Глава XLII
Ричард Эвенель до такой степени углублен был в приготовления к танцовальному завтраку, что даже самый пожар риги не мог рассеять обольстительные и поэтические образы, тесно связанные с этим пасторальным пиршеством. Он даже слегка и беспечно сделал Леонарду несколько вопросов насчет бродяги-медника. Мало того: он не хотел употребить надлежащей и законной власти для преследования этого подозрительного человека. Надобно правду сказать, Ричард Эвенель уже привык видеть в низшем сословии своих врагов; и хотя он сильно подозревал в мистере Спротте виновника пожара, но в то же время у него являлось множество едва ли не более основательных причин, по которым он мог подозревать еще человек пятьдесят. Да и какой человек на белом свете станет думать долго о своих ригах и странствующих медниках, когда все идеи его, все заботы и вся энергия сосредоточены на приготовлениях к танцовальному завтраку? Ричард Эвенель поставил себе за правило – впрочем, этого правила придерживается каждый благоразумный человек – «никогда не делать двух дел в одно время», и, на основании этого правила, он отложил исполнение всех прочих дел до благополучного окончания déjeuné dansant. В число этих дел включалось и письмо, которое Леонард намеревался писать к мистеру Дэлю.
– Повремени немножко, говорил Ричард, в самом приятном расположении духа: – мы вместе напишем, как только кончится танцовальный завтрак.
Задуманный пир не имел ни малейшего сходства с обыкновенным провинциальным церемониалом. Ричард Эвенель был из числа тех людей, которые если задумают что сделать, то сделают хорошо. Мало по малу его первые замыслы распространялись, и бал, которому предназначалось быть только изящным и отнюдь не роскошным, требовал теперь огромных издержек и становился великолепным. Из Лондона прибыли художники, знакомые с устройством подобных балов: им предстояло помогать, управлять и создавать. Из Лондона же были выписаны венгерские музыканты, тирольские певцы и певицы, швейцарские крестьянки, которые должны были петь Ranz des Vaches, доить коров или приготовлять для ни гья свежее молоко с вином и сахаром. Главная палатка в саду украшена была в готическом вкусе; самый завтрак приготовлялся из лучших дорогих продуктов, соответствующих сезону. Короче сказать, сам Ричард Эвенель выражался о своем празднике таким образом: «бал, на который я не жалею денег, должен быть в строгом смысле слова бал!»
Гораздо большего труда стоило набрать общество достойное такого пиршества, потому что Ричард Эвенель не довольствовался посредственною знатью провинцияльного города: вместе с издержками возростало и его честолюбие.
– Ужь если на то пошло, говорил Ричард: – я могу пригласить ближайших сквайров.
Правда, Ричард был лично знаком с весьма немногими сквайрами. Но все же, когда человек становится замечательным в огромном городе и имеет в виду сделаться современем представителем этого города в Парламенте, и когда, кроме того, этот человек намерен дать такой отличный и оригинальный в своем роде нир, на котором старые могут бражничать, а молодые танцовать, то поверьте, во всей Британии не найдется ни одного округа, в котором богатые фамилии не приняли бы приглашения такого человека. Точно также и Ричард, заметив, что о его приготовлениях разнеслась молва по всему городу, и после того, как жена декана, мистрисс Помплей и многие другие знаменитые особы благосклонно заметили Ричарду, что сквайр и милорд такие-то остались бы весьма довольны, получив его приглашение, он, нисколько не задумываясь, разослал пригласительные билеты в Парк, в ректорство, – словом сказать, во все места в окружности от города на двадцать миль. Весьма немногие отказались от такого приглашения, и Ричард уже насчитывал до пяти-сот гостей.
– Начал с пенни, а свел на фунт, говорил мистер Эвенель. – Начатое надобно и кончить. Посмотрим, что-то скажет мистрисс М'Катьчлей?
