Часы

Девчонки были где-то на границе его интересов. Они ничего не понимали в радиотехнике, были удивительно тупы в математике, их интересовали наряды, прически, о чем с ними говорить? Правда, Римма Новосельцева из соседнего восьмого «Б» была очень красивой, и Герка влюбился. Целый месяц страдал и мучился. Ну как он мог привлечь ее внимание? Он видел себя со стороны: рыжий, конопатый, нескладный, плохо одетый, ну как он мог подойти к красавице Римме, когда в ее окружении всегда были такие блестящие кавалеры, как Влад Васильев. Но, проснувшись однажды утром, почувствовал себя абсолютно здоровым от томительной влюбленности.

В восьмом классе пришло увлечение спортом. Восьмая карагандинская школа была спортивной. Геркин одноклассник Юра Горячев выступал за сборную города по лыжам, Толик Игнатьев и Генка Казаков играли во взрослой футбольной команде «Шахтер», и хилому и неуклюжему Герке очень хотелось быть похожим на них – кумиров девчонок и гордость школы. Юрка Горячев принес весть: в соседней школе открывается спортивная секция баскетбола, вести ее будет Николай Ли, член сборной города по боксу и баскетболу, и Герка заболел баскетболом. Николай Ли, дважды мастер спорта, был талантливым тренером, впоследствии он стал главным тренером сборной СССР по боксу. Николай с энтузиазмом возился с мальчишками, обучая их азам спорта за небольшие деньги, которые ему приносили занятия в секциях. У неспортивного Герки долго ничего не получалось, но он продолжал ходить на занятия, усердно повторяя и повторяя упражнения, пока мяч, наконец, не стал его слушаться. Теперь все свободное время летом он гонял мяч на баскетбольной площадке стадиона «Шахтер».

Зимой были лыжи и коньки. Тренера по лыжам не было, технику изучали по книжкам, подсматривали у маститых на соревнованиях. Зимой футбольное поле стадиона заливали, и оно превращалось в каток. Вечером под прожекторами феерически ярко сверкал лед, звучала музыка, коньки с ботинками напрокат стоили на ученический билет двадцать копеек. На льду – толпа катающихся, и нужно виражи- ровать, уклоняться, чтобы не сбить с ног начинающую, размахивающую руками девчонку. На катке встречались, знакомились. «Витька, Сашка, привет, давай в догонялки!» – и начинается сумасшедшая круговерть. Солидные, медлительные пары ругаются, сбили с ног ни в чем не повинную девчонку. Когда от мороза немеют пальцы рук и ног, можно отогреться в раздевалке, сняв ботинки и чувствуя, как с болью, толчками крови возвращается в бесчувственные пальцы тепло и жизнь. Но вот предупредительно мигает свет, замолкает музыка, праздник закончился, нужно идти домой.

На год моложе всех в классе, Герка уверенно нес звание первого ученика. Он был первым по всем предметам, кроме истории. Первым по истории был Витька Титоренко. Черный, как грач, горбоносый Витька жил неподалеку, тоже на Загородной улице. Герка любил бывать в этой простой шахтерской семье. У немногословного Витьки было то, чего не хватало Герке, – глубина и основательность. В истории Витька схватывал главное, что требовала Анастасия Константиновна Татаринцева, – причины и следствия исторических событий. Эти многочисленные причины и следствия был тягостны и скучны Герке, и он откровенно завидовал Витькиной основательности во всем – и в жизни, и в учебе, и в спорте.

Геркино будущее казалось ясным и безоблачным: он кончает школу с золотой медалью, в этом никто не сомневался, и перед ним открываются двери лучших вузов страны, только выбирай! Но случилось то, чего никто не ожидал: на выпускном экзамене за сочинение «Образ товарища Сталина в советской литературе» за три ошибки – описки – он схватил тройку и лишился не только золотой, но и серебряной медали. Теперь нужно было поступать на общих основаниях, но Герман, как носитель немецкой фамилии, был ссыльным, без права выезда за пределы района, и все двери вузов стали для него закрыты. Оставалось одно: поступать заочно. Куда поступать – не было сомнений: ближайший Политехнический был в Свердловске, куда, по сложившейся традиции, ехали учиться выпускники школы. Вступительные экзамены он сдал с блеском при Карагандинском горном институте.

