– Нет, дядя Женя. Я много думал, много размышлял над этим. Дело в том, что я закончил мой жизненный цикл, и мне больше нечего сказать людям. Наверное, я художник небольшого, узкого масштаба. Я пейзажист, в этом жанре я сделал все, что задумал, теперь я пустышка, но я не могу вырваться из того тесного ущелья, куда я сам себя загнал. Я много читал о судьбах художников, широко известных и не очень. Художнику, как, наверное, и всякому человеку, нужно признание. Все известные художники принадлежали к каким-то школам. Или объединялись в какие-то школы. А одиночки вроде меня обречены на безвестность, на неизбежное умирание. Мне об этом в свое время говорила Валентина Николаевна, она настаивала, чтобы я прошел обучение в классе профессора Вязникова. Если бы это случилось, тогда моя судьба могла пойти совсем по-другому. Но тогда я не понимал, отказался, упустил шанс. А теперь кому нужен я, мое творчество? Карену, который обдирает меня как липку? Ну, еще Вам… Я бесконечно благодарен вам с Людмилой Сергеевной и, конечно, Вере. Я оставляю вам свои картины, к сожалению, больше ничем я не могу вас отблагодарить.
– Сережа, может быть, останешься? Давай сделаем еще одну попытку. Есть же Дом художника, там, наверное, можно найти следы твоей выставки. Можно попытаться войти в круг московских художников. Это может стать для тебя толчком. Можно поискать спонсоров среди богатых людей в Москве. Нельзя вот так сдаваться. Давай попробуем!
– Нет, дядя Женя. Есть еще одно обстоятельство. Дело в том, что я держусь из последних сил. Накатывает на меня черная пучина, и я уже не могу ей сопротивляться. Я не состоялся как художник, но уже состоялся как алкоголик,– он грустно улыбнулся.– Я сорвусь обязательно в ближайшее время. Вам с Людмилой Сергеевной это нужно?
– Сережа, а деньги у тебя есть? Как у тебя с финансами?
– Деньги мне не нужны, я уже купил билет до Караганды и маме телеграммой сообщил, что приезжаю. Так что давайте прощаться, у меня поезд через два часа. Не поминайте лихом.
Вот и вся история художника Сергея Гертера. Он не доехал до Караганды, наряд железнодорожной милиции снял его с поезда в Целинограде и поместил в изолятор на станции. Только через неделю Нина получила сообщение о случившемся и приехала, чтобы забрать сына. Сергей был страшен. Грязный, оборванный, вонючий, в кровоподтеках, он молча сидел на полу тесной камеры и никак не реагировал на окружающее. В отделении милиции Нине сказали, что при задержании он был буен и неадекватен и пришлось вколоть ему лошадиную дозу транквилизатора. Напрасно Нина пыталась пробиться к сознанию сына, в его мутных глазах ничего не отражалось, но он был послушен и дал привезти себя домой, в квартиру на Федоровке. За всю дорогу он не вымолвил ни слова. Так же молча, обхватив рукам колени, он сидел на кровати в своей комнате, а Нина тщетно металась по врачам. Помог младший брат Саша. Через каких-то своих знакомых ему удалось пробиться в городской психдиспансер, и машина скорой помощи увезла Сергея. Медленно, постепенно к Сергею стало воз- вращаться сознание. Через два дня он начал узнавать мать, а еще через неделю его выписали домой. Сергей смутно помнил, как все начиналось в поезде.