И действительно, если говорить всю правду, так мистер Ричард Эвенель не только давал этот déjeuné dansant в честь мистрисс М'Катьчлей, но в душе своей решился при этом случае, в полном блеске своего величия и при помощи обольстительных ухищрений Терпсихоры и Бахуса, проворковать мистрисс М'Катьчлей нежные слова любви.
Наконец наступил и торжественный день. Мистер Ричард Эвенель смотрел из окна своей уборной на сцену в саду, как смотрел Аинибал или Наполеон с вершины Альпов на Италию. Эта сцена совершенно соответствовала мысли о победе и представляла полное возмездие честолюбивым подвигам. На небольшом возвышении помещались певцы с гор тирольских; высокие шляпы их, металлические пуговицы, шитые серебром и золотом широкие кушаки ярко освещались солнцем. За ширмой из лавровых деревьев и американских растений скрывались венгерские музыканты. Вдали, направо от этих двух групп, находилось то, что некогда называлось (horresco referens) гусиным прудом, где Duke sonant ienui gutture carmen aves. Но гениальная изобретательность главного декоратора превратила помянутый гусиный пруд в швейцарское озеро, несмотря на горькую обиду и печаль простых и безвредных обитателей, изгнанных с поверхности вод, на которых они, быть может, родились и выросли. Высокие шесты, обвитые сосновыми сучьями и густо натыканные вокруг озера, придавали мутно-зеленоватой воде приличную гельветическую мрачность. Тут же, подле трех огромных коров, увешанных лентами, стояли швейцарские девицы. Налево от озера, на широкой поляне, красовалась огромная готическая палатка, разбитая на два отделения: одно – для танцев, другое – для завтрака.
Все благоприятствовало празднику, даже самая погода: на небе ни облачка. Музыканты уже начали настроивать инструменты; лакеи, щегольски одетые, в черных панталонах и белых жилетах, ходили взад и вперед по пространству, отделявшему палатку от дома. Ричард долго любовался этой сценой и между тем механически направлял бритву; наконец он весьма неохотно повернулся к зеркалу и начал бриться. В это счастливое, дышащее блаженством утро он так был занят, что некогда было даже и подумать о своей бороде.
Любопытно смотреть иногда, как мужчина совершает операцию бритья. Иногда по ходу этой операции можно делать заключения о характере бреющегося. О, если бы видели, как брился Ричард Эвенель! Быстрота размахов бритвы, аккуратность и чистота, с которыми брился он, дали бы вам верное понятие о том, как ловко он умеет отбрить при случае ближнего. Борода и шоки его были гладки как стекло. При встрече с ним вы бы инстинктивно застегнули ваши карманы.
Зато остальная часть туалета мистера Эвенеля совершилась не так быстро. На постели, на стульях, на комодах лежали панталоны, жилеты, галстухи, в таком огромном выборе, что разбежались бы глаза у человека с самым неразборчивым вкусом. Примерена была одна пара панталон, потом другая, один жилет, потом другой, третий. Ричард Эвенель постепенно превращался в chef-d'oeuvre цивилизации, в человека одетого и наконец явился на белый свет. Он был счастлив в своем костюме – он чувствовал это. Его костюм шел не ко всякому ни по цвету, ни по покрою, но к нему шел как нельзя лучше.
О, какой эпический поэт не захотел бы описать одежды героя при таком торжественном случае! Мы представим нашим читателям только весьма слабый очерк этой одежды.
Фрак мистера Эвенеля был синий, темно-синий, с пурпуровым отливом, – фрак однобортный, изящно обнимавший формы Эвенеля; во второй петличке его торчала пышная махровая роза. Жилет был белый; панталоны перло-дымчатого цвета, с «косым швом», как выражаются портные. Голубой, с белыми клеточками, галстух свободно обхватывал шею; широкое поле манишки с гладкими золотыми пуговками; лайковые перчатки лимонного цвета, белая шляпа, слегка, но выразительно нагнутая на сторону, дополняют наше описание. Пройдите вы по целому городу, по целому государству, и, право, вы не нашли бы такого прекрасного образца мужчины, какой представлял собою наш приятель Ричард Эвенель, с его легким, твердым и правильным станом, с его чистым цветом лица, его светлыми, проницательными глазами и чертами лица, которые говорили о смелости, точности, определительности и живости его характера, – чертами смелыми, некрупными и правильными.
