Глава десятая
Когда проснулся, была ещё ночь. Я продрог почти до костей.
– На, выпей, – услыхал знакомый голос. – Уже остыл почти.
Дед сидел рядом. В руках он держал кружку с кофе.
– Привет! – сказал я. – Чё ж не разбудил?
– Зачем? У тебя есть холод и голод. Они разбудят.
– Хм, а если не разбудят? Не, насчёт голода и жажды – тут не поспоришь. А вот – холод… Да ещё когда и – с бодуна.
– Следи за собой, будь осторожен, – усмехнулся дед.
– От Цоя тащишься?
– Чего?
– Ничего, проехали. Ладно. У самого-то что есть?
– Всего лишь кофе. Выпей!
– С сахаром?
– Какая разница?
– Твоя правда!
– А твоя? – спросил дед, забирая у меня пустую кружку.
– Да, собственно, тоже – без разницы. Подкачу я к ней или не подкачу. Да хоть и на «Мерсе»! Не, конечно, бабло побеждает зло! Но не может скопца превратить в мужчину.
– Ну и зачем тогда? – сказал старик, медленно поднимаясь со скамейки. – Снова грешить?
– Э, а когда это я грешил?
– Спроси у своей совести.
Старик ушёл.
* * *
Я остался. Он не взял меня с собой, потому что и мне что-то мешало пойти за ним. Что именно – я примерно догадался и, достав из кармана банковскую карту, разломал её на части и выкинул в урну. Затем пошёл ещё раз поздороваться со старлеем и забрать машину. Но там уже не было ни старлея, ни авто, ни даже вчерашнего поста ГИБДД. На их месте из земли торчал остов старинной часовни, заросший бурьяном.
И, подумав, я решился на новую стрелку с Папой, посчитав, что нехорошо уходить не попрощавшись. Однако внезапно пронзившая мысль о возможной смерти подтолкнула меня сначала навестить деда – не то чтобы сильно боялся, не в этом дело. И всё-таки в чём-то прав старина Фрейд, хоть я, конечно, не фанат его баек про вездесущее либидо. Но как раз чего-то такого мне и не хватало, чтоб увидеть мир в каких-то других красках кроме тех, в каких видит его обычный пёс, да к тому же ещё и бездомный.
* * *
За этими мыслями незаметно добрёл до места. Уже и утро забрезжило. Но вместо заброшенного завода там возвышалась многоэтажка, напоминавшая вчерашний небоскрёб. Правда не было ни охраны, ни шлагбаума. Вокруг дома простирался обычный двор. И я увидел располагающийся неподалёку гипермаркет. Вероятно, накануне я не очень внимательно осмотрел территорию. Оглядевшись, не нашёл ничего указывающего на существование подземной парковки, что меня порядком озадачило, как особенно и то, куда же мог подеваться старый завод. Поскольку на улице было ещё пусто, то не нашлось никого, кто бы мог ответить на возникшие у меня вопросы. И я решил подождать на лавочке у подъезда. Вскоре из него показался парень в спортивной одежде и с велосипедом. Я придержал дверь, чтобы помочь ему выкарабкаться. И у меня вдруг возникла идея подняться на последний этаж.
* * *
Выйдя из лифта, я сразу обратил внимание, что у одной из квартир была приоткрыта дверь. Но главное, что поразило, – дверь оказалась точь-в-точь как в каморке деда. И осторожно приблизившись, я не удержался и нажал на кнопку звонка. Звонок не работал, и я осмелился постучаться.
– Да! Войдите! – тотчас же ответили из-за двери.
Я вошёл и оторопел от увиденного.