Для Герки началась жизнь рабочего парня. Учеником разметчика в механическом цехе машиностроительного завода он пробыл два дня. На третий день его вызвал начальник цеха Анатолий Михайлович Пинскер.

– Тебя с цехом познакомили? Все, с сегодняшнего дня будешь работать самостоятельно. В школе, мне сказали, ты учился хорошо, давай работай так же. Что непонятно, спрашивай. Все, мне некогда, иди работать.

Шестнадцатилетнего Герку задвинули в третью смену. Третья смена начинается в полночь и продолжается до семи. Ночью в механическом цехе работает только половина станков, работы для разметчика мало, и Герка забирается в инструменталку поспать час-другой на куче ветоши. Добрая инструментальщица Лида пускает мальчишку. Что ему мерзнуть в холодном цехе! А когда будет нужно, мастер пинком разбудит его, и полусонный Герка, дрожа от холода в промасленной телогрейке и дуя на пальцы, размечает деталь и записывает в свой наряд выполненную работу.

Утром после смены он бежит домой, оттирая на ходу уши и пряча руки в карманы штанов. Мама нагрела воду в тазу, Герка сбрасывает промасленную одежду в угол и долго отмывает лицо, руки, шею от въевшегося машинного масла.

– Ну всё, отмыл?

– Нет, вон за ухом еще чернота.

– Ну мам, ну сколько можно? Все глаза мыло выело! – злится он.

Завтра опять в ночную смену, но поспать днем никак не удается, уж очень много надо сделать за день: поиграть в баскетбол, ребята договорились с залом, дописать контрольную по высшей математике. Мама укладывает его только в девять. В половине двенадцатого она будит Герку.

– Гера, вставай, поднимайся, тебе пора на работу. Ты понимаешь, что тебе на работу?

Герка не понимает и валится снова. Мама его поднимает, одевает и выталкивает за дверь.

– Тебе на работу, понимаешь? Пропуск я тебе в карман вот сюда положила, осталось пятнадцать минут, беги быстрее.

Герку разбудил заводской гудок. Он не помнил, где ходил, спя на ходу, и только сейчас очнулся. Где он? Что с ним? Вокруг темнота, смутно белеет стена какого-то дома… Гудок надсадно гудит и гудит откуда-то справа и зовет, зовет… Окончательно проснувшийся Герка бежал, не разбирая дороги. Гудок уже умолк, и он стал различать окрестности. Ушел он во сне не так далеко. Нельзя опаздывать больше, чем на пять минут! Иначе – суд, год исправительных работ, это он твердо знал. Он бежал, и на каждый шаг билось неумолимое и безжалостное «под-суд-под-суд- под-суд»…

Стрелка на больших белых часах на проходной скакнула к цифре два, когда он подбежал. Усатый стрелок охраны в форме с зелеными петлицами даже не спросил у него пропуска.

– Ты что, пацан, под суд захотел? Сейчас проверка придет. Твое счастье, что они задержались. Ты из механического? Беги быстрей, только кустами, кустами, не попадайся им, а то и мне попадет.

Герка долго не мог отдышаться возле своей разметочной плиты. Фу, пронесло, и мастера на месте не было, и табельщица пожалела, открыла уже замкнутую табельную доску и повесила бирку с Геркиным номером на гвоздик.

Герман уже больше никогда в жизни не будет опаздывать на работу. Через год его перевели в отдел главного механика, а в 1955 году закончились сталинские времена, и Герман получил вольную. И в тот же год его призвали.

