди: Бенек противником оказался, и все его соратники – самые настоящие польские шпионы.»

Всплыла однако странность, несмотря на это Уборевич и Апанасенко дружили, но он сказал, что дружба была вынужденной. Ворошилов спросил, не хитрит ли он, тот ответил: « Зачем мне хитрить? Вот здесь выступал Дыбенко. Он не сказал о том, что на игре в 1936 г. Дыбенко тоже выступал на банкете и превозносил этого «героя» Уборевича. (Смех, шум в зале.) Теперь мы, конечно, все раскрыли, все знаем, а тогда все наделали глупостей.»

Апанасенко много рассказывал об том, как отвратительно управлял округом Уборевич, как и другие командиры, упомянул раздачу денег за просто так. По сути это была такая тактика подкупа, раздавая деньги, Уборевич играл на слабостях людей. Кто не любит деньги? Любят тех, кто их щедро раздает, готовы служить им лично, это был именно подкуп.

Следом выступал Иван Дубовой, он 5 лет был заместителем Якира в Украинском военном округе, а после его разделения стал командующим войсками Харьковского военного округа. Заговорщик и очень близкий человек к Якиру, дружили семьями. Супруга военноначальникка Н. Д. Чередник-Дубовая вспоминала: «В конце 1929 года мой муж был назначен заместителем командующего войсками Украинского военного округа, и мы переехали в Харьков. Я начала работать в аппарате ЦК КП(б)У заведующей сектором печати. В Харькове мы снова почти ежедневно встречались с семьей Якира».⁹⁵ Ее воспоминания о Якире полны восхищения. Якир был чрезвычайно обаятельным человеком, которым мог подружится с кем угодно и втереться в доверие к кому угодно. В Политбюро у него было два влиятельных союзника – Орджоникидзе и Каганович, последний считал Якира своим другом.

На военном совете Дубовой говорил, что ничего подозрительного в действиях Якира не замечал, хотя вспомнил чудовищный подхалимаж. Он сам отрицал, что был подхалимом Якира, но ему напомнили их близость, да еще и с Гамарником: «Ворошилов. Помимо подчиненного, вы были самым сердечным другом – и его, и Гамарника. Голос. Одна семья». Дубовой и Петровский вспомнили, как Якир говорил им, что при посещении Москвы по 2-3 раза видится со Сталиным, но это оказалось ложью. Сталин говорил, что Якир хотел с ним личной встречи в тайне от наркома Ворошилова и даже ЦК, он явно хотел использовать Сталина в какой-то интриге, но тототказался от секретного формата встречи и добавил: «Сталин. Единственный раз после того он был у меня, пришел в кабинет после ареста Гарькавого – это было в 1937 г. – и сказал: «Я виноват, т. Сталин. У нас, мол, жены – сестры. Я с ним близок был, я не ожидал, что он такой человек. Это моя вина». Ну, что же. С 1932 до 1937 г. он не бывал у меня».

Дубовой также рассказал, что власть Якира была настолько велика, что он позволял себе оспаривать решения Политбюро, когда в 1935 г. разделяли их округ: «Дубовой. Но у нас, т. Сталин, какое впечатление! Якир захотел, и решение Политбюро для него меняется. Значит, власть, значит, сила, с которой считаются. Все считаются с Якиром, а мы тоже ему в рот смотрим.

Сталин. У нас бывает так: не Якир, а пониже человек назначается, и он имеет право прийти и сказать: «Я не могу или не хочу». И мы отменяем.

Дубовой. Имеет право. Но он несколько раз делал, он систематически не хотел уйти с Украины. Теперь понятно, почему он не хотел.

Ворошилов. Тов. Сталин сказал, что тут что-то серьезное есть, раз он не хочет ехать с Украины. Теперь многое можно говорить. Но я не хотел этих людей иметь здесь на авиации.

Сталин. Здесь мы легко бы их разоблачили. Мы бы не стали смотреть в рот, как т. Дубовой.»