Глава одиннадцатая
Вместо квартиры там была лишь одна комната, чуток разве поболе соседской, только с окнами и со значительно более высоким, чем у деда, потолком. Окна были дюже красивые, витражные, с разноцветными узорчатыми стёклами почти до потолка – как в костёлах католических, что по телику показывают. Камин, значит, нехилый такой, натуральный, с настоящим огнём, а не как в том пентхаусе, где я два дня тому кантовался. У камина пара кресел, похожих на троны – ни больше ни меньше. И всё такое старинное, в средневековом стиле. Готика, блин! А на одном из тронов восседал самый что ни на есть – да шут его знает и кто – не то кардинал-не кардинал, не то дьявол киношный, ну, типа, который во плоти. Как из кино – и тот и другой, только в одном лице. Короче, всё – как в калейдоскопе: плавало перед глазами и переливалось всякими огоньками. Особенно этот тип. Как в детстве, помню, были у меня календарики переливающиеся. Вот так, как на тех календариках, он словно и переливался. То – чуть ли не Ришелье из «Трёх мушкетёров», а то и Воланд из сериала по Булгакову. И, в общем, этот Ришелье-Воланд показательно так повелел мне морщинистой своей дланью: присядь, дескать, в ногах правды нет. Я-то, конечно, и так бы присел, потому как и ног уже под собой не чуял. И было как-то тошнёхонько от этого странного ощущения, будто в открытом космосе, и всё же жутко интересно. Точно чувствуешь себя обкурившимся или опоенным каким-то неведомым зельем. В ушах гудело. И как будто музыка откуда-то доносилась – тоже как в кино. То есть словно в одно и то же время видишь себя и зрителем, и персонажем какого-то фильма. Почти как во сне. И приманивали, конечно, и треск огня, и запахи: горящих дров, каких-то благовоний. И свет отовсюду мерцательный. Однако факелов я там не заметил.
– Зачем пожаловал, сын мой? – спрашивает, значит, это чудо-юдо, облачённое не то в чёрный старинный плащ с капюшоном и красной подкладкой, не то, наоборот, в красную мантию и без капюшона.
И голос такой породистый. И громкий, как из динамиков.
– Не знаю, – робко ответил я.
Мой голос тоже разнёсся по всей комнате.
И «Ришелье Воландович», похоже, слегка напрягся, видимо, ожидая совсем иного ответа.
– Ну, – сказал он уже не столь громогласно. – Может быть, ты хочешь продать свою душу?
– Да вроде не собирался , – ответил я.
– Странно, – озадаченно произнёс он. – Неужели ты не хочешь быть богатым и могущественным? Чтобы было у тебя всё, что пожелаешь. Например, большой роскошный дворец, красивая колесница, сокровища и много прекрасных наложниц.
– Да было у меня всё это, – заговорил я гораздо уверенней. – И толку? Зачем мне наложницы, что я с ними делать-то буду, капризы их исполнять? Что я тебе, джинн из бутылки? Вот если бы ты смог избавить меня от импотенции…
Дьявол Кардиналович заёрзал на своём троне. Он явно оказался в замешательстве. И поначалу всё пытался, как мог, держать понт. Морщился в задумчивости, попеременно почёсывая то выдающийся подбородок, то орлиный нос. Но потом в нетерпении нервно вцепился кистями рук в боковины кресла. И, вероятно, совершенно для него неожиданно распахнулся его плащ и оттуда вывалилось неимоверных размеров рыхлое пузо.
– Э, чувак! – вырвалось у меня. – Как я вижу, у тебя тоже проблемы!
Тут мой собеседник уже не выдержал и заорал, да так, что я чуть не оглох:
– О нет! Я так не могу! Я не могу с ним играть – он роли не знает!
И только тогда я вдруг, ненароком зажмурившись, затем спонтанно задрав голову и почти тотчас открыв глаза, увидел буквально порхающие под потолком осветительные приборы – вот и секрет загадочного мерцания. Я вскочил с кресла и машинально метнулся к приоткрытой двери. Но выскочив, всецело погрузился во мрак.
* * *
Короче, я снова очутился в унылых заводских чертогах. Кое-как добрёл до своей комнатки, включил французскую лампу и растянулся на кровати. «Странный этот завод, – подумал я. – То он есть, а то – будто бы никогда и не было». Из-за очередного же видения даже и не заморачивался – было время привыкнуть.
* * *
Но не успел я хотя бы разок клюнуть носом, как дверь распахнулась, и оттуда показались его величество Папа и два его командора.
– Это ещё что за новости! – сходу завопил Папа. – Что вам здесь – трущобы бомбейские?!
Впрочем, было видно, что обращался он не к моей разомлевшей персоне. Я же, как будто что-то поняв из того, что внезапно возникло, сразу припомнил о спрятанной в костюме Жорика кобуре.
– Да не парьтесь вы так! – крикнул я. – И сам уйду.
Протискиваясь между папиными амбалами, я успел шепнуть изобретателю персональных кнопок зажигания:
– Прощай, Жора! Ничего личного.
Жорик лишь недоуменно взглянул на меня.
Когда же, наконец, я вылез и оглянулся, то в ужасе отпрянул. Затылки у Папы вкупе с его корешами были разворочены от выстрелов как минимум из дробовика.