Он держался двое суток, стиснув зубы, противился темной волне, поднимавшейся в душе. Чтобы отвлечься от тяжких дум, читал американские детективные романы, которыми запасся на рынке в Измайлове. Сложные нити приключений сыщика Лу Арчера с трудом доходили до него, и билась мысль, тяжелая, как каменный валун: вся жизнь пошла насмарку. Он мечтал о жизни художника, он хотел открыть глаза людям, донести до них красоту окружающего мира, и осознание этой красоты сделает людей чище, счастливее. Красота окружающего мира не лежит на поверхности, ее заслоняют мелкие, досадные детали: грязь от людских и промышленных извержений, сломанные ветви деревьев, грубость людей, измученных повседневным трудом, людские жадность, зависть и лень. Подвиг истинного художника – показать мир красоты, очищенный от этих случайных наслоений, будить в душах людей стремление менять этот мир и свои жизни. Но людям почему-то не понадобилось творчество Сергея. Они охотно покупали только грубые подделки под красоту – лебедей на зеркальных прудах, томных красавиц и букетики искусственных цветов. Может быть, потому что за этими суррогатами они прятали свои низменные порывы и свою больную совесть? Так ведь и сам он прожил свои сорок с лишним лет в свое удовольствие. Никого не осчастливил, ничего, кроме горя, не принес своим родителям. В свое удовольствие занимался живописью, а в результате все его работы разлетелись бесследно. Что осталось у него в итоге? Ничего, кроме неясного томления, неудовлетворенности, непонимания, как дальше жить, и эту неудовлетворенность мучительно хотелось залить, погасить.
Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та… Нескончаемый перестук вагонных колес завораживал, отуплял, острыми иглами проникал в мозг, пыткой отзывался в каждой клетке измученного тела. Вагон был старый, расхлябанный, его жестоко трясло, качало, бросало из стороны в сто- рону, и он отзывался визгом и скрипом всех своих сочленений. Сергей забывался короткими отрывками сна на своей полке, тощий матрасик сбивался от тряски, на очередной стрелке Сергея подбрасывало, и он просыпался. Беспрерывно хлопала дверь близкого туалета, и волна удушливой сортирной вони накрывала купе. Проводник – пожилой сумрачный казах – был один на два плацкартных вагона, и пассажиры пробавлялись самостоятельно. Титан-кипятильник был неисправен, но это мало заботило пассажиров. Они загромоздили все проходы и полки неподъемными челночными баулами, они везли дефицит для продажи, они были привычными к мелким неудобствам. Дни и ночи слились для Сергея в бесконечное мучительное безвременье. Тянулись за окном лесные дали, одевающиеся в осенние наряды, со стуком и лязгом на стрелках проносились разъезды с одинаковыми неряшливыми кучками домишек, и наводила смертную тоску нескончаемая паучья пляска проводов. К концу второго дня закончилось мелькание перелесков, и открылась плоская бескрайняя пустыня мертвых, выжженных степей в медленном, завораживающем кружении. Казалось, что вагон с Сер- геем на полке, заразившийся привычным, болезненным потряхиванием, оторвался от рельсов и застыл на месте, подвешенный на тонкой вибрирующей нити, а земля далеко внизу завертелась, искривляясь в фантастическом, усыпляющем танце. «Скоро Караганда, скоро конец этой пытки», – успел подумать он.
Сергей проснулся от непривычной тишины. Поезд стоял на ночной станции, скупо освещенной дальним фонарем на столбе. В открытую форточку вагонного окна сочились запахи увядших степных трав. Весело матерясь, пиная загораживающие проходы баулы, в тесное пространство купе пробирались два крепких молодых парня. Они ловко расположились на нижней полке у окна, сбросив в проход чьи-то мешавшие им сумки.
– Привет! Спускайся, третьим будешь, – сверкнул Сергею фиксой тот, что был пониже.
Звук льющейся в стакан водки заворожил Сергея. Парни оказались сердечными, близкими и родными. Он обнимался, поднимал тосты. Все прошлое, томительное, болезненное ушло, вылетело в вагонное окно. Что было потом, Сергей не помнил.
В 20** году Евгений полетел в Караганду. Нина написала, что сломала шейку бедра, теперь лежит, обездвижена, и просила приехать. Попрощаться.
Это была тяжкая встреча. Нина, его старшая, боготворимая сестра превратилась в угасающую старуху. Она понимала, что в ее возрасте переломы костей не срастаются, что жизнь закончилась, и осталось медленное, смиренное ожидание смерти. До неузнаваемости изменился и Сергей. Одутловатое лицо с неопрятной щетиной, пустые глаза, избегавшие встреч. Он вышел из своей комнаты на голос Нины, принужденно сказал несколько фраз, посидел на стуле, глядя в пол, затем молча скрылся за дверью.
