Но самая яркая звезда уже сверкала во всей своей ослепительной красоте. То была Венера, которая заранее освещала предстоящую ночь, полную любовных приключений и утех, в этом маленьком затерянном в пространстве городке.
Было очень тепло, и сладкие запахи цветов обволакивали ночной воздух. Марк с отцом направлялся к Семёну Розенбергу – в этот вечер они были приглашены к нему на семейный ужин. Когда они пришли, за столом уже сидели дети Семена, стол был накрыт на большой террасе, окружённой густым виноградником. В это тёплое время года обычно ужинали на открытом воздухе.
Семён Розенберг, развалившись на диване, просматривал газеты. Их число стремилoсь к бесконечности, но он умело отбирал самое главное и при этом по-еврейски чмокал и кряхтел.
Увидев своего друга, переполненный впечатлениями от лавины политической информации, Семён радостно ринулся к Иосифу навстречу.
– А ты читал эту статью, Иосиф, а ту? – спрашивал он безостановочно. Отец Марка, конечно, всё уже читал – как истинный коммунист.
– Ну что можно сказать? – брезгливо и неопределенно скривился куда-то влево отец, а потом с благоговением и лекторским профессионализмом изложил мысль Центрального комитета партии, как свою собственную.
Отец в глубоких тайниках своей души всё-таки верил в идею социализма, Розенберг же – никогда. Они часто по-дружески спорили на эту тему, о чем никто никогда не знал, доказательством чего было то, что оба они ещё счастливо пребывали на свободе.
Жена Розенберга Лала уже выставляла на стол горячие блюда. Она была женщиной невероятных размеров и чудесно готовила еврейские и русские блюда. Марк смотрел на роскошный стол, где было много зелени, салатов, румяные куры раскраснелись, как невесты в брачную ночь, а фаршированная рыба и аппетитные пирожки, казалось, сами проглотят себя, если все не поспеют. «Человеческой душе никогда не побывать в раю, а вот у желудка есть такая возможность», – шутил Розенберг.
Отец Марка кряхтел, предвкушая удовольствие: «А-а-а!.. Сказка!.. Нет слов!..».
Никого в этот вечер больше не ждали. Мать Марка осталась дома, она не любила Семёна за его «ажурно-амурные» похождения. А Гусаков вообще терпеть его не мог за постоянное лидерство в жизненном марафоне, в победах над женщинами и партийной карьере.
Ужин удался на славу. Прочищая зубы (пропуская воздух через щели со звуком «ц-ц-ц…»), два «цыкающих» коммуниста уселись в дальнем углу зелёного дворика, окружающего дом Розенберга.
– Где достать миллион, Иосиф, – охал и стонал Семён беспрестанно, – столько дыр, денег не хватает.
– И это, несмотря на твой директорский оклад, – смеялся отец Марка.
– Все-таки я не понимаю, – продолжал Семен, – мы живем уже почти в светлом будущем, а где обещанная справедливость, откуда это «дело врачей-евреев»? Что-то здесь не так, Иосиф.
– Идея Маркса правильная, – растягивал от неуверенности слова отец Марка, – но люди всё испортили.
А Семён всё возмущался:
– Если свиньи не понимают, что такое жемчуг, зачем его бросать к их ногам. Создали бы общественную систему на уровне своего, человеческого, разума, систему, которую они не испоганят, а всё остальное оставили бы богам.
– Да, Семён, тотальный социализм преждевременен, – согласился Иосиф, – но в будущем люди всё равно придут к коммунистическим отношениям.
– К чему это будущее, – возмущался Семён, – если нет настоящего. Мы как раз те, кто создает это будущее, и должны по-человечески жить, тогда и будет смысл его строить.
На стол подали десерт. Лала позвала: «Мужики, к чаю». Она любила произносить слово «мужики», видно, тосковала по мужицкой ласке. (Семён занимал ответственную должность и всегда был занят, ну а свободные минуты, если выпадали, дарил молодым, стройным учительницам.) «Я – принципиальный коммунист, но всё человеческое мне не чуждо», – картавил он в шутку, намекая на великого Ильича.
На столе уже красовался сказочный воздушный замок – торт безе. Действительно, зачем мечтать о рае или коммунизме, когда вот оно – перед глазами: золотистые воздушные купола церквей, выпеченные из яичного белка и сахара, во множестве собрались в форме египетской пирамиды. Первые, самые лучшие кусочки, как всегда, отправлялись в тарелки толстощеких еврейских детей. А уж потом все остальные набросились с такой страстью на эти сладкие, пышные купола, как татары набрасывались на белогрудых русских баб во времена нашествия Чингисхана.
После сладкого о политике не было сказано ни слова.