2

На шестой день пути рано утром состав с призывниками остановили в Ташкенте на товарной станции. Двери открыли только у двух соседних теплушек. Раздалась команда: «На выход с вещами!» Сонные, помятые и порядком оборванные, они бестолково топтались у путей. На привокзальную площадь лихо въехали и развернулись три ЗИСа с высокими, нашитыми досками бортами. Бравые сержанты быстро рассадили призывников на скамейках в кузовах, и машины тронулись. Вперед, в новую армейскую жизнь. Грузовики медленно пробирались по нешироким улочкам азиатского города. По обеим их сторонам – сплошные глиняные стены дувалов, кое-где прорезанные крохотными деревянными дверцами, и полное безлюдье, как в городе мертвых. Наконец улочку пересекает другая, пошире. На углу, над журчащим арыком устроена широкая деревянная площадка, и там, в тени чинары, за низеньким столиком сидят и пьют чай из цветных пиалок узбеки, оде- тые в толстые стеганые халаты. Большущий казан шкворчит на огне, и в нос ударяет острый запах кипящего хлопкового масла, лука и дыма от тлеющих саксаульных углей. Герка и Сашка Махиборода сидят в кузове на скамейке рядом, во все глаза смотрят на этот удивительный мир. Им весело от того, что кончилась наконец вагонная скука, от новой жизни, от теплого утреннего ветерка. Их смешит все – и то, что под опорой линии электропередачи лежит в пыли, вытянув тонкие ноги, ишак, и то, как сорвало порывом ветра кепку с головы призывника, сидящего в передней машине. ЗИСы уже выбрались из города и едут по пыльному шоссе, а по обеим сторонам, убегая к близким горам, раскинулись хлопковые поля. Низенькие кустики усеяны хлопьями ваты, ее собирают в большие корзины за спинами женщины и дети, много детей, от самых маленьких, которым, наверное, нет и десяти, все от мала до велика одетые в пестрые полосатые халаты. Согнутые спины, беспощадное азиатское солнце и пелена тонкой пыли над хлопковыми полями. До гор справа от шоссе, кажется, рукой подать. Сиренево-грифельные внизу, они вырисовываются сахарными гребнями на прозрачно-голубом небе. Солнце уже припекает нестерпимо, и из-за горизонта впереди вынырнули заводские трубы. Это Чирчик – город химиков, машиностроителей и военных, там им, новоявленным солдатам, предстоит прослужить, прожить целых три года в Ташкентском танковом училище.

Танковое училище было переведено в Чирчик из Харькова в первые годы войны. С северной части города расположился целый военный городок с казармами, учебными корпусами, танковым парком, а далее, почти до границы с Казахстаном, – танкодром, изъезженный, перерытый окопами, измолотый танковыми гусеницами. Здесь готовят будущих офицеров, а солдаты – это батальон обеспечения. Они танковой техникой обеспечивают учебу курсантов. Между солдатами и курсантами – непростые отношения. Курсанты – это белая кость. Они получают сигареты «Прима» вместо солдатской махорки, они получают на обед белый хлеб и компот вместо мутного солдатского чая. Через три года они наденут лейтенантские погоны и хромовые сапоги вместо солдатских кирзовых сапог и будут командовать солдатами. А пока они – курсантишки, несмышленыши в сложной танковой технике, солдаты относятся к ним с оттенком сдержанного снисходительно-уважительного презрения, и есть возможность солдату на выезде осадить, обложить матом неумелого курсантишку. Мол, знай свое место, я сегодня за рычагами, я сегодня главный в танке.

Откатываются широкие ворота, машины въезжают на территорию и останавливаются. «Разгружайся!» – кричит сержант, новобранцы спрыгивают с машин, озираются. Перед вступлением в новую жизнь им предстоит пройти чистилище – армейскую баню. В предбаннике прямо на пол сбрасывается гражданская одежда, здесь же – стрижка. Два солдата из хозяйственного взвода стрекочут ручными машинками, усеивая пол черными, светлыми, рыжими мальчишескими патлами. И вот уже Герка, растерянно ощупывая свою стриженную под ноль, сиротскую голову, ступает в гулкое, мутное от пара банное нутро, поскальзывается и растягивается на цементном полу. После помывки, в предбаннике, уже убранном и подметенном, они одеваются в гимнастерки, ношенные, но залатанные и постиранные. Одежда подбирается на глазок, на скорую руку, у кого-то – подол до колен, а у Герки рукава чуть ниже локтя. Труднее с сапогами: принесли какие-то недомерки, и Герка не может влезть ни в одни. Наконец старшина приносит из своего личного запаса сорок пятый размер, новенькие, на зависть всем. На улице – гогот, показывают друг на друга пальцами, все стали одновременно похожи на огородные пугала. Гимнастерки пузырями топорщатся на плечах и спинах, пилотки неумело нахлобучены, портянки торчат из сапог. Пройдет время, и старшина Никитин подберет, подгонит каждому новую форму, научит их подшивать белые подворотнички, начищать латунные пуговицы асидолом, до сизого зеркального блеска надраивать кирзовые сапоги и затягивать широкий жесткий ремень так, чтобы не просунуть пальца. А пока сержанты учебной роты принимают новое пополнение.