– Ты меня прости, Женя, я оторвала тебя от важных дел, – мелкие слезы наполняли темные глазницы, катились по щекам. – У меня человека ближе тебя нет, Галя и Юленька не в счет, это другое. Я знаю, это наша с тобой последняя встреча, а у меня тяжелый камень на душе. То, что произошло с Сергеем, – это моя вина. Я не разглядела в нем талант. Я это поняла только сейчас, для меня он всегда был непутевым, нескладным сыном. Я не поняла, пропустила мимо ушей то, что в свое время мне о нем говорила Валентина Николаевна. Все пошло бы по-другому, если бы мы с Виктором послали его на учебу в Академию. Чего бы нам это ни стоило. Я себя казню за это, – слезы снова заструились по Нининому лицу. – А теперь уже поздно, он кончился как художник. Все, на что Сергей теперь способен, – это букетики цветов, он набил руку на них, их покупают, это дает нам какие-то деньги, на мою пенсию не проживешь. Я не знаю, чем живет мой сын. Не знаю, чем он занимается за закрытой дверью. Он не пьет. Но, понимаешь, он ушел в себя, ни с кем не разговаривает, не встречается. Даже со мной. Постоянно угрюм, всем недоволен. Меня поддерживают только Галя и Юленька. Они приходят почти каждый день. Саша провел мне телефон, вон он на тумбочке у кровати, и я не чувствую себя потерянной. Я не знаю, что я делала бы без них. Звони мне иногда.
Нина умерла через два года, угасла, как свеча, догоревшая и оплавившаяся потеками застывших слез. Звонок из Караганды не застал Евгения, он был по делам в Барселоне, вернулся в Москву уже после похорон. После смерти матери Сергей стал головной болью Гали. Он быстро опускался на самое дно жизни, превращался в озлобленное, неопрятное животное. Соседи по лестничной площадке, обеспокоенные шумом в квартире, временами звонили Гале, они с Сашей прибегали, Саша вышвыривал из квартиры, спускал по лестнице каких-то бродяг, потерявших человеческий облик, наскоро ремонтировал разбитые двери, вставлял разбитые стекла в окнах. Галя забрала из квартиры, завещанной бабушкой единственной и любимой внучке Юленьке, бабушкины вещи, книги, все, представлявшее какую-то ценность, и теперь из нее постепенно исчезала оставшаяся посуда, мебель.
Сергея обнаружили рано утром на автобусной остановке. Остывшего, с проломленным черепом. Наряд милиции отвез неопознанное тело в морг. Только через три дня забрал его из морга младший брат Саша. Дверь была распахнута в пустой квартире. Уголовное дело об убийстве висело в местной уголовке полгода, затем было закрыто как несчастный случай. Поскользнулся в нетрезвом виде, ударился виском об острый край скамейки. Сергея Гертера в милиции знали по многочисленным скандалам и приводам.
Картины Сергея живут на стенах квартиры Евгения. Золотом осени светится тихий пруд, мирным домашним теплом в снежной замяти светятся окошки дома в Луговой, и солнечные лучи льются из окна поваровского дома. Отдельное место занимает «Зимняя грусть», Евгений считает это полотно вершиной творчества своего племянника. Наверное, в картинах, созданных незаурядными художниками, есть неслышные созвучия красок, рисунка, настроения, и если эти созвучия входят в унисон с обертонами в душе зрителя, то происходит встреча с прекрасным. Это то, что делает произведения художников искусством. Но высокое искусство – это всегда трагедия. Трагедия одиночки, рванувшегося в заоблачную высоту, где разреженный воздух и перехватывает дыхание. Где взять силы, чтобы удержаться на этой высоте, чтобы не сорваться, не рухнуть в пропасть?
Когда дуют ветры
Так случается иногда. Живет человек привычной, размеренной жизнью, цепочка сереньких дней, нанизанных на нити месяцев, годов.
