Потом долго сидел в очереди, вернее, стоял – там все стояли, и негде было присесть. Но я думал только о том, что ожидаю своей очереди. И простоял там не один день. Лишь по ночам ложился и лежал на полу. Дни уходили на ожидание. А ночью лень было подняться, чтобы осмотреться и узнать, где нахожусь. Впрочем, ничто не мешало мне думать.

Скорей всего, это была церковь. На стенах висели лики – всё, что мог разглядеть ночью. А днём толпились люди – они всегда проходили вперёд. Так повторялось изо дня в день. Молодой священник с пухлыми щеками и глазами навыкате выслушивал их и накладывал на головы епитрахиль. Меня он, конечно, не замечал, что немудрено – ведь он был обычный, как и все, заходившие в храм. Но однажды молодой вдруг исчез и на его месте оказался старый, который и обратил на меня внимание. Я подошёл к аналою, и тотчас все остальные пропали из вида, церковь словно опустела и мы остались вдвоём.

Он сосредоточенно молчал, и я не произносил ни слова. Казалось, так мы простояли несколько дней и ночей. Он будто сканировал меня своим молчанием, а я, понимая это, не чувствовал даже потребности что-либо говорить. И всё же сказал первое, что пришло на ум:

– Это ваш голос я слышал там?

– Моё место здесь, – коротко ответил старец.

– А где моё? – спросил я.

– Выбирай, – усмехнувшись в длиннющую седую бороду, священник огляделся по сторонам.

И добавил:

– Только сначала избавься от этого – Стёпы. У каждого своя дорога.

– И что мне делать? – осмелился поинтересоваться я.

– Прислушиваться. Чтобы не задавать ненужных вопросов. Прежде всего, научиться вниманию.

Когда старец исчез, вокруг снова стало суматошно. Я стоял, склонившись над аналоем. Священник снял с моей головы епитрахиль. Поднявшись, увидел перед собой пухлое лицо с глазами навыкате. Батюшка, не мешкая, обратился с напутственной речью:

– Да-а… Вы много рассказали о себе… как бы сказать… интересного. – Молодой священник ещё больше выпучил на меня глаза. – Вы, Степан, за свои не так уж много лет умудрились прожить целую непростую, я бы сказал, жизнь. Но ничего – Бог милостив, Бог милостив. Вы – как тот некий раб Божий Стефан, о котором читаем мы в акафисте перед иконой Божией Матери «Неупиваемая чаша»… Да-да, та самая, на написание которой вы внесли пожертвование… Это, кстати, наша храмовая икона… Вон она, на иконостасе, справа от Царских врат…

Батюшка кивнул в сторону алтаря.

– Или благоразумный разбойник, – продолжил он. – Да. Он первым был принят в рай… Знаете, Стефан… Можно я вас буду называть Стефаном?.. Это ведь так символично! Хм, раб Божий Стефан, раскаявшийся грешник, пожертвовал храму икону «Неупиваемая чаша»!.. Да-с… Но… Позвольте вас попросить. Видите вон ту примечательную группу людей?

Священник кивнул, указав мне на явно блатную компанию не очень трезвых парней, небрежно расположившихся неровным кругом прямо посередине храма и вальяжно в голос разговаривавших между собой.

– Осмелюсь предположить, – вновь заговорил батюшка, – что ваши друзья не вполне осознают, где находятся. Особенно один, вон тот, в расстёгнутом пальто… Согласитесь, дорогой, что с калашом за пазухой, в храме… как-то… Простите, но всё время, пока вас исповедовал, я вынужден был пристально наблюдать за ним, как бы он чего здесь не сотворил. Так что вы, может быть, подойдёте, объясните ему, да и всем им, где же они всё-таки находятся.

Пребывая под впечатлением от встречи с седовласым старцем, я недоумевал, о чём столь странные речи и почему молодой батюшка говорит это именно мне да к тому же, несомненно, ещё и видит меня. Осмотревшись, увидел себя в прежнем облике, в котором совсем недавно меня никто из присутствовавших там, а также заходивших и выходивших не видел, так как доселе я и был ни для кого из людей невидим. Но вместе с тем, понимая теперь, что снова стал видимым, я чувствовал, что видят меня в каком-то ином облике. И, усмотрев в этом некую закономерность, – тем более что давно уже привык ничему не удивляться – я развернулся и уверенно подошёл к нагловато ведущим себя парням.

– О, Стёпа! Ты? – обратился ко мне один из компании. – Ты, это, давно откинулся?

– Стёпа?! – удивленно вытаращился на меня другой. – А я слыхал, что ты – того… Ну… Да мало ли что напи… ой, прости, Господи! – парень неправильно перекрестился, чуть не выронив из-за пазухи автомат. – Ну, в общем, здорово, братан…

– Видите икону? – перебил я и указал на иконостас. – Место, где вы стоите, освящено в честь этой иконы… Так что…

Ребята вдруг наперебой принялись оправдываться:

– А чё, Стёп?..