Дубовой говорил, что Якир руководил округом хорошо, проводил маневры, вел боевую подготовку. Ничего существенного он о вредительстве не сказал, после был объявлен перерыв до вечера. Первым на вечернем заседании выступил Виктор Шестаков, начальник политупра Забайкальского военного округа, также заговорщик. Этот деятель похоже не хотел говорить о положении в своем округе, сразу начал говорить об положении дел на Украине и Белоруссии, после чего получил диалог с Сталиным: «Я сейчас не могу привести конкретных фактов, но совершенно бесспорно, что очковтирательства здесь было очень много.

Сталин. Где это?

Шестаков. На Украине и в Белоруссии.

Сталин. Вы на Украине работаете?

Шестаков. Я работаю в Забайкальском военном округе, т. Сталин.

Сталин. Может быть, о своем округе скажете?»

Шестаков понял, что надо рассказывать о своем месте работы и утверждал, что на военном совете в прошлом году выступал против освобождения командиров от политических занятий, говорил, что весь военный совет состоит из членов ВКП (б), но никто из них не был против отмены политобучения. Он признал потерю бдительности и упомянул в этом Дыбенко: «Дыбенко говорит, что он сигнализировал, но ведь некто другой, как Дыбенко выступал на прошлом Военном совете и говорил о том, что командующих никто не учит, и единственный раз его хорошо учил на военной игре Уборевич. Ведь это же было, это все слышали, и очень крепко и ярко об этом рассказывал, как его единственный раз учил Уборевич на военной игре где-то в Белоруссии, Иероним Петрович его учил. Так ведь было, т. Дыбенко? И сейчас мы начинаем говорить о сигналах. Это же вы говорили, я ведь этого не выдумал.»

Рассказывал о своей работе с комкором Горбачевым, которого он низко оценивал как военного, восхищался умением и сознательностью Блюхера. Рассказывал он, об раскрытых врагах в округе начиная с гардеробщицы, оказавшейся японской шпионкой и вплоть до начальника штаба, комдива, он также ранее был начальником штаба Забайкальской группы войск ОКДВА. В апреле он был отозван в Москву, но пока не арестован. Шестаков рассказал, что Рубинова прикрывал Гамарник: «Доношу об этом начальнику штаба, доношу Гамарнику: так-то и так-то. Все подробности излагаю, что я ему партбилет не выдам и не могу выдать. Через неделю я получил приказание выдать партбилет с партстажем, указанным в партбилете, а следствие ведем мы. Я знал, что человек специально из ПУРа посылался в Сызрань, который все расследовал. У нас получилось впечатление, что можно было выдать партбилет, пока идет следствие и всякая штука, но в конце концов никаких результатов. А решение Гамарника было непререкаемым авторитетом. Был у нас Давыдовский – командир корпуса. Я получил сведения, что в 1923 г. он колебался в сторону троцкизма и т.д. Я поставил этот вопрос. Но когда приехал я докладывать народному комиссару, пришел Гамарник и Фельдман, и мы оказались чудаками. Гамарник сказал, что Тухачевский считает его талантливым человеком, что он будто бы строил укрепленный район в округе и построил его лучше всех. Мы оказались в чудаках. Надо было идти дальше, но по всем причинам у нас духу не хватило».

Также он дал намеки, что уже бывший глава Восточно-Сибирского крайкома и обкома Михаил Разумов, его арестовали в Москве 1 июня 1937 года, он стал одним из первых членов ЦК по партийной линии, арестованных в ходе вскрытия антисоветской организации. По словам Шестакова обком во главе с Разумовым запустил вопросы обороны. Интересно было то, что он счел приграничные районы захвачены кадрами врага, которые уже разоблачены: «О пограничных районах. Мы бесконечное количество раз ставили вопрос о пограничных районах, о неукомплектованности их кадрами. Кадры там плохие, районы находятся на границе и прямо как в стену! Когда после пленума ЦК Разумов вернулся и на пленуме обкома выступал с докладом, он ничего не сказал об области, хотя подробно рассказал о Киевском обкоме, об Азово-Черноморском обкоме и в течение 9 часов делал доклад. А между тем в крае положение совершенно угрожающее. Три зам. председателя крайисполкома оказались чуждыми людьми: один – деникинский контрразведчик, был судьей при Деникине, вешал в Гражданскую войну. Два оказались правыми и троцкистами. Второй секретарь оказался не то правым, не то троцкистом. Там арестовали огромное количество людей, явных врагов. И когда я выступил на обкоме…