Сегодняшний день похож на вчерашний. Мы не всегда можем вспомнить, где и как мы встречали позапрошлый Новый год, забываем имена людей, с которыми встречались. Но вдруг налетает вихрь, поднимает человека, как былинку, и несет за тысячи километров от прежней жизни. Как не потерять себя в этих жизненных штормах? Ведь можно же залечь на дно, переждать, перетерпеть, когда пронесется над головой буря. Они рано или поздно стихают, эти бури. Но ведь тогда человек не познает того, что находится за горизонтом, не познает, на что способен он сам. Веками рыцари и мореходы, романтики, искатели приключений уходили, уплывали за горизонт навстречу злобным колдунам и свирепым штормам. Что двигало ими? Добросовестные и скучные историки утверждают: деньги, жажда наживы. Они по-своему правы, мудрые книжные черви. Но…
Я не хочу утверждать, что мои герои – особые люди, рыцари удачи, искатели острых ощущений. Но… ветер странствий уже наполняет их паруса…
1
Горы появились на пятый день пути. Их первым заметил Сашка Махиборода. Утром, когда поезд стоял, он вышел до ветру. Откатил дверь теплушки, спрыгнул на насыпь, прислонился возле колеса, оглядываясь вокруг, пока теплая струя дымилась в утреннем воздухе, и вдруг заорал что есть мочи: «Ребята, глядите!»
Герка уже не спал, вылез посмотреть, что случилось. После теплой ночной вони теплушки свежий утренний воздух резанул по лицу, пробрал по спине мелкой дрожью, заставил ежиться, обхватив локти. Поезд стоял в степи. Взошедшее солнце отбрасывало на желто-серую каменистую землю длинные черные тени от состава, а впереди, там, где тихо урчал тепловоз и серебрящиеся рельсы, сводясь в две нити, уходили за горизонт, на бледно-голубом ситце неба акварелью были нарисованы горы. Они были прозрачны и розово-жемчужны. Герка никогда не видел гор, только читал о них в книжках. Значит, действительно их везли в Среднюю Азию, туда, где горы, чинары и урюк.
Три дня назад их погрузили в эту теплушку на станции Караганда. На призывном пункте, в грязном, затоптанном сотнями ног клубе собирались призывники. Это была команда, так теперь призывников стали называть два сержанта-сверхсрочника, прибывшие из военной части. Туда, в эту часть, их повезут – служить долгие три года. На чер- ных погонах сержантов золотились маленькие танки. «Значит, я буду служить танкистом, – думал Герка. – Танкистом в славной машине боевой».
Призывная повестка пришла в середине октября:
«Получить расчет, явиться на призывной пункт, имея при себе кружку и ложку…» Каждое утро Герка с пресловутыми кружкой и ложкой, да еще с тремя бутербродами, завернутыми в газету, со сменой белья и парой теплых носков, сложенных в мамину хозяйственную сумку, приходил в этот клуб. Он болтался там до обеда, потом им объявляли: «На сегодня свободны, сбор завтра в восемь». Призывной эшелон запаздывал где-то, и сержанты маялись вынужденным бездельем, играли в карты, пили дешевую водку, которую им приносили услужливые бабы. Они же приводили им девок, истасканных и полупьяных. Маялся и Герка. Скорее бы кончилась эта неопределенность, это вынужденное безделье. Только на четвертое утро один из сержантов заорал: «Команда семнадцать, строиться во дворе!»
Долгое, бестолковое построение, перекличка:
– Авдеев! Есть Авдеев?
– Есть Авдеев.
– Отвечать нужно «Я», становись в строй. Березкин, есть Березкин? Кто знает, где Березкин?
Из толпы:
– Поссать пошел.
– Ну-ка ты, умный, бегом, найди, приведи твоего друга, чтобы в пять минут!
Наконец, после долгих исканий и перебранок, новобранцы построены в две шеренги. Сержант, молодцеватый, подтянутый, ходит перед строем.
– Отныне и до прибытия в часть я ваш командир. Отлучаться – только по моему разрешению.
– А что будет, если без разрешения?
– А вот тогда и узнаешь, что будет.
Хохот в строю.
– Он тебя в наряд. На кухню!
– Да я на кухню хоть сейчас!