Следом за ними к моим хоромам выстроился целый шлейф из жмуриков. В основном, огнестрелы. Но были и товарищи позанятней. Например, у кого-то отсутствовали разные конечности. Были и с проломленными черепами. Один безглазый. У многих подстреленных оказались отрезанными пальцы на руках.
– Коламбия Пикчерз, – то ли поздоровался, то ли представился некто из висельников.
В отличие от других собратьев по несчастью, у этого сохранилась на шее верёвка. Я захотел потрогать её, но она рассыпалась в прах, лишь только я приблизил к ней свои шаловливые грабли. И я понял, что все они те ещё раритеты.
Один и вообще топал себе без башки.
И лишь по малиновым пиджакам, угадывавшимся на большинстве из столь редко обычно встречающейся компании, я прикинул, в какой период могли перестать дышать все эти экспонаты.
Замыкал команду, похоже, тот самый большой, в прямом смысле, актёр, который расстался со мной какие-то полчаса тому в облике не то Воланда, не то Мазарини, не то шут знает кого.
* * *
И я так увлёкся всем этим триллером, что не заметил, как вышел за пределы завода.
Когда же вышел, сначала вновь увидел многоэтажку, в которую имел удовольствие войти не больше часа назад. Но не успев даже задуматься об этом, был реально напуган встречей с ещё одним призраком, коего я и принял было за отставшего от своих жмура, но вскоре понял причину моего испуга – призрак вовсе не был жмуром.
Оглянувшись на оставленный мной навсегда завод, вместо него полюбовался только на старую, на вид брошенную не то элеваторную, не то бойлерную будку.
Глава двенадцатая
Человек, встретившийся мне у будки, на первый взгляд походил на обычного калеку и донельзя отощавшего старикашку. И если бы я сразу как следует не рассмотрел его лицо, то вполне мог принять и за бомжа. Но от него не воняло, несмотря на мешком повисшие на нём заношенные, застиранные, впрочем, везде аккуратно залатанные почти лохмотья, в которые он был одет, вероятно, как минимум последние лет тридцать. И палки, на которые он опирался, скорей всего когда-то были куплены отнюдь не в спортивном магазине. Да пусть бы и лыжные – в наше время и олигарха можно встретить на улице чуть ли не с лыжными палками.
И хотя по лицу его нетрудно было составить мнение о смысле жизни, которому он посвятил эти тридцать как минимум лет, при желании угадывалось и что-то большее, не утраченное десятилетиями обильных возлияний. Лицо его было чисто выбрито, а редкие, изъеденные сединой серые волосы на голове кое-как, но достаточно ровно, подстрижены и тщательно прилизаны. Вообще, лицо казалось каким-то интеллигентным, где в полуслепых глазах ещё не потух огонёк интереса к жизни, чем отчасти и отличается, по-моему, самый захудалый интеллигент от самого порядочного быдла. Например, я понял, что такой не будет копаться в мусорных контейнерах, чтобы, там, прикид свой обновить или поискать, чем бы набить свой желудок. Наоборот, он всегда будет довольствоваться тем, что имеет, и никогда не позволит себе переступить через другого в поисках лучшей доли. Видел я таких, но, признаться, немного недопонимаю – к примеру, почему бы не поносить и чужого, если оно доступно и по плечу? Но нет – они будут жрать и носить только то, к чему прикипели, и ни за что не позарятся на чужое.
И даже во всём его непрестанно и неизлечимо трясущемся теле, может быть, интуитивно, но всё-таки можно было заметить те трепетные движения, характерные для человека до самозабвения отзывчивого. То есть как я, например, привык первым здороваться, так для него ничего бы не стоило первым сделать шаг навстречу. И не для того только, чтобы поплакаться в жилетку, а просто выслушать и попытаться понять.
* * *
Как я и угадал, мужик оказался бывшим художником, хотя, наверное, и в этом деле бывших не бывает. Правда, в его облике совершенно отсутствовало что-то от столь излюбленного некоторыми его собратьями иконообразного стиля – в виде, там, бородки или распущенных власов, – что обычно даже лицу самого из разнесчастных по жизни творцов с начисто вычерпанной творческой силой способно придать оттенок некоторой одухотворённости. Скорей я сам больше смахивал на этакого художника со своими сальными космами и по меньшей мере неделю не бритым подбородком, ибо волосы мои так же мягки и податливы всяческой грязи, как мой характер, а обзавестись когда-нибудь бородой я, помнится, мечтал ещё в юности.
Впрочем, вероятней всего, он и представился художником, а мне всего лишь показалось, будто я о чём-то там догадался.