Сталин. Вы входите в бюро?

Шестаков. Вхожу. Выступил на обкоме со всеми этими делами, то попал в такое положение, в какое еще никогда не попадал. Тогда начальником Управления НКВД был Гай. До меня выступило человек 20, я выступил 21-м. Никого не трогали, а меня засыпали репликами как градом. Этот Гай встал рядом со мной и буквально не давал мне говорить. Я до конца на пленуме обкома быть не мог, потому что нас вызвали в Москву, и на другой день заседания обкома я выехал в Москву.

Сталин. Вы хотите сказать, что вам не дали говорить в обкоме?

Шестаков. Да, почти не дали.

Сталин. Плохой обком?

Шестаков. Я не могу этого сказать о всем обкоме.

Сталин. Разумов арестован.

Шестаков. Я этого не знал.

Сталин. Вот я вам сообщаю.

Шестаков. Теперь все становится понятным. Тогда это в голову не могло прийти.»

Можно было бы допустить, что Шестаков и другие ораторы выступавшие до него имели хотя бы немного искренности, но нет. Они не говорили ровным счетом ничего нового, все факты это было изливанием внутренней грязи, склок. Шестаков хотел избавиться от Рубинова не потому что тот был именно заговорщиком, а потому что внутри этих преступных групп шла жесткая борьба. У них никогда не было единства, за каждую должность шла борьба. Шестаков разоблачал Рубинова, а также , начальника Управления военно-учебных заведений РККА Иосифа Славина: «Вот я хочу сказать об одном товарище. Тов. Славин – ответственный человек. Я когда-то работал под его командованием, когда он был начальником ПУАРМа на Дальнем Востоке в 1923 г. В самое горячее время драки с троцкистами, а сидели мы почти на самой границе. Тов. Славин, будучи начальником ПУАРМа, не только нами не руководил в этой драке с троцкистами, но сам нигде не выступал и, больше того, присылал к нам инспекцию, явно троцкистскую, во главе со своим помощником Шмидтом. Такие вещи забывать едва ли можно.»

Этот Славин был натуральным двурушником, который после поражения Троцкого продолжал служить в армии и дослужился до руководителя учебных заведений. Но его не арестовали до 1 июня, он находился на свободе еще относительно долго. Сколько же он успел троцкистов насадить, используя свои возможности? Учитывая, как была запущена борьба с ними, он мог безнаказанно подрывать военное образование.

Следующим выступал Ефим Щаденко, помощником начальника Военной академии имени М. В. Фрунзе по политчасти А. Корка, с которым у него были очень плохие отношения. Щаденко можно было назвать твердой опорой Сталина в системе вооруженных сил, он был лоялен, честен, не имел крепких дружеских связей с военными командирами, его в армии не любили. Корк прямо просил его убрать из академии. Даже относительно честный комдив Александр Горбатов вспоминал: «Атмосферу всеобщей подозрительности усиленно нагнетал только что назначенный к нам в округ Щаденко. Помню, на одном из служебных совещаний в Киевском Доме офицеров Щаденко, в отличие от других, был наигранно бодрым, веселым, во время перерывов расхаживал по помещениям, подозрительно ко всем присматривался, прислушивался к разговорам, будто хотел что-то «уловить », кого-то «разоблачить». Это бросалось в глаза. Завидев Щаденко, многие командиры прекращали беседы и расходились».