– Товарищ сержант, а куда нас повезут?
– Узнаешь в свое время. Разговорчики в строю!
Направо! Шагом марш!
Неловко повернувшись, нестройно шагая, разношерстная команда новобранцев движется по улицам Старого города. Герке очень хочется, чтобы кто-нибудь знакомый увидел его, махнул рукой на прощанье, но напрасно он вертит стриженой головой на тонкой шее. Среди провожающих и любопытствующих – ни одного знакомого лица. Герке обидно и горько, чья-то неумолимая воля оторвала его от прежней жизни. Прощай, Караганда! Куда их повезут, что с ними будет? Сержанты на расспросы отвечали кратко: «Не положено вам знать, вот привезут – узнаете!» На вокзале на запасных путях уже стоит состав из двухосных вагонов-теплушек, одинаково грязно-коричневых, с широкими полотнами раздвижных дверей и узкими окошками высоко под крышей. Команда сержанта: «Стой, без команды не расходиться!» Наконец нашли их теплушку, и новобранцы, отталкивая друг друга, лезут на высокую платформу, чтобы занять место получше. В теплушке посредине – железная печка-буржуйка, по обеим сторонам – двухэтажные нары из досок. Тот, кто прихватил из дому пальто или ватник, спят на них, другие лежат на голых досках, втянув голову в поднятый воротник пиджачка или куртки, по дороге разживаются охапкой сена или соломы. Под головами – домашние мешки-сидора или сумки. Поезд трогается, за окошками проплывают, ускоряясь, мазанки пристанционного поселка, местного Шанхай-города. Герка жил в Копай-городе, и шанхайские с копайскими враждовали, но теперь уже все равно, и Шанхай, и Копай остались позади. Колеса стучат всё чаще, поскрипывает всеми своими артритными суставами старенькая, еще довоенных времен, теплушка. Состав формировался на севере Казахстана, в соседних теплушках едут целинники – трактористы, комбайнеры, – едут служить в танковых войсках.
Сашка Махиборода выпытал у сержанта, что карагандинская команда едет в Чирчик, под Ташкентом, служить в танковом училище. Сашка – длинный, нескладный, смешливый и общительный, никогда не унывает. В прошлом году он окончил школу, поступал в Политехнический, не прошел по конкурсу, и теперь громогласно, с юмором рассказывает о своих злоключениях. Володя Литвинов – небольшого роста, неторопливый, очень аккуратный и интеллигентный, говорит негромко. Они с Сашкой – старые друзья. Очень непохожие, они постоянно подтрунивают друг над другом.
– Вот я всё думаю, – начинает Володя, – как ты будешь залезать в танк. Тебе же придется складываться вдвое. Ну, положим, влезешь, но выпрямиться ты же там не сможешь! И как тебя потом извлекать из танка?
– Ты за меня не волнуйся, я, как глиста, винтом пролезу, а вот у тебя будут проблемы почище моих. Тебя придавят в танке ящиком от снарядов, и все, не найдут. Вообще-то, таких как ты я в танкисты бы не брал. Тебя в пехоту нужно. Окоп для тебя – два раза лопатой копнуть, за каждой кочкой тебя не видно!
Рядом на нарах обосновались еще два приятеля – Алик Луночкин и Степка Мешков. Луночкин – ладный, крепкий, смуглый и черный, его можно было бы принять за грека, если бы не нос – славянская картошка делала его лицо слегка комичным, но располагающим. Застенчивый Алик привязался к Герке, тихим голосом рассказывал о своей немудреной жизни на гражданке. Он окончил десятилетку в Саранске, недалеко от Караганды, пытался поступать в техникум, потом передумал, начал работать на шахте, на поверхности, и вот теперь… Степка Мешков полностью оправдывал свою фамилию. Его руки-грабли свободно сви- сали по обеим сторонам тощего, сутулого и мешковатого туловища и совсем не участвовали при ходьбе, а ноги ступали широко и нескладно, сами по себе. Нескладным было и лицо с длинным унылым носом и нависающими на глаза соломенными вихрами. Но уныние Степкиного лица было обманчивым – он был добрым малым со своеобразным чувством юмора. Степка приставал к степенному лысоватому Графову. Графов говорил волжским говорком, сильно нажимая на о, в свои двадцать с небольшим успел жениться и был идеальной мишенью для издевок.