* * *
Из разговора с ним я понял, что бедолага заблудился, несмотря на то что жил, по моим меркам, совсем неподалёку и знал эти места как свои пять пальцев. Но это вполне объяснялось тем, что, по его утверждению, он чуть ли не на ногах перенёс инсульт, что, в общем-то, и подтверждалось его невнятной речью и тем, с каким затруднением ему удавалось произносить слова.
И, пожалуй, я сам напросился ему в провожатые, надеясь услышать хоть какие-то ответы на накопившиеся у меня вопросы.
С немалым трудом мы перешли, ступая по скользким, неудобным ступенькам через железный мостик над трубами теплопровода. Но куда труднее было миновать небольшой мрачноватый кусок лесополосы по одной из тропок, заваленных буреломом. Далее виднелись рельсы, ведущие к заводу, почти впритык примыкающему к едва заметному за чуть ли не вековыми деревьями рядку бревенчатых, почерневших от времени двухэтажек. Эти бараки некогда принадлежали довольно крупному в своё время машиностроительному предприятию и предназначались для временного проживания рабочих. Из-за деревьев выглядывали шиферные крыши, поросшие зелёным мхом. Мой спутник предположил, будто потому и оставили деревья, что за ними проходила федеральная трасса. Чтобы, типа, оттуда, да и отсюда, были видны только они и не слишком бросались в глаза позабытые богом лачуги. А так, всё это вместе взятое в уже давно канувшем в Лету прошлом являлось детищем и собственностью государства. Тогда-то и кипела, и бурлила вовсю здесь жизнь. Теперь же всё куда-то унеслось, и разметалось во времени множество безвозвратно ушедших в небытие людских судеб. И маленькой тщедушной частичкой того былого ещё пока теплилась жизнь в беспомощном тельце этого старикашки с изломанной судьбой, о котором я уже подумал было, что вряд ли смогу доволочь его живым до его чудом сохранившейся халупы.
* * *
По пути он поведал о том, что в тот день ходил за пенсией. Вообще-то ему должны были приносить её домой, но, как оказалось, давно перестали, почитай с тех времён, когда вся улочка, на которой он жил, вместе с сохранившимися домами каким-то образом вновь стала принадлежностью некогда приватизированного одним местным воротилой завода. Однако вряд ли то означало, что дома, непонятно как выйдя из-под опеки государства, действительно перешли в собственность этого ни больше ни меньше бандита, а всего лишь по неким хранящимся где-то бумагам да по старой памяти считалось, что они приписаны к заводу. Но, собственно, уже и завода как такового не существовало. И довольно долго стояли бесхозными здания. Да и новый хозяин куда-то запропастился. И даже ходили слухи, что его давно закопали. Грешили, конечно, на тот пустырь с буреломом, что между железной дорогой и теплотрассой, ибо то место пользовалось дурной славой, потому как туда частенько съезжалась на стрелки вся тамошняя братва, так что до сих пор поговаривают о неупокоенных душах, якобы и доселе являющихся жильцам окрестных домов, особенно в недавно построенной многоэтажке. Ну и завод теперь – много лет как уже не завод, а переделанный из него автоцентр с новыми хозяевами и совершенно иными порядками.
Ещё художник рассказал про пожары, имевшие место вскоре после злосчастной приватизации. Сначала поджигали сараи, но затем методично принялись за дома. И про то, как жили, словно на вулкане.
Когда же начали действовать государственные программы по расселению ветхого жилья, их дома, похоже, не подпали под эти программы. Вот так с тех пор и доживают. Кто-то из оставшихся без жилья взамен так ничего и не получили, не сумев за себя постоять, да и неоткуда им было ждать помощи. Конечно, некоторые и сами были виноваты, что превратились в бомжей.
Однако квартплата продолжала расти. Значит, и дома где-то числились. Но где – сие науке неизвестно.
С тех пор, как сгорела половина дома, в котором доселе продолжал жить художник, он перестал платить за квартиру, потому что дом считался в аварийном состоянии, а ремонтом никто не озаботился. Да и коммуналка постепенно почти сравнялась с размером его минимальной пенсии. Лишь благодаря усилиям активной соседки из сохранившегося крыла постепенно были восстановлены системы водо и газоснабжения, отопления и канализации.
Об этом мы говорили, преодолевая все препятствия, пока он предавался воспоминаниям, а я, напряжённо вслушиваясь в его малопонятные речи, старался найти в них хоть что-то для меня интересное. И, наконец, перебрались через железнодорожную ветку.