– Становись!

Новобранцы, толпясь, вытягиваются в кривую, нестройную линию.

– Авдюшко!

– Есть Авдюшко.

– Нужно отвечать «Я!» Рядовой Авдюшко, выйти из строя. Первый взвод. Ахметов! Выйти из строя, второй взвод… Баскаков… Вернер! Выйти из строя! Третий взвод… Помощник командира третьего взвода – помкомвзвод три – старший сержант Сергиенко. Ему только недавно присвоили новое звание, и он время от времени косится на свои погоны и любуется тремя новенькими лычками. Два года он терпел власть других сержантов, а теперь он сам сержант и эти вот салаги – целиком в его власти. Командир взвода приходит в восемь и уходит в пять, а он, Сергиенко, – круглые сутки здесь, он научит их Родину любить, он выбьет из них гражданскую дурь! Сергиенко долговяз и нескладен, на ходу выбрасывает ноги в стороны и размахивает руками, как мельница. Он расхаживает перед собирающейся толпой салаг, его будущим взводом.

– ВЗВО-О-ОД, – разражается наконец он зычным воплем, от которого маленький Сыздыков вздрагивает и ежится, – по росту в две шеренги ста-а-ановись! По росту, я сказал! А ты куды прешься? Как фамилие? Круглов? Надо говорить – рядовой Круглов! Так вот, левый фланг вон там. А ты что жмешься? Как тебя? Мешков? Ты туды, на правый фланг. ВЗВО-О-ОД… Р-рняйсь! Равняйсь, я сказал! Голову направо, видеть грудь четвертого! Смирно! Мешков, пузо подтяни! Напра… ВО! Направо, я сказал! А ты куды? Как фамилие? Садыков? Ну, все равно, что Садыков, что Сыздыков, право – это вот! – Сергиенко сует под нос Сыздыкову здоровенный правый кулак. – Шагом… МАРШ!

Нестройно, не попадая в ногу и натыкаясь на впереди идущих, взвод идет в казарму. Герка, самый высокий, шагает впереди. Он теперь всегда будет правофланговым.

***

Иоганнес совсем разошелся. От выпитого пива, от духоты пивной, от табачного дыма его лицо покрылось багровыми пятнами.

– Нет, это не может так продолжаться, – ревел он, стуча тяжелой кружкой по столу и расплескивая пиво.– Наш эрцгерцог только дерет с нас налоги, а защитить нас не может ни от австрийцев, ни от пруссаков. Они хозяйничают у нас, а я не могу накормить мою семью. Вот эти руки привыкли работать! – Иоганнес протянул свои кулаки, покрытые рыжей щетиной. – И я не хочу, чтобы моя дочь Анна работала прислугой в доме этого иудея Геншера. Уже два года, как закончилась эта проклятая война, нам обещали мир и благополучие, и где они? Богатеют только те, кто живет в городах, и торговцы, как этот Геншер. Нет, с меня хватит, я уезжаю! Вот, один знакомый шваб дал мне бумагу, – он вытащил из кармана потертый листок и потряс им в воздухе. – Тут написано, что российская императрица Катрин приглашает поехать в Русланд людей, которые умеют работать, она обещает дать землю, сколько захотят, дать много денег на обзаведение и освободить от налогов на тридцать лет. А эта Катрин – из наших, она родилась здесь, ее звали Фредерика Августа, а потом она вышла замуж за русского принца, теперь она правит их страной, и они называют ее Катрин.