– Слушай, отец, – юродствовал Мешков, – как тебя угораздило жениться? Ты что, думаешь, твоя жена будет тебя дожидаться три года? Да она уже подыскала тебе заместителя! И что ты будешь делать, когда узнаешь, что она с твоим же другом?..
Графов только кряхтел, розовея скулами.
– От, балаболка, отвяжись от меня. Ну уйдет к другому, у нас в деревне баб хватает! Давай лучше поедим, – Графов доставал и развязывал аккуратную тряпицу, выкладывал сало, нарезал его маленьким перочинным ножичком, угощал Степку.
Время тянется бесконечно медленно. Три раза в день на остановках разносят в десятилитровых пятнисто-зеленых термосах еду – сизую кашу и жидкий чай, пахнущий вагоном. Алюминиевые миски биты-перебиты, а щербатые ложки изогнуты под разными углами и скручены винтом. От нечего делать резались пухлыми, истрепанными картами, травили разные истории, спали в запас. Молодых здоровых парней загнали в телячьи вагоны и на долгие дни обрекли на полное бездействие. Кончились деньги, взятые из дома, и новобранцы начали распродавать за бесценок на станциях свои немудреные шмотки – все равно пропадет. Покупали дешевое вино и пирожки у вокзальных бабок, но скоро нечего стало продавать и начали работать стайные инстинкты. На станции Сарышаган из теплушек высыпала пестрая, полуодетая толпа, кто-то по-разбойничьи свистнул, и началось. Вокзальные бабки позорно бежали, бро- сая корзины с пирожками. От нечего делать перевернули газетный киоск под вопли толстой продавщицы с перманентными кудельками и отобрали свисток у выскочившего на шум станционного милиционера. Толпу утихомирил лишь протяжный гудок тепловоза. Срочно открыли путь, и состав тронулся. Больше на станциях не останавливались, проскакивали их на полном ходу, зато часами стояли на пустынных полустанках, ожидая светофора.
Мир теплушки замкнут. Герка лежит на верхней полке. Кепка-восьмиклинка с узеньким козырьком – последняя мода, мама перешила по Геркиным указаниям – натянута по самые уши, голову втянул в поднятый воротник зеленой куртки-москвички, руки засунул поглубже в карманы. К утру становится холодно, дует из щелей, можно погреться возле печки, но там не протолкнуться. Нары выстелены из неровных, нестроганых досок, натирают бока, приходится переворачиваться с боку на бок, и каждый раз зло ворчит сосед справа – Круглов. Тот едет из Кокчетава, потерял счет дням и совсем опустился, превратился в маленького озлобленного зверька. Круглов перестал умываться, его когда-то белая рубашка и когда-то черный долгополый пиджак стали одинакового серого цвета с руками и шеей. Он ни с кем не разговаривает и слезает с нар только поесть и по нужде. Герке тоже не хочется ни с кем разговаривать. У Герки на душе – тоскливое безразличие, в маленьких оконцах под потолком мелькают столбы, неустанно пляшут вверх-вниз провода, кусочки тоскливого неба. Взятая дома растрепанная книжка – «Спутники» Веры Пановой – давно прочитана. Договорились поменяться с Сашкой, но на нарах полутемь, читать трудно, да и ничего не хочется. Он уже все передумал, перевспоминал, перетосковал, и остается только смотреть в тусклое оконце на непрестанную пляску проводов.