– Чё, правда, что ли?..

– А чё за икона?..

– Да мы ничё…

– Ты чё, Стёп, в святоши заделался?..

– А ты чё, с дуба рухнул, с кем говоришь, а?! – к репликам прибавились подзатыльники.

– Да мы щас, только, это, помолимся…

– Вот!..

– Да!..

– Да, помолиться, это, зашли…

– Не, Стёпа, правда… Отвечаю!..

– Понял!..

– Понял… Не, сразу бы сказал… Всё, братаны, сваливаем.

Один, что с калашом, кинулся было на колени.

– Я благословение попросить… На дело… Вы чё, мужики?!

Остальные схватили его за шкирку. Один отнял у него оружие. И, волоча приятеля за собой, кореша ретировались и тотчас покинули церковь.

Я вышел на крыльцо. На крыльце повстречался с парой, мужчина и женщина поднимались по ступенькам.

– Добрый день, Степан, – поздоровалась женщина.

Это оказалась дама из гаража. Мимо прошёл мой шеф. Мельком взглянув на меня, приветственно кивнул головой, и мы наскоро обменялись рукопожатиями. Я сразу же признал тот самый костюм и то самое пальто, надетое на нём нараспашку, в которых я путешествовал до Питера.

– Добрый, – ответил я задержавшейся на мгновение женщине.

Ещё раз осмотрев себя, вспомнил и тот облик, в каком некогда появился у полуразрушенной церкви. Как же выглядел Степан, за которого меня только что приняли, мне оставалось лишь предполагать. Вдалеке заметил старого знакомца – старосту Сергея Сергеевича.

– Стёпа, привет! – помахал он мне издалека и деловито проследовал в помещение, в котором я узнал кочегарку.

Вернувшись в церковь, я подошёл к молодому батюшке. Стоявшая у аналоя дама, вежливо уступив место, отошла чуть в сторону.

– Отец Василий? – нелепо спросил я.

– Стефан? Что-то забыли? – удивлённо выпучил глаза священник.

– Нет-нет, простите, – посторонился я, в свою очередь пропустив потеснённую женщину.

Снова вышел на улицу и огляделся. Ограда вокруг храма была уже восстановлена. Наверху, вместо ветхой крыши и старого креста, возвышалась добротная колокольня с небольшим серебристым куполом, увенчанным новым крестом. И церковная территория выглядела облагороженной, не в пример тому, что я запомнил с прошлого раза. На месте временно располагавшихся на дворе колоколов стояли аккуратные лавочки. Выйдя за ограду, тотчас увидел знакомый коттедж и рядом – ту самую машину. Тут же и припомнил, как когда-то на этом авто приезжал на службу шеф.

«Чем же тогда были моё путешествие и сопутствовавшие ему приключения? – невольно задался я вопросом. – Да и было ли всё это на самом деле?»

Подумав, мгновенно перенёсся на муниципальное кладбище. Это оказалось кладбище, около которого мы зимовали с Женькой. Увидел стоявшего неподалёку рослого мужчину, склонившегося над могилой. Подойдя поближе, разглядел на памятнике фотографию бабушки из больницы. Мужчина тоже показался знакомым. Когда же он повернулся лицом и, порывисто стронувшись с места, прошёл сквозь меня, я вдруг вспомнил мужика, стоявшего рядом, когда я слушал поющую тишину, и что священник назвал его рабом Божиим Стефаном. Почувствовав, что перенёсся ещё куда-то, очутился на небольшом пустыре, окружённом несколькими могилами и располагавшемся недалеко от Женькиного домика. Даже припомнил, что примерно на этой площадке с кем-то разговаривала женщина, за которой я когда-то пошёл и которую после спас от грузовика на дороге с кладбища. Внезапно в моей голове раздалось характерное гудение, напомнившее точно такое же, какое услышал тогда, перед происшествием, положившим начало бесконечной череде подобных происшествий, после которых я превратился в собаку. И тут меня сокрушило от ещё одного воскресшего в памяти события. У меня подкосились ноги, и я буквально рухнул наземь, не вынеся впечатления от нахлынувшего воспоминания. Оглушительный гул бешено нарастал, и я вспомнил – вспомнил всё: как ехал со службы, как на встречку вынесло грузовик, и потом возникло это гудение. Сразу после того, как вспомнил, оно прекратилось, а я валялся на довольно не старой на вид могиле. Встав на четвереньки, чуть не уткнулся носом в табличку, прибитую к надгробному кресту, с выгравированным на ней моим портретом. Вспомнилась и сама фотография, с которой, видимо, скопирована была гравюра. Я узнал своё свадебное фото. Только на нём отсутствовала Зинаида…

«Да! Да! Да!» – наконец-то я вспомнил, что это за женщина.

И вспомнились слова Женьки перед прощанием. Он же всё спрашивал тогда, приходили ли ко мне мои. Усевшись на собственной могиле, нечаянно взглянул на соседнюю. С фотографии на памятнике на меня смотрело улыбающееся лицо Женьки.