– Так говорят, что она – пруссачка.

– Нет, она из Померании, только ее отец служил у прусского императора. Говорят, что она – большая умница и поэтому она зовет нас в Русланд.

– Ганс, ты сошел с ума! Там в Русланд всегда зима и живут там одни медведи и татары. Как ты будешь там жить?

– Это неправда! – сверкнул глазами Иоганнес. – Мне этот шваб рассказывал, что русские – очень умные люди. Еще он рассказывал, что у них был император Питер. Он приезжал к фламандцам учиться строить корабли. Так он сам работал топором и ходил в простой одежде, не то что наш эрцгерцог, тот разъезжает в золоченой карете, а до нас ему нет дела. Если они не умные, как они могли бы разбить этого пруссака Фридриха? У них был бой с пруссаками в одном месте, кажется, он называл это место Кунерсдорф, так Фридрих потерял там всю свою армию и позорно бежал. Да если бы не русские, мы сейчас были бы под пруссаками!

– Иоганнес, подумай, а вдруг это обман?

– Нет! С меня хватит, меня уже три раза обманул наш эрцгерцог! И я поеду на край света, если мне дадут землю, чтобы я мог работать и прокормить мою семью, а вы оставайтесь и ждите, пока не станете нищими! – Иоганнес громко хлопнул дверью, выходя из пивной.

Осенний мелкий дождик сеял на его разгоряченный шишковатый лоб, но Иоганнес не замечал этого. Он шел к пастору. Пастор напишет письмо в Дармштадт, там, сказал шваб, есть контора от Русланд. Пастора не было дома, и Иоганнес присел на край скамейки, ожидая его. В доме пастора было тихо, пахло сладко и приятно, и Иоганнес конфузливо смотрел на свои сапоги, оставлявшие грязные лужицы на чисто вымытом полу. Пастора все не было и не было. Он придет, долго будет расспрашивать, потом долго будет писать письмо, потом письмо долго будет идти в Дармштадт, потом… Нет, ждать Иоганнес не умел, он завтра сам поедет туда и сам все узнает.

Дома Марта робко поставила на стол перед ним миску с неизменной тушеной капустой и крохотным кусочком свинины. Она утаила этот кусочек от детей. Гансу нужно хорошо питаться, чтобы работать.

– Где Анхен? Опять шляется с этим Йоханом, бездельником, таким же, как его отец? Твой кузен Франц сам не любит работать, и сынок у него такой же! – бушевал Иоганнес. – Ну все! Мы уезжаем в Русланд. Завтра утром я еду в Дармштадт и получу там все документы. А Анна чтобы сидела дома!

Марта тихо плакала в своем углу. Ганс – он бешеный. Если он вбил что-то в свою голову, то отговаривать его бесполезно. И откуда взялся этот баварец, сбил Ганса с толку. Ну и что же, что мы живем небогато, зато у нас есть свой дом. И в нем тепло зимой, только пора уже заменить несколько черепиц на кровле. И входную дверь приходится завешивать одеялом, а то из нее дует, а Ганс никак не найдет времени, чтобы ее починить. Другие живут еще беднее. Вот у кузена Франца болеет жена и иногда в доме совсем нет еды. Нужно сходить к пастору, может быть, он вразумит Ганса. Ну куда ехать с тремя детьми? Анхен пора выдавать замуж, а Карл и Герда еще совсем маленькие. И слезы снова закапали из ее глаз.

Иоганнес не любил ездить в этот Дармштадт. Ну разве что на ярмарку, которая бывала по праздникам на центральной площади Луизенплац. Там можно продать поросенка или что-то из овощей, купить Марте немного сукна и что-нибудь детям. А что там еще делать? На этих булыжниках только разбиваются копыта у лошади, да и эти солдаты герцога, что сидит в замке Франкенштейн, они все время угрожают своими аркебузами. Правда, во время войны они куда-то бесследно пропали. Но все равно, как можно жить в этом каменном городе?