Для Щаденко борьба с врагами была актом революционных перемен, он считал, что руководящие посты должны занимать выходцы из народа и подлинные большевики. В одном из писем жене 18.06.1937 г. : «Мы могли поплатиться еще многими головами и материальными ценностями, если бы не СТАЛИН, с его железной волей, чутким и настороженным взором подлинного Ленинского стража мировой пролетарской революции. Это он – скромный, уверенный в себе, в своей партии, в одежде простого солдата, с лицом и чуткостью пролетарского революционера,– спас нас от величайшего несчастья и ужасного позора, который готовили нас окружавшие, многих наших руководителей смертельно ненавидящие революцию враги народа».⁹⁶

Щаденко вначале говорил о потере бдительности, о том, что о наличии классового врага стали забывать, после чего у него была словесная стычка с Буденным, который по его словам препятствовал привлечению к ответственности предателя Косова, закипело настолько, что Буденный сказал: «Да почему он на меня нападает? Пусть расскажет, что я – враг что ли, что я поддерживал сволочь что ли?» Щаденко отмечал культ Якира в округе и что враги не всегла работают плохо: «Они спекулировали на этом и тут т. Сталин прав, когда говорит, что враг иногда работает хорошо. Сказать, что они не умели работать или не знали этой работы, было бы неправильно. Враг не только работает иногда хорошо, но он показывает образцы работы, чтобы втереться в доверие, чтобы получить еще больше доверия, а потом организовать свою работу так, чтобы сочетать организацию боевой Красной армии с[о] шпионской работой и с передачей сведений врагу.»

Щаденко уделил внимание очковтирательству, развалу политической работы, дефициту политруков, а затем привел еще несколько примеров разоблаченных предателей. Он также сказал, что ранее выступавший Неронов носит бороду под Гамарника. Щаденко правда был суровым и жестким человеком, в конце он заявил: «Я знаю, что в ПУРе троцкисты сидели один на другом, как в плохом кожухе вши. (Смех.)

Сталин. Это грубый натурализм.

Щаденко. Когда мы приходили в ПУР, там издевались над нами. Я думаю, что там троцкистов было много, и они еще есть, тут надо прочесать хорошенько этот самый кожух.»

После Щаденко выступал тот самый Иосиф Славин, о котором упоминалось выше. Он был убежденным троцкистом. Его соратник Нильский Михаил (Хорошев Иван Митрофанович) отсидевший в заключении позже оставил записи, которые ясно раскрывали не то, что троцкизм, но вообще некий антикоммунизм уже «реабилитированного» Славина, который разочаровался в советской системе, так как мечтал построить полностью равноправное общество (утопический эгалитаризм). Это были его слова: «Да, пожалуй, что и не надо было браться за оружие в октябре 1917-го.» ⁹⁷

Для Славина Троцкий был лидером, который мог «сломать систему» и поэтому он его поддерживал. Свою речь он сразу начал с возражений обвинений Шестакова, сказав, что не собирал политсостав для борьбы с троцкизмом, состоящий их троцкистов, на это он потратил немало времени и это не могло никого убедить, так как все было запутано. Однако он все же признал ошибку, спор о троцкизме с Робертом Кисисом, стойким сталинистов, который написал заявление на Славина. Далее его продолжали уличать в неточностях, один отрывок чего стоит:

«Ежов. С толмачевцами было неизвестно – то ли ты с ними, то ли ты против них.

Голоса. Правильно. В 1923—1924 гг. на Дальнем Востоке был Гамарник, Фельдман, Уборевич и партийцы в армии не чувствовали, куда идет Славин: за троцкистов или против троцкистов.

Славин. Я изложу факты.

Голос. По Владивостоку позиция Гамарника была самая непонятная.

Молотов. И Якира.»