Днем и ночью, не переставая, не умолкая, стучат колеса, поезда развозят людей по бескрайним просторам необъятной страны. Новобранцы из Литвы едут служить в Киргизию, выпускники украинских вузов едут на работу в сибирские города, добровольцы из Узбекистана едут на целину и на строительство БАМа, а уральские рабочие и инженеры едут поднимать промышленность в Казахстане. Так было всегда в этой огромной державе, разлегшейся на шестой части суши. Империя не может существовать без интенсивного перемешивания человеческого материала в этом гигантском котле, иначе этот самый материал будет выпадать в осадок, пускать корни в землю, удобренную прахом поколений, и рано или поздно заявит о нежелании жить по канонам, присылаемым из Санкт-Петербурга или Москвы. И тогда начнут змеиться трещины, отсекающие окраины от материка, начнет разваливаться несуразно огромная территория, завоеванная столетиями кровавых войн и стянутая жесткими обручами Власти. Вот и прокатываются по просторам Великой Империи людские волны, гонимые ураганами войн, революций, крестьянских бунтов и репрессий. Или просто властью самодержавных правителей Страны, властью, ничем не ограниченной и жестокой.
Были в истории моей страны периоды, когда внутренние бури перехлестывали границы, и выплескивались на Европу волны беженцев, спасавшихся от красного террора. Были и приливные волны, питавшие новыми идеями, новыми технологиями, другим, нерусским генетическим материалом страну, застрявшую между средневековым Востоком и стремительно набиравшим ход Западом. Со времен призвания варягов, со времен московского князя Ивана Даниловича Калиты Русь широко открывала свои врата для иноземцев, решивших служить новой отчизне. Двести лет тому назад далекий предок Герки Иоганнес Вернер по призыву российской императрицы Екатерины приехал в Россию из германских земель, разоренных Тридцатилетней войной. Приехал с многими тысячами других искателей приключений. Может быть, от этого далекого предка осталась в крови Германа эта томительная жажда к перемене мест?
Герка с легким сердцем простился с надоевшим заводом. Каждый день одно и то же. Механики из цеха приносят грязные, в масле и стружках, детали станков, их нужно обмерить и сделать чертеж. По этому чертежу будут делать новую деталь взамен изношенной. Герка научился быстро измерять, но иногда делает ошибки, за что главный механик завода Юрий Михайлович Мещеряков строго взыскивает. Когда пришла повестка на призыв, Герка даже обрадовался.
Служить так служить, будут перемены, будут другие города и страны. Очутиться на сказочном Востоке, воспетом поэтами, где текут кристально-чистые реки, где в тени чинар сидят волоокие восточные красавицы и цветет миндаль! Вот только скорее кончилась бы эта муторная теплушечная неторопь!
***
В школе Герман был круглым отличником. Учился он легко и непринужденно, запоминая за одно прочтение заданные уроки. Он лучше всех писал сочинения по литературе и был любимцем учителя математики Владимира Константиновича Бабошина. Контрольную по математике Герка обычно решал за пол-урока, потом помогал соседу по парте Котику Фесенко справиться с трудной задачей и, сдав тетрадку, под завистливые взгляды одноклассников вылетал на школьный двор. Блаженное ничегонеделание целых пол-урока! Герка бродит по пустынному двору школы. За широкими окнами сидят ученики, устремив глаза на что-то невидимое, как в немом кино, беззвучно шевелят губами, и Герке становится одиноко и неуютно. Скорее бы школьная сторожиха – добрая и ворчливая Михална, вяжущая бесконечные чулки на старом стуле у входа и внимательно наблюдающая за большими часами на противоположной стене, – нажала на кнопку, и пронзительный трезвон заполнил все коридоры двухэтажной школы. Тогда с шумом распахиваются двери, и орущая, пихающаяся толпа младшеклассников вываливается на школьный двор.
Маленький кругленький Бабошин, сильно припадавший на левую ногу, за что, конечно, получивший кличку «рупь- двадцать», не входил, а вбегал в класс со знаменитым желтым портфелем в правой руке. Водрузив портфель на стол и одарив класс хитроватой улыбкой, он намеренно долго возился с большими, блестящими замками и, наконец, вытаскивал содержимое – надежды и страдания класса – тетрадки с контрольными работами. Начиналось обязательное представление китайского фокусника Баб-о-Шина.
– Боря Кириллин! – торжественно провозглашал Бабошин, беря первую тетрадку. – Боря у нас пойдет в балетную школу. Боря не любит математику, не решил правильно ни одной задачи, двойка! – злосчастная тетрадка выкладывалась на край стола.