Пункт для переселения в Русланд располагался в ратуше. В большой комнате пахло табаком и новой краской. За столом, заваленным кипами бумаг, сидели двое. Один – в зеленом камзоле («Как пруссак», – неприязненно подумал Иоганнес), он молчал и курил трубку. Зато второй, толстенький и улыбчивый, расспросил Ганса обо всем и потом дал ему бумагу со штемпелями.

– Тут написано, что по велению российской императрицы ты, Иоганнес, едешь с семьей в Русланд, тебе мы дадим денег на поездку, а там, в России, ты получишь еще деньги и еще две коровы и лошадь и на тридцать лет ты и твоя семья освобождаются от налогов. И еще, что ты сохраняешь свою веру и свой язык. А земли ты получишь столько, сколько захочешь. Тебе нужно только подписать снизу. Но если ты передумаешь и захочешь вернуться назад, то тебе придется выплатить половину из всех этих денег. Ты меня понял?

Иоганнеса учил грамоте старый пастор, это было давно, старый пастор уже умер, и теперь у них новый пастор, молодой. На бумаге было написано много непонятных слов, и Иоганнес беспомощно поднял глаза на этого улыбчивого.

– Ну ладно, – сказал тот, – вот тебе перо, напиши свое имя.

«Werner» – непослушными буквами вывел Иоганнес.

– Ну, вот тебе пропуск и деньги. Через месяц уходит корабль, ты должен быть в Любеке к этому времени.

Иоганнес вышел на улицу и долго разглядывал в своих заскорузлых ладонях новенькие крейцеры. Как так могло быть? Он с малых лет работает, как вол, дожил до сорока лет и никогда не держал в своих руках столько денег. А тут сразу… И земли сколько хочешь, и две коровы! Эта Катрин – действительно очень умная и добрая императрица. Он, Иоганнес, умеет работать, у них там, в Русланд, будет новый крепкий дом, много еды, и его Марта станет не такой тощей, как доска, а круглой, как фрау Геншер. А Анхен они выдадут замуж за хорошего, трудолюбивого человека, не такого, как сын этого бездельника кузена Франца. Семья Анхен будет жить рядом, а потом у Иоганнеса родятся внуки, много внуков…

На полученные крейцеры удалось купить всем теплую одежду и теплые одеяла, там, в Русланд, бывает холодно, а те деньги, что остались, Марта зашила в укромное место. У Анхен припухли и покраснели глаза, зато младшие прыгали и кричали: «Мы едем в Русланд, мы едем в Русланд!» Соседи недоверчиво качали головами, и только молодой Руперт, что жил на другом конце улицы, расхрабрился и сказал, что тоже поедет в Русланд. Иоганнес обрадовался. Руперт недавно женился, у него жена молодая и здоровая, не то, что у кузена Франца, и сам Руперт умеет работать, да и двумя семьями не так страшно ехать в незнакомую страну.

Дом и лошадь Берту оставляли кузену Францу. У Иоганнеса дом получше, вот только черепицу нужно перебрать и дверь починить, а то зимой дует из двери и приходится завешивать ее одеялом. «Если не вернемся, живи в нашем доме, только корми Берту хорошо, она уже не молодая, но еще сильная, а то ты свою лошадь кормил плохо и она у тебя подохла».

Ехали в Любек на двух телегах – кузен Франц вернется домой с лошадьми и телегами. В Любеке Марта совсем оробела. Большой шумный город, у пристани стоят высоченные корабли, на них переброшены узкие мостки, и по этим мосткам непрерывным потоком, как муравьи, идут и идут грузчики с мешками на спинах. Среди них есть совсем черные с вывороченными губами, как черти, прости меня, Господи. Есть узкоглазые, они непрерывно что-то жуют. На пристань с грохотом въезжают груженые телеги, от одной Марта едва увернулась, слава тебе, Господи. А рядом с пристанью – пивные, и там распутные девки в обнимку с матросами, глаза бы мои не видели такое, тфу ты, прости меня, Господи. Анхен, что ты уставилась, отвернись, пошли прочь отсюда! И много людей на пристани с узлами и мешками: из Гессена, из Померании, из Саксонии и даже из Баварии. Они тоже едут в Русланд и дожидаются погрузки. А потом началась погрузка, и по узким сходням нужно идти вверх, вверх, на страшную высоту. Марта посмотрела вниз, и закружилась голова, подогнулись и отказали ноги. Хорошо, что Иоганнес подхватил, не дал упасть, как сердце только не оборвалось.