Вдруг я увидел перед глазами протянутую кем-то руку, ухватившись за которую поднялся на ноги и узнал в стоявшем рядом старике давешнего старца из церкви.

– И давно я умер? – зачем-то спросил я.

Честно говоря, я и не знал, что теперь говорить и о чём думать.

– Какая тебе разница? – ответил старик. – Здесь время ничего не значит.

– А что же – значит? – я чувствовал себя раздражённым. – Ах, да, конечно! Ещё один ненужный вопрос, да?

Не обращая внимания на раздражённый тон и на окрики, словно меня не было рядом, пожилой священник доковылял до тропы, ведущей к выходу из кладбища, и уже оттуда, не оглядываясь, произнёс:

– Я пришёл, чтобы проводить тебя. Но мне всё равно, пойдёшь ты или нет. Как хочешь. Твоя воля! Если другой не признаёшь.

Слова раздавались в моей голове.

– Куда проводить? – прокричал я вдогонку. – И что значит – не признаёшь? Чего это я не признаю?

Старец, прихрамывая, продолжал ковылять по тропе. Но через мгновение исчез из вида. Я выбежал на тропу. Странный провожатый был уже далеко и, выйдя за территорию кладбища, переходил через автомобильную дорогу. Едва различимый силуэт его терялся среди проезжавших сквозь него машин. Мигом очутившись около него, я поравнялся с ним и не знал уже, о чём спрашивать. Я заметил, что мы не идём, а плывём над землёй по воздуху, но, впрочем, не обратил на это внимания. И, двигаясь рядом со старцем, как-то понял, что говорить о чём бы то ни было теперь бессмысленно, и вдруг вспомнил его недавнее короткое напутствие:

«Прислушиваться. Научиться вниманию».

– Вот именно, – будто мысля вслух, проговорил священник.

Ещё я понял, что говорить следует ему, а мне – прислушиваться.

– Чтобы слышать, – снова, как бы ни о чём, обмолвился старик.

«Это он, наверное, отвечает на мои мысли», – подумалось мне.

– Просто слушаю, – сказал спутник. – И ты слушай.

Мы передвигались с непонятной скоростью. Вроде бы шли медленно, но в мгновение ока преодолевали огромные расстояния, проплывая сквозь чащи лесов, сквозь улицы и проспекты городов, и, казалось, входили в такие пространства, которые трудно с чем-либо сравнить, пересекая их и вновь оказываясь в привычных земных очертаниях городов, лесов и полей. Иногда представлялось, что мы блуждаем по кругу. И совсем не ощущалось ни времени, ни усталости, и ничего такого, что может ощущать очень долго идущий путник.

– Когда слушаешь, – заговорил старец, – то забываешь про усталость, про боль, про страдания. Любые слова становятся нелепыми, а вопросы ненужными. Кроме слов, которые слушаешь.

Я опять вспомнил, что надо прислушиваться, и осознал, что уже давно слушаю, и более чем понимал, что слушаю поющую тишину. И слишком даже давно понимал, что если так слушать, то можно слушать её бесконечно. Но что же это за слова, про которые говорил мне мой спутник?

– Я не слышу слов, – сказал я. – Я слышу лишь что-то, похожее на музыку.

– Прислушайся! – было последним, что произнёс старый священник, прежде чем исчезнуть.

***

Я стоял и вслушивался в тишину. Рядом не было моей Зинаиды. Не было и раба Божия Стефана. Но это меня уже больше не беспокоило. Я чувствовал, что внутри меня зарубцевалась огромная чёрная рана. Вспомнив о ней, потщился вспомнить ещё хотя бы о чём-то. Но помнил лишь о том, как стоял и слушал тишину. А единственное, о чём подумалось, так только о том, что же это такое – смерть. Да о том ещё, что не осталось того, за что она могла бы меня ужалить. Вместо неё растекалась по округе бесконечная тишина жизни. Это было бескрайнее поле, поросшее дикими, неземной красоты, цветами и вечно зелёной и свежей травой. И вдруг в тишине я смог расслышать слова:

«Создавый мя, Боже, помилуй…»

«Без числа согреших, прости…»

«Господи, Иисусе Христе, помилуй мя!»

Они раздавались изнутри величественного храма, воздвигнутого посреди нерукотворного и благоухающего луга. Который священник – знакомый или незнакомый – воздвиг его? Прочёл ли я в какой книге эти слова или родились они в моей голове? И в самой ли тишине находился или пела она из недр моего существа? Но – как же это прекрасно, когда не пустует ограда, когда не плачет над пустующим троном королева, когда вместо удобного кресла, которого нет, возвышается дивный храм, в котором вместе со мной и моя Зинаида, – где-то также стоящая на своём посту, по ту сторону бескрайнего луга, тихо шепчущая слова из какой-нибудь потрёпанной книжки, – тоже может слышать неизреченные слова тишины.