Прекрасный собой, с полным сознанием своей красоты, богатый, с полным убеждением в своем богатстве, первенствующее лицо торжественного праздника, с полною уверенностью в своем первенстве, Ричард Эвенель вышел в сад.
Вотт, начала подниматься пыль на дороге, и в отдалении показались кареты, коляски, фиакры и фаэтоны; все они длинной вереницей тянулись к подъезду Эвенеля. В то же время многие начинали являться пешком, как это часто делается в провинциях: да наградит их небо за такое смирение!
Ричард Эвенель чувствовал себя как-то неловко, принимая гостей, особливо таких, с которыми имел удовольствие видеться в первый раз. Но когда навались танцы и Ричард получил прекрасную ручку мистрисс М'Катьчлей на первую кадриль, его смелость и присутствие духа возвратились к нему. Заметив, что многие гости, которых он вовсе не встречал, вполне предавались удовольствиям, он заблагоразсудил не встречать и тех, которые приезжали после первой кадрили, и таким образом ни та, ни другая сторона не чувствовали ни малейшего стеснения.
Между тем Леонард смотрел на эту одушевленную сцену с безмолвным унынием, которое он тщетно старался сбросить с себя, – уныние, встречаемое между молодыми людьми при подобных сценах гораздо чаще, нежели мы в состоянии предположить. Так или иначе, но только Леонард на этот раз был чужд всякого удовольствия: подле него не было мистрисс М'Катьчлей, которая придавала бы особенную прелесть этому удовольствию; он знаком был с весьма немногими из посетителей; он был робок, он чувствовал, что в его отношениях к дяде было что-то неопределенное, сомнительное; он совершенно не привык находиться в кругу шумного общества; до его слуха долетали язвительные замечания насчет Ричарда Эвенеля и его празднества. Он испытывал в душе своей сильное негодование и огорчение. Леонард был несравненно счастливее в тот период своей жизни, когда он кушал редисы и читал книги подле маленького фонтана в саду Риккабокка. Он удалился в самую уединенную часть сада, сел под дерево, склонил голову на обе руки, задумался и вскоре носился уже в мире фантазий. Счастливый возраст: каково бы ни было наше настоящее, но в эту счастливую пору нашей жизни будущее всегда улыбается нам отрадной улыбкой, всегда кажется таким прекрасным и таким беспредельным!
Но вот наконец первые танцы сменились завтраком: шампанское лилось обильно, и пир был в полном своем блеске.
Уже солнце начинало заметно склоняться к западу, когда, в течение непродолжительных промежутков от одного танца до другого, все гости или собирались на небольшом пространстве, оставленном палаткой на лугу, или рассыпались по аллеям, смежным с палаткой. Пышные и пестрые наряды дам, веселый смех, раздававшийся со всех сторон, яркий свет солнца, озарявший всю сцену, сообщал даже и Леонарду мысль не об одном только притворном удовольствии, но о действительном счастии. Леонард выведен был из задумчивости и робко вмешался в ликующие группы. Но в то время, как Леонард приближался к сцене общего веселья, Ричард Эвенель, с обворожительной мистрисс М'Катьчлей, которой цвет лица был гораздо живее, блеск глаз ослепительнее, поступь грациознее и легче обыкновенного, удалялся от этой сцены и находился уже на том самом месте, уединенном, унылом и отененном весьма немногими деревьями, которое молодой человек только что покинул.