Но самое страшное началось, когда корабль отвалил от пристани и вышел в море. Холодный северо-восточный ветер вдруг задул, засвистел в снастях, грязно-серое небо опустилось до самой мачты, а седые волны с неопрятными космами гулко ударяли прямо в левую скулу корабля, отчего он весь содрогался, кренился вправо, а потом одним махом вздымался и снова проваливался в сизую пропасть. И сердце у Марты тоже замирало и тоже ухало в пропасть. Двое суток переселенцы, бледно-зеленые от тусклого света и страданий, мучились на нижней палубе, а Марта молилась своему доброму Богу, чтоб он пощадил хотя бы их детей. Как хорошо было бы сейчас дома, и ничего, что дует из-под двери, можно завесить одеялом… Марта забылась тревожным сном только к концу второй ночи, когда качка стала стихать. Проснулась она от тишины. Их корабль стоял неподвижно в густой серой мгле. Весь мир исчез, сузился до маленького пятнышка. Сверху, с бессильно обвисших парусов, капали крупные капли, тревожным красным пятном светился фонарь на мачте, и бом-бом-бом – непрерывно звонил корабельный колокол. Тоскливые колокольные звуки гасли в пелене тумана, и было непонятно, где они, куда делось море и когда это все кончится. Платок и юбка быстро набухли холодной сыростью, и Марта поспешила вниз. Время остановилось, переселенцы бесцельно, натыкаясь друг на друга, бродили среди узлов и мешков, ждали, ждали… Светло-серая мгла сменилась темно-серой, а колокол продолжал бить – бом-бом-бом. А может быть, уже нет ни моря, ни неба, ни земли, и они уже никогда не увидят ни Русланд, ни родного дома, и это Бог наказывает их всех за упрямство Иоганнеса. Ну почему он не послушался соседей, ведь даже пастор (он очень приличный и умный, хотя и молодой) говорил, что нужно жить на земле предков. В голове Марты смешались дни и ночи, она засыпала, ей снились ужасные сны. Чернокожие грузчики и непотребные девки в жутком хороводе кружились вокруг нее, затягивая, увлекая Анхен и младших, ноги приросли к полу, туман спеленал руки, она звала Ганса, а вместо крика вырывалось бом-бом-бом… Марта просыпалась и долго не могла понять, где она. Потом доставала лепешки, взятые в дорогу из дому. Они уже кончались, и что тогда будет с ними?

Марта не понимала, сколько прошло дней и ночей, когда впереди на горизонте показался берег земли с названием Русланд. Он был белым над темно-зеленой массой моря…

Так далекие предки Герки, тонкошеего призывника из Караганды, обрели свою новую родину. Они уже не вернутся и никогда не увидят земли своих предков. Выходцы из разных германских земель, они создадут новую этническую группу – поволжские немцы-колонисты. Пройдя через лишения и страдания у себя на родине, они поселятся на берегах великой русской реки, снова пройдут через лишения и страдания и превратят дикие и пустынные степи в житницу России, создадут свою культуру, отличную от культуры своих предков, и будут говорить на диалекте, отличном от языка своей прародины. Они разделят судьбу своей новой родины с ее бунтами, бессмысленными и беспощадными, с ее войнами и революциями. Спустя полтора века они пройдут через страшный голод, организованный комиссарами этой страны, голод, подобного которому не знает современная история цивилизованных стран. Они преодолеют этот голод и снова сделают Поволжье житницей новой страны, а через двадцать лет по указу усатого властителя, указу бессмысленному и беспощадному, будут согнаны с этих мест и переселены в дикие и пустынные степи Казахстана. Они будут прокляты и забыты, их история будет вычеркнута из истории страны, а само слово немец по воле другого усатого властителя, фюрера их прародины, станет символом врага, клеймом, которое они будут носить, как каторжники. Они пройдут через новые лишения и страдания и вместе с другими народами, проклятыми и обманутыми, сделают дикие и пустынные степи новой житницей страны. Будут обмануты и преданы новой властью, и спустя двести тридцать лет большая часть их повторит в обратном направлении путь своих предков, чтобы стать на своей прародине людьми второго сорта.