К Славину проявляли все больше негатива, ему напомнили, что он вернулся из австрийского плена, как Тухачевский из немецкого плена. Славин принялся доказывать, что вернулся из плена и стал работать в подполье большевиков с Яковом Сойфером, который оказался родственником Якира, хотя еще не снятым даже с работы. Он признал свою «большую ошибку» весьма лицемерно: «Я должен вам сказать, что я со всей этой черной сворой предателей, которая раскрылась, чувствую себя очень тяжело, потому что я-то Гамарнику очень доверял. Я его считал хорошим большевиком. Он всегда представлял себя человеком преданным партии, Центральному Комитету и товарищу Сталину. Он неоднократно подчеркивал, что пользуется доверием и его работа на Дальнем Востоке целиком и полностью одобряется. Это доверие к Гамарнику было не только у меня, но и у других товарищей.»

Славин привел еще несколько примеров врагов, но ему сказали, что это все его дружки. Из всех выступавших ему доставалось больше всех, он даже не успел сказать напутственную речь. Далее выступал комкор Максим Магер, командир автобронетанковых войск Ленинградского военного округа. Заговорщик из право-троцкистского блока. Он стал рассуждать, как же они «прозевали» предательство, говорил о сигналах, которые не замечали, например он сказал, что троцкисты оккупировавшие руководство военными учебными заведениями, выпускали с аттестатами не образованных военному делу людей. Сталин настойчиво спрашивал, причастен ли к этому Инокентий Халепский, бывший начальник вооружений и после сосланный в наркомат связи. Магер рассказывал о плачевном положении дел в бронетанковых войсках: «В результате мы имеем танки и не можем использовать их эффективно в бою против врага. ПВО в механизированных частях – это смехотворство, а не ПВО. ПВО в мехчастях нет. Химия в мехчастях поставлена исключительно плохо. Артиллерии в механизированных бригадах нет. Поскольку у нас артиллерии нет, так случилось, мы говорим: давайте на этих танках будем изучать тактику артиллерии, будем стрелять вместо 67 мм из 40 мм, потому что сегодня нет, а завтра, может быть, будет. Механизированные бригады стоят на очень низком уровне».

Проблем было крайне много: дефицит кадров, отсутствие информации об испытаниях танков, не было инструкций, отсутствие возможностей ремонта и т.д. Страна с огромными ресурсами не могла предоставить инфраструктуру для бронетанковых войск? Или же имело место вредительство, намеренная запущенность работы. Все было настолько плохо, что Буденныйне выдержал: «Магер. Об огневой подготовке. Издан ТКС-2 – новый курс.

Буденный. Вы даже не знаете, что вам посылают. Вы не знаете, что такое ТКС.

Магер. Танковый курс стрельбы. Я не знаю, что вы хотите сказать.

Буденный. Я хочу сказать, что вы не понимаете, что вам присылают.

Магер. Семен Михайлович, это не так.

Буденный. Нет так, я же знаю армию.

Магер. Мы тоже не с луны свалились. То, что вы посылаете, это очень хорошо.

Буденный. И то, что вы не читаете, это тоже очень хорошо.

Магер. Вы прислали ТКС в прошлом году и говорите: дайте нам заключение.

Буденный. А теперь середина 1937 г.

Магер. Мы этот курс в этом году не отстреляли. Мы переходим ко второй задаче.

Буденный. А сколько патронов отстреляли?

Магер. Это не имеет значения.

Буденный. Нет, имеет.

Магер. Я не собирался по танковому курсу говорить.

Буденный. Самокритикой надо заниматься

Магер. Если вам угодно, Семен Михайлович, я могу покритиковать немножко вас, потом себя. Вот вы сотый полк переформировали. Прислали в материальную часть 100 машин. Во-первых, это делалось…

Буденный. Ну а на войне вас год будут ожидать?

Магер. Водителя на ходу не подготовишь.

Сталин. Правильно.

Буденный. Здесь все кругом виноваты, только не вы.

Сталин. Он говорит о том, что от него мало зависит. Больше зависит от главных управлений.