* * *
Вдруг из моего кармана зазвонил телефон. Я сначала удивился, но тотчас меня осенило, что коли я остался при костюме, купленном не в том, в каком повелено было, салоне, то и халявный гаджет мог остаться в моём распоряжении. «С паршивой овцы хоть клок шерсти», – подумал я, трепеща от своей догадки. Вот только мелодия показалась странной. И лишь вытащив из пиджака мобилу, я понял причину возникшего недоумения. И скорей обрадовался, нежели разочаровался. Это был чёртов дедов мобильник – его доисторическая «Моторола»! Ума не приложу, откуда он взялся! И я ответил:
– Слушаю!
– Как поживаешь, Эдуард! – послышался грубоватый женский голос.
– И тебе не хворать!.. А кто это?
– Ну во даёт, а?! – изумлённо прокричала женщина. – Что мне прикажешь делать с твоей «трудовой»?
– В смысле? – не понял я юмора.
– Ладно! Хорош придуряться! Ты будешь работать или нет? Надеюсь, не бухой?
– Объясните, пожалуйста, кто вы?.. Не, я не бухой! – я, кажется, понял, что могли позвонить из магазина, где мы подрабатывали с Шу́том. – Это продуктовый магазин?
– Нет, доставка пиццы!.. Кончай прикалываться!.. Короче, приходи, если и правда не бухой!.. Всё, конец связи!
– Слушай, друг, – обратился я к провожатому. – Ты случаем не в курсе, есть ли тут продовольственный магазин?
– Я пы-провожу, – уверенно закивал мой спутник. – Их, вы-вообще, ды-два. Но… Но я знаю, кы-какой ты-тебе нужен. Я сам… ты-туда… направляюсь.
– И откуда знаешь?
– Я пы-почти сы-слепой, но не гы-глухой. Я… Я… узнал гы-голос Ты-таньки.
– Ну, ладно. Веди, стало быть.
Однако вопрос – кому кого вести!
* * *
Каждый месяц бедолага-художник посвящал целый день тому, чтобы доковылять до многоэтажки, где размещалось почтовое отделение, с боем получить свои законные крохи, затем почти доползти до магазинчика, а к вечеру отпраздновать удачно завершившийся месяц жизни. В прочие же дни, после того как заканчивались деньги, он перебивался по мере своих способностей.
– Хы-хорошо ещё мы-мама не дожила до этакой ны-нищеты.
Дело в том, что он ухаживал за бесчувственной матерью более десяти лет. Ежедневно стирал бельё в корыте. И, наверное, как и я, мечтал о стиральной машине.
И признался, что был женат. Но почему ему пришлось расстаться с женой и ребёнком, я уже не стал спрашивать.
* * *
В магазинчике я столкнулся ещё с одним недоумением. Оказывается там ни сном ни духом не знали о существовании деда. Причём меня признали и даже обрадовали, что я у них чуть ли не трудоустроен. На вопросы же про доброго директора Татьяну, лампочки да моющие средства жирная Танька за прилавком лишь грубо рассмеялась, сказав, что такая добрая она там одна, что всем остальным, включая меня, и вообще там не место, не преминув напомнить, что магазин продуктовый и что милостыни она не подаёт.
И мне ничего не оставалось, как дождаться, когда художник отоварится и, видимо, по сложившейся уже привычке охотно обменяется с продавщицей парой-тройкой не слишком интеллигентных фраз по поводу качества и особенно цены приобретённого им у неё товара.
Вдогонку Танька швырнула в меня неизвестно как попавшим к ней моим документом, при этом с удовольствием высказав, похоже, накрепко сложившееся у неё мнение обо мне и «моём собутыльнике».
Подобрав Трудовую книжку, я машинально засунул её во внутренний карман пиджака и, нащупав остальные свои документы, помянул не лишённой благодарности мыслью злополучного Жорика.
* * *
Наконец мы добрались до полусгоревшего дома. В отличие от внешнего вида художника, его квартира на первом этаже выглядела весьма далёкой от совершенства по части чистоты, порядка и, что главное, нестерпимого запаха, по всей видимости, преобладающего не только в его квартире. Вперемешку со множеством картин и всякого хлама в ней повсеместно валялись пустые бутылки, засохшие остатки пищи и масса другого мусора.
Но не обратив особого внимания на беспорядок, я почти сразу увидел то, ради чего, наверное, меня и занесло в это жалкое жилище.
На стене, ни больше ни меньше, висел точный портрет Шу́та.