Но вдруг, в минуту, столь благоприятную для нежных объяснений, в месте столь удобном для робкого признания в любви, – в эту самую минуту, с муравы, расстилающейся впереди палатки, до слуха Ричарда Эвенеля долетел невыразимый, невнятный зловещий звук, – звук, имеющий сходство с язвительным смехом многолюдной толпы, с глухим, злобным, подавленным хохотом. Мистрисс М'Катьчлей распускает зонтик и боязливо спрашивает своего кавалера:
– Ради Бога, мистер Эвенель, почему все гости столпились около одного места?
Бывают звуки, бывают зрелища, – звуки неясные, зрелища, основанные на неопределенных догадках, которые, хотя мы угадываем их по инстинкту, предвещают, предзнаменуют какое-то демонски-пагубное влияние на наши дела. И если кто нибудь даст блестящий пир и услышит вдали всеобщий, дурно подавленный, язвительный хохот, увидит, что все его гости спешат к одному какому нибудь месту, то не знаю, останется ли тот человек неподвижным и не обнаружит ли своего любопытства. Тем более трудно допустить предположение, чтобы тот человек избрал именно этот самый случай для того, чтоб грациозно преклониться на правое колено перед очаровательнейшей в мире мистрисс М'Катьчлей и признаться ей в любви! Сквозь стиснутые зубы Ричарда Эвенеля вырвалось невнятное проклятие, и, вполовину догадываясь о случившем происшествии, которое ни под каким видом не должно было дойти до сведения мистрисс М'Катьчлей, он торопливо сказав ей:
– Извините меня. Я схожу туда и узнаю, что там случилось; пожалуста, не уходите отсюда до моего возвращения.
Вместе с этим он бросился вперед и в несколько секунд достигнул группы, которая с особенным радушием расступилась, чтоб дать ему дорогу.
– Что такое случилось здесь? спрашивал он с нетерпением и в то же время с боязнию.
Из толпы никто не отвечал. Он сделал еще несколько шагов и увидел племянника своего в объятиях женщины!
– Праведное небо! воскликнул Ричард Эвенель.
Глава XLIII
И в объятиях какой еще женщины!
На ней надето было простое ситцовое платье, – весьма опрятное – это правда, но которого не надела бы другая служанка из хорошего дома; и какие толстые, ужасные башмаки! На ней была черная соломенная шляпка; вместо шали, её стан повязан был бумажным платком, который не стоил и шиллинга! Наружность её была почтенная, в этом нет никакого сомнения, но зато страшно запыленная! И эта женщина повисла на шею Леонарда, кротко выговаривала ему, нежно ласкала и громко, очень громко рыдала.
– Праведное небо! воскликнул мистер Ричард Эвенель.
И в то время, как он произносил эти слова, женщина быстро обернулась к нему. Кончив с Леонардом, она бросилась на Ричарда Эвенеля и, сжимая в объятиях своих и синий фрак, и махровую розу, и белый жилет, громко восклицала, не прекращая рыданий:
– Брат мой Дик! дорогой мой, неоцененный брат Дик! и я дожила до того, что снова вижу тебя!
И вместе с этим раздались два такие поцалуя, которые вы бы наверно услышали за целую милю.
Положение брата Дика было убийственное. Толпа гостей, которая до этого, соблюдая приличия, только подсмеивалась, теперь не в силах была бороться с влиянием этого неожиданного, внезапного объятия. По всему саду раздался всеобщий взрыв хохота! Это не был хохот, а оглушительный рев, который убил бы слабого человека; но в душе Ричарда Эвенеля он отзывался как вызов врага на бой и в один момент уничтожал все, что служило условной преградой неустрашимому от природы духу англо-саксонца.
Ричард Эвенель величественно поднял свою прекрасную, мужественную голову и окинул взором толпу неучтивых посетителей, – взором, в котором выражались и упрек и удивление.
– Лэди и джентльмены! сказал он весьма хладнокровно. – Я не вижу в этом ничего смешного. Брат и сестра встречаются после долголетней разлуки, и сестра плачет при этой встрече; мне кажется весьма натуральным, что она плачет; но смеяться над её чувствами – непростительно.