Но о чём-то, о чём-то мужики шептались, уединившись вдвоём, под осенним золотистым клёном. И ясно было о чём: их лица горели, светились весельем и счастьем.
Но вдруг реальность грубо ворвалась в интимный, томный мир молодых советских учителей.
В калитку двора Розенберга кто-то резко постучал и срочно вызвал директора. Это был сторож школы. Он сообщил, что ученики десятого класса в это ночное время направились в сторону городской стены – в шакальи пещеры, видимо, курить марихуану. Розенберг и отец Марка схватили большие фонари, приготовленные специально для такого мероприятия, и быстро направились вылавливать молодежь, как диких животных.
Такое часто случалось в их педагогической работе – когда ночами они лазали по пещерам, вылавливая хулиганов, наркоманов и алкоголиков. То есть учеников своей школы, из которых в будущем, как ни странно, вышли всё-таки врачи, адвокаты, даже учёные. Многие из них потом довольно часто навещали своих учителей – отца Марка и Семёна Розенберга, – выражая им благодарность за их святой труд.
– Да, наши отцы были когда-то молодыми, талантливыми педагогами, – задумался Марк. – И несмотря на всечеловеческую, всемирную погоню за лучшим куском, им все-таки удалось оставить маленький след в той далекой и милой жизни, где и я когда-то тоже был.
Итак, когда Семен и Иосиф исчезли за калиткой, во дворе вдруг запели сверчки под тёплое дыхание ночной свежести.
А потом зазвенели тарелки, это, уже начали убирать со стола.
От скуки Марк стал слоняться по большому дому Розенберга и наткнулся на театральный бинокль. Тетя Лала привезла его из Москвы, она очень любила театр. После приезда она всегда долго находилась под большим впечатлением от Москвы, ее Кремлевских соборов и монастырей.
Однако каждый раз тетя Лала удивлялась: «Зачем в гениальный Кремлевский ансамбль московские архитекторы “вмяли” этот “квадратно-гнездовой” Мавзолей, где лежит совсем уже полысевший Владимир Ульянов». Тетя Лала тонко чувствовала искусство, у неё была, видимо, красивая душа. Но тело!.. В этот вечер Марк случайно забрёл в спальню, она там переодевалась, и он стал рассматривать её в бинокль с близкого расстояния, однако никак не мог его настроить.
Он видел, как гигантские синие рейтузы обнимали её живот размером с Кремлевскую башню. А в нём находилась ещё одна тетя Лала, но поменьше, а в том животе – ещё одна, как в матрёшке. И всё это повторялось – до бесконечно малой тёти Лалы. Вскоре эта игра ему наскучила, он вышел в другую комнату, где переодевалась Танечка – старшая дочка Семёна Розенберга. Ей было уже семь лет, и у нее были очень красивые белые ножки. При виде Танечки Марк всегда ныл и просил её снять чулки, а потом посадить его к ней на колени. В этот раз она почему-то заупрямилась, но вскоре согласилась.
– Что же это было? – задумался Марк. – Что же это за болезненное чувство, которое Бог поселил во мне ещё тогда? И почему оно выросло вместе со мной в такой гигантский «пылающий страстным пухом» тополь? Чего Всевышний хотел от меня?.. От всех нас?..
Чтобы мы постоянно продлевали род человеческий? Но зачем с такой болезненной страстью? А может быть, мы все настолько ленивы, что у него и не было другого выхода? – Но как же моя душа? – продолжал рассуждать Марк. – Ведь она находилась в этой тюрьме желаний всю жизнь и увяла там. Что же для Всевышнего важнее – душа или продление рода человеческого? Ответа ещё не было.
Марк вспомнил, какая страшная борьба шла в той далёкой жизни между бешеными страстями насыщения плоти и души.
Но тут он вспомнил и о другом божественном подарке. И получил его он в тот же вечер, когда вышел во двор, уже удовлетворённый Танечкиными сладостными прикосновениями.
А там, во дворе, ещё продолжали петь сверчки в сопровождении дышащего ночного ветра, и вместо звона тарелок в этот оркестр уже влились высокие, тянущие звуки скрипок, которые постепенно преобразовались в изумительную по красоте мелодию. Она обаяла его сердце, потом душу и стала обещать захватывающую будущую красоту.
Исполняли «Песнь Сольвейг» Эдварда Грига. Весь вечер по радио звучала его музыка. Марк был ошеломлён. Такой красоты он не мог объять, понять, вместить в свой крошечный мирок. Но было ясно одно, Бог подарил нам и это: Эдварду Григу – создать, а Марку – понять высшую материю, которую невозможно заключить в слова.
Марк стал улыбаться, вспомнив глупых советских музыковедов, пытающихся сделать это. Они не знали, что дело не в плоти звуковой, а в чём-то другом, о чём не говорят и даже не думают.