Неумолимое колесо истории совершит свой оборот. А может быть, прав был тот пастор, приличный и умный, хотя еще молодой, когда говорил Марте, что нужно жить на земле своих предков? Но как быть, когда смерчи войн и революций поднимают в воздух пылинки человеческих судеб и переносят их на сотни километров, разнося семена жизни в дикие и пустынные земли, и человек не властен над своей судьбой? Просто нужно жить, трудиться, растить детей и восстанавливать по крупицам страницы жизни людей, в клочья разорванные бурями истории.

Все это будет потом, а сейчас они стоят на верхней палубе и напряженно вглядываются в эту землю, белую от снега и неизвестности.

3

Солдатский день начинается с подъема. В семь часов ровно раздается истошный вопль дневального:

– Рота-а-а, па-адъем!

Включается свет, и следом орет Сергиенко:

– ВЗВО-О-ОД… Па-адъем!

От его крика приходит в движение казарма. Нужно за сорок секунд вскочить с койки, увернувшись от прыгающего со второго этаж Сашки, натянуть брюки и гимнастерку, намотать портянки, запрыгнуть в сапоги, не перепутав их с Сашкиными, выбежать из казармы и занять свое место в строю. Сергиенко оделся заранее, до подъема, и с секундомером в руке следит за построением. Все в строю, где-то замешкался Круглов. Наконец появляется и он.

– Так, сорок восемь секунд. ВЗВО-О-ОД… А-атбой! Теперь нужно за тридцать секунд добежать до койки, сбросить с себя все, сложить на тумбочке брюки и гимнастерку, обмотать портянками голенища сапог и нырнуть под одеяло. Сергиенко провести невозможно.

– Мешков, почему в штанах под одеялом? Два наряда вне-очередь! ВЗВО-О-ОД… Па-адъем!

На этот раз уложились в сорок секунд, но Сергиенко сегодня решил отыграться на взводе.

– Его вчера крепко воспитывал старшина Никитин, – по секрету шепчет Степка.

– Луночкин, почему портянки торчат из сапог? ВЗВО- О-ОД… А-атбой!

Подъем, снова отбой, третий, четвертый раз. Уже нет злобы, только тупое, равнодушное сопротивление. Взвод строится все хуже и хуже, Сергиенко орет, раздает наряды вне-очередь. Наконец, после пятого подъема сержант сдается. Следует команда: «Взвод, налево, бегом марш!»

По асфальтовой кольцевой дороге вокруг училища – глухая дробь солдатских сапог. Возле казармы взвод замедляет бег.

– Атставить! Шире шаг!

Бегут второй, затем третий круг. Уже первый и второй взводы давно в казарме. Наконец:

– ВЗВО-О-ОД! В казарму бегом… марш!

Умывальники – на улице, в любую погоду по пояс раздетые обливаются, брызгаются, как мальчишки. Они и есть мальчишки, еще не повзрослевшие, робкие и, как щенки, неуклюжие. Здесь, в армии, они пройдут через суровую сержантскую школу, станут крепкими и закаленными, настоящими мужчинами. После умывания нужно тщательно заправить койку, туго натянув простыню, и строго в один створ выровнять сложенные одеяла, перетянув их другими простынями. За небрежность сержант выдаст еще наряд. Уже время утреннего осмотра, старшина Никитин, подтянутый и щеголевато одетый (он сверхсрочник, прошел войну), прохаживается по коридору, ожидая построения. Сержанты командуют своим взводам «Смирно!», строевым шагом подходят к Никитину.

– Товарищ старшина, первый взвод на утренний осмотр построен, в строю двадцать восемь, в наряде двое, больных нет. Помкомвзвода сержант Ильницкий.

– Товарищ старшина, второй взвод на утренний осмотр построен…