Ворошилов. Он начальник бронетанковых частей округа.

Сталин. От главного управления больше зависит, чем от него».

После Буденного Магер получил вопрос от неустановленного в стенограмме лица, что он был начальником отдела вузов Танкового управления и не ставил вопросы об том, чтобы привести все в порядок. Магер отпирался, мол вопросы он ставил, но ему вряд ли поверили и он добавил: «Я в порядке самокритики признаю, что я, может быть, недостаточно твердо, недостаточно последовательно, недостаточно настойчиво ставил эти вопросы». В этот напряженный момент Магер решил отвести от себя удар и заговорил о выступавшем ранее Славине. Это привело к перепалке, они обвиняли друг друга.

«Магер. Случайно или не случайно, но у вас работал Генин, у вас работал Арш, Цейтлин, Зенек у вас тоже работал, и, наконец, с Гарькавым вы чуть ли не рядом в квартире жили, вы были неразлучные друзья. Как же все это на общем фоне выглядит?

Голос. Толмачевское гнездо.

Магер. Толмачевское гнездо.

Голос. А Шмидт, а Зюк?

Славин. Арш был, когда я приехал; кроме того, Арш был членом партии.

Магер. В этом-то вся и штука. Вы, наверное, знали, какой он член партии? А сигналы у вас были, когда Гарькавый говорил, что политработники – болтуны, а политруководители – жандармы? Были такие заявления? Были. На окружной конференции это утверждали. А вы эти вопросы мимо обошли. Гарькавый на всем протяжении своей работы дискредитировал политработников, дискредитировал партийную работу. Об этом вам было известно, об этом вы были в курсе дела. Приняли ли вы какие-либо меры? (Реплика Славина не уловлена.) По меньшей мере, вы к этому делу относились либерально. Я, как командир, пришел к вам один раз и больше закаялся ходить, потому что вы относились так, как не может относиться политработник. Мы привыкли, во всяком случае, в начальнике политуправления видеть партийного человека, партийную душу, а вы относились формально, бюрократически: не выслушивая человека, навязывали ли ему свое мнение.

Славин. Вы в Танковом управлении сколько времени сидели, запустили все это дело, подняли ли вы хоть один вопрос? А я эти вопросы поднимал, а теперь вы выступаете с тем, чтобы дискредитировать Славина.

Магер. Я считаю, что заявление Славина неудовлетворительно. Он оправдывался, он увертывался, давал объяснения, но на основной вопрос он не дал ответа. Каким образом получилось, что его окружала вот вся эта братия? Каким образом? Гарькавый около него был, Бакши был, Зенек был, Генин был. Это люди, которых вы непосредственно знали.

Славин. Я не помню Зенека, при мне его не было; а Генина вы сами сняли.

Магер. Я думаю, что у нас есть все данные для того, чтобы с этой сволочью быстро справиться. Желание есть, большевистская напористость налицо. Мы сумеем необходимую работу провести».

Оба они были врагами, вредителями и сейчас на глазах Сталина и других вредителей топили друг друга, дабы доказать свою «лояльность» власти. После этого выступал комкор Иван Грязнов, командующий силами Забайкальского военного округа. Он сразу начал оправдываться, что не поморгал троцкистам и не имел с ними близких отношений, еще сумев восхвалить по ходу наркома Ежова, наверное, с расчетом, что тот поддастся лести и защитит его. Грязнов рассказал о других разоблаченных врагах, в частности Касьяне Чайковском, бывшем начальнике управления боевой подготовки РККА, арестованному в мае 1937 г., который прямо разрушал войсковые части спаиванием военных, сплачиванием откровенно антисталинских сил. Молотов высказался: «Чайковского надо было взять за шиворот и в тюрьму посадить, а вам бы следовало дать наказание. У всех у вас руки умыты. Так получается. Любое безобразие творится, а вы через год докладываете. Большая храбрость – доложить через год. Ни один танк не дошел до границы, называется доложить».