В один момент весь позор как гора свалился с плечь Ричарда Эвенеля и всею тяжестью лег на окружающих. Невозможно описать, какое глупое, пристыженное выражение приняли их физиономии, и как каждый из них старался украдкой уйти в сторону.
Ричард Эвенель воспользовался своим преимуществом с быстротой человека, который несколько лет прожил в Америке и следовательно привык извлекать лучшее из самых, по видимому, обыкновенных обстоятельств. Он взял мистрисс Ферфильд за руку и увел ее в дом. Но когда он достиг благополучно своей комнаты – Леонард шел вслед за матерью и дядей – когда дверь затворилась за всеми ими, тогда бешенство Ричарда вырвалось наружу со всею силою.
– Ах ты безумная, неблагодарная, дерзкая шлюха!
Да, да! Ричард употребил именно это слово. Я содрагаюсь писать его; но долг историка непреклонен: Ричард произнес слово – шлюха!
– Шлюха! едва слышным голосом повторила несчастная Джэн Ферфильд и крепко ухватилась за руку Леонарда: она с трудом могла держаться на ногах.
– Вы забываетесь, сэр! возразил Леонард, в свою очередь приведенный в бешенство.
Но как бы громки ни были ваши восклицания, в эту минуту для Ричарда они были бы тем же самым, что и для горного потока. Ричард спешил излить первые порывы исступленного гнева в самых дерзких, оскорбительных выражениях.
– Гадкая, грязная, пыльная неряха! как ты смела явиться сюда? как ты смела позорить меня в моем собственном доме, после того, как я послал тебе пятьдесят фунтов? как ты смела выбрать такое время, когда…. когда….
Ричард задыхался; язвительный смех его гостей еще звучал в его ушах, переливался в грудь и душил его. Джэн Ферфильд выпрямилась; слезы на глазах её засохли.
– Я не думала позорить тебя: я пришла повидаться с ним, и….
– Ха, ха! прервал Ричард: – ты пришла повидаться с ним? Значит ты писал к этой женщине?
Последние слова относились к Леонарду.
– Нет, я не писал к ней ни слова.
– Ты лжешь!
– Он не лжет; он так же честен, как и ты, даже честнее тебя, Ричард Эвенель! воскликнула мистрисс Ферфильд: – я не хочу ни минуты оставаться здесь, не хочу слышать, как ты оскорбляешь его, – не хочу, не хочу! Что касается до твоих пятидесяти фунтов, то вот тут сорок-пять, и пусть отсохнут мои пальцы, если я не заработаю и не пришлю тебе остальных пяти. Ты не бойся, что я буду позорить тебя: во всю жизнь свою я не захочу взглянуть на тебя; ты дурной, злой, порочный человек; я не ожидала от тебя этого.
Голос несчастной женщины поднят был до такой высокой ноты, до такой степени он был пронзителен, что всякое другое чувство, близкое к угрызению совести, хотя и могло бы пробудиться в душе Ричарда, заглушалось опасением, что крик его сестры будет услышан слугами или гостями, – опасение, свойственное одним только мужчинам, которое редко проявляется в женщинах и считается ими за низкую трусость со стороны их притеснителей.
– Пожалуста, замолчи! перестань кричать во все горло! сказал мистер Эвепель, тоном, который казался ему ласковым. – Сиди в этой комнате, и ни с места, покуда я не возвращусь и не буду в состоянии спокойно говорить с тобой. Леонард, пойдем со мной: ты поможешь объяснить гостям это происшествие.
Но Леонард стоял неподвижно и вместо ответа отрицательно покачал головой.
– Что вы хотите сказать этим, сэр? спросил Ричард, голосом, предвещающим новую грозу. – Что вы качаете своей головой? Не намерены ли вы ослушаться меня? Смотри, Леонард, берегись!
Терпение Леонарда лопнуло. Одной рукой обвил он став матери.