Смущенно улыбаясь, Борька неуклюже вылезал из-за парты и, пряча глаза, забирал свой позор. Проклятая математика не давалась ему. Потом, окончив школу на тройки, Борис с блеском окончил медицинский институт и скоро стал известным в городе хирургом Борисом Николаевичем Кириллиным.
– Надя Ким, – продолжалось представление; Бабошин открывал и в высоко поднятой руке демонстрировал классу Надину тетрадку. – Девочка очень чистая и аккуратная, девственная чистота – и в ее контрольной. Надя, заберите, единица.
Геркина тетрадь была всегда последней. Лицо Бабошина принимало торжественное выражение.
– Единственная пятерка в классе, – провозглашал он, – у Германа. У юноши большие математические способности. Герману нужно поступать на математический факультет университета, и его ждет большое будущее.
Бабошин ошибался в Герке. Школьная математика не увлекала его. Она была слишком простой, а сидеть за дополнительным курсом не хотелось, да и не хватало времени. У Герки было много других увлечений. Он с жадностью прочитывал все, что попадалось под руку. Проглотил все, что было дома и у соседей, а теперь таскал и читал по ночам книги из заводской библиотеки, где работала Маша – жена старшего брата. Истрепанные томики «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров» выдавались только по знакомству и только на два дня. В шестом классе Котик Фесенко увлек Герку радиотехникой. Они собирали, паяли радиоприемники. Сначала это были детекторные приемники. Из картона клеили круглые цилиндры и на них аккуратно, виток к витку наматывали медный провод. Он должен был быть в эмалевой изоляции и обязательно «ноль-восемь» диаметром. Провод добывали из старых сгоревших автотрансформаторов. Кончик провода упирался в детекторный кристаллик, и сквозь треск и шумы в наушниках иногда слышались голоса дикторов. Это было маленькое чудо, но Котик принес книжку «Как сделать самому ламповый радиоприемник», и новое занятие увлекло Герку. Теперь он с Котиком по воскресеньям ездил на пригородном поезде на барахолку на краю города с двадцатипятирублевкой, выпрошенной у мамы, чтобы купить у старьевщиков, торговавших радиодеталями, лампу шесть-эн-семь, конденсатор двести пикофарад и сопротивление сто пятьдесят килоом. В тесной комнатке с земляным полом сладко пахло канифольным дымом от электрического паяльника, и в Геркином углу грудой лежали провода, ламповые цоколи и жучки конденсаторов. Потом Герке это надоело, он увлекся рисованием, живописью, натягивал выпрошенную у мамы белую ткань от старых подушек на деревянные рамки, грунтовал клейстером из крахмала, на осколке стекла смешивал краски, жадно вдыхая запах олифы и растворителей. На самодельных полотнах появлялись копии, срисованные с репродукций из журнала «Огонек». Но скоро Герка понял, что копии его были очень примитивными, и забросил кисти.
Начитавшись вместе с Лешкой Карасевым книжек о морских путешествиях, он принялся мастерить модели кораблей с пушками и парусами. Шлюп «Восток», на котором Беллинсгаузен открыл Антарктиду, вырезанный ножом из найденной на улице деревяшки, с мачтами, реями, вантами, шкотами, брасами, с фок-марселем и бизань-бом- брамселем, покрытый лаком, изумительно прекрасный, был как настоящий, и Герка мечтал о мореходном училище, о южных морях и атоллах с голубыми лагунами, в которых отражаются пальмы. Но однажды подвыпивший отец привел в гости сослуживцев с фабрики, где он работал бухгалтером. «Мой сын Гера,– размахивал он перед ними руками,– он сам – ик – с-сделал, я вам сейчас покажу, пароход, нет, не пароход, он с парусами, я вам сейчас покажу», – он прошел в Геркин угол, взял модель, но не удержался на ногах, и плод Геркиного трехмесячного труда, его голубая мечта, превратился в бесформенный комок деревяшек, ниток и тряпок. Герка прикусил губу и молча выбежал из дома.