– Сэр! сказал он: – вы оказали мне милость, вы были великодушны ко мне, и одна мысль об этом удерживала мое негодование, когда я слышал слова, с которыми вы обращались к моей матери. Я чувствовал, что еслиб я начал говорить, то высказал бы многое. Теперь я начинаю говорить, и начинаю с того, что….
– Оставь, Леонард, сказала испуганная мистрисс Ферфильд: – не беспокойся обо мне. Я не затем пришла, чтоб принести с собой беду для тебя, не затем, чтоб погубить твою будущность. Я сейчас же уйду отсюда.
– Не угодно ли вам, мистер Эвенель, просить прощения у неё? сказал Леонард, решительным тоном, и в то же время подступил к дяде своему на несколько шагов.
Вспыльчивый от природы и нетерпевший противоречия, Ричард взволнован был не только гневом, который, надобно признаться, произвел бы ощутительное влияние на каждого человека, до такой степени уничиженного в самую восторженную минуту, но и вином, которого Ричард употребил на этот раз более обыкновенного. И когда Леонард приблизился к нему, он истолковал это движение в дурную сторону и видел в нем дерзкую угрозу.
Ричард поднял руку на воздух.
– Подойди еще на шаг, сказал он: – и я тебя одним ударом положу на месте!
Несмотря на эту угрозу, Леонард сделал запрещенный шаг. Но в то время, как взор Ричарда встретился со взором Леонарда, в котором выражалось не презрение или дерзкая настойчивость, но благородство души и неустрашимость, так хорошо знакомая Ричарду и уважаемая им, – в это время, говорю я, рука Ричарда механически опустилась.
– Вы можете ударить меня, мистер Эвенель, сказал Леонард: – вы очень хорошо убеждены, что за эту дерзость моя рука не поднимется на брата моей матери. Но как сын её, я еще раз говорю вам: просите у неё прощения.
– Десять тысячь молний! вскричал Ричард. – Или ты сам с ума сошел, или намерен свести меня с ума! Ты, ничтожный мальчишка, наглый нищий, которого я кормил и одевал из сострадания, – ты смеешь говорить мне, чтоб я просил у неё прощения! да за что, желал бы я знать? Разве за то, что она сделала меня предметом насмешек и поруганий – этим презренным ситцевым платьем и этими вдвойне презренными толстыми башмаками! Я готов побожиться, что эти башмаки подбиты у неё гвоздями! Послушай, Леонард, довольно и того, что она нанесла мне такое оскорбление, но я не такой человек, чтобы слушать от тебя угрозы. Иди со мною сию минуту, или долой с моих глаз: до конца жизни моей ты не получишь от меня ни шиллинга. Предоставляю тебе на выбор – быть простым поденщиком или…
– Да, да, милостивый государь, я скорее соглашусь быть поденьщиком, чем принимать милостыню из рук низкого честолюбца, презирающего своих кровных! спокойно сказал Леонард; его грудь тяжело поднималась и щоки пылали. – Матушка, уйдемте отсюда. Не бойтесь, родная: у меня еще много и силы и молодости; мы по-прежнему будем вместе трудиться.
Но бедная мистрисс Ферфильд, обремененная таким множеством сильных ощущений, опустилась на прекрасное кресло Ричарда и оставалась безмолвна и неподвижна.
– Сидите же здесь, презренные! проворчал Ричард. В настоящую минуту вас невозможно выпустить из моего дома. Смотри за ней, неблагодарный змеенок, – смотри, покуда я не возвращусь; и тогда, если ты захочешь убраться отсюда, то убирайся и будь….
Не кончив своей сентенции, Ричард Эвенель выбежал из комнаты, запер дверь на замок и ключ положил в карман. Проходя мимо залы, он остановился на минуту, чтобы собраться с мыслями, втянул в себя глотка четыре воздуха, поправил платье, и, решившись оставаться верным своему правилу – делать дело одним разом, он удалил от себя тревожное воспоминание о мятежных пленниках. Грозный, как Ахиллес перед троянцами, Ричард Эвенель явился на сцену пиршества.