Тут любопытство Леонарда еще более усилилось. Неужели это были такие черты, которые простую лишь загадку превратили в убеждение? неужели ему суждено было, после длинного ряда лет, узнать восприимчивого мальчика в этом великодушном покровителе?
Отрывки разговора начинают между тем образовывать пылкую, страстную натуру с одной стороны и чистосердечное восхищение с другой, смешанное с сожалением, неспособным к симпатии. Какое-то различие к общественном положении обоих становится заметнее; это различие поддерживает добродетель, но вместе и скрывает привязанность существа, ниже поставленного судьбою. За тем несколько советов, прерываемых рыданиями, – советов, произнесенных над влиянием уязвленных и униженных чувств, – советов, полных сознания власти, как будто родитель автора вмешивался в дело, задавал вопросы, упрекал, увещевал. Впрочем, становилось очевидным, что этот союз сердец был далек от преступления; он привел, правда, к побегу, но все-таки с целию брака. Вслед за тем заметки становились короче, как будто под влиянием какого-то решительного намерения. Далее следовало место до того трогательное, что Леонард невольно плакал, перечитывая его. То было описание дня, проведенного дома перед каким-то печальным расставаньем. Здесь является перед нами гордая и несколько тщеславная, но нежная и заботливая мать, еще более нежный, но менее предусмотрительный отец. Наконец описывалась сцена между девушкою и её первым деревенским поклонником, заключалась она так: «она положила руку М. в руку своей сестры и сказала: вы любили меня только воображением, любите ее сердцем», вслед за тем оставила обрученных в немом удивлении. Леонард: вздохнул. Он понял теперь, каким образом Марк Фэрфильд видел в обыкновенных, дюжинных свойствах своей жены отпечаток души и качеств своей сестры.
Немного слов произнесено было при прощании, но эти слова заменяли целую картину. Длинная, незнакомая дорога, которая тянется далеко-далеко – к холодному, равнодушному городу. Двери дома, отворенные на безлюдную улицу, старые с обнаженными верхушками деревья у крыльца и вороны, летающие вокруг них и призывающие карканьем своих птенцев. За тем следовали отрывки грустно настроенных стихов и некоторый размышления, также носящий печальный колорит.
Писавшая эти строки была в Лондоне. Лицо, до тех пор невиденное, показывается на страницах дневника. Его называют просто «Он», как будто единственного представителя мириад существ, которые шествуют по земле. Первое же описание этой замечательной личности дает понятие о сильном впечатлении, произведенном ею на воображение писавшей. Личность эта была украшена цветами вымысла; она являлась здесь как контраст с деревенским мальчиком, привязанность которого прежде внушала боязнь, сожаление, а теперь почти забылась: здесь черты приведены с более важными, серьёзными, хотя также чистосердечными приемами – здесь залог, который внушает уважение, здесь взоры и уста, выражающие соединение достоинства и воли. Увы! писавшая свой дневник обманывала себя, и вся прелесть очарования заключалась в контрасте не с прежним предметом её привязанности, а с её собственным характером. Но теперь, оставив Леонарда прокладывать себе дорогу посреди лабиринта этого повествования, передадим читателю и то, чего Леонард не мог дознаться сам из лежавших перед ним бумаг.
Глава CX
Нора Эвенель, избегая юношеской любви Гарлея л'Эстренджа, поступила компаньонкой, по рекомендации леди Лэнсмер, к одной из её пожилых родственниц, леди Джэн Гортон. Но леди Лэнсмер не могла допустить, чтобы девушка низкого происхождения была в состоянии долго выдерживать свою благородную гордость и отклонят жаркия преследования человека, который мог обещать ей звание и общественные права графини. Она постоянно внушала леди Джэн, что необходимо выдать Нору за кого нибудь, кто бы несколько поболее соответствовал её званию, и уполномочила эту леди обещать каждому претенденту приданое, превосходящее все ожидания Норы. Леди Джэн осмотрелась и заметила в ограниченном кругу своих знакомых молодого адвоката, побочного сына пэра, который был в более близких, чем того требовала его обязанность, отношениях с великосветскими клиентами, разорившимися и тем положившими основание его богатству. Молодой человек был красив собою и всегда хорошо одет. Леди Джэн пригласила его к себе и, видя, что он совершенно очарован любезностью Норы, шепнула ему о приданом. Благовоспитанный адвокат. который впоследствии сделался бароном Леви, не нуждался в подобных намеках, потому что хотя он и был в то время беден, но надеялся сделать карьеру собственными дарованиями и, в противоположность с Рандалемь, чувствовал горячую кровь у себя в жилах. Во всяком случае, намеки леди Джэн внушили ему уверенность в успехе, и когда он сделал формальное предложение и получил столь же формальный отказ, его самолюбие было сильно затронуто. Тщеславие было одною из главных страстей Леви, а при тщеславии ненависть бывает ужасна, мщение деятельно. Леви удалился, скрывая свое негодование; он не понимал даже сам в полной мере, как этот порыв негодования, охладев, превратился в сильную злобу при могущественном содействии счастья и удачи.
Леди Джэн была сначала очень сердита на Нору и отказ претенденту, который, по её мнению, был вполне достоин выбора. Но страстная грация этой необыкновенной девушки нашла доступ к её сердцу и изгнала из него все фамильные предразсудки; она постепенно стала приходить к убеждению, что Нора достойна человека более привлекательного, чем мистер Леви.
Между тем Гарлей все еще думал, что Нора отвечает его любви, и что только чувство благодарности к его родным, врожденный ей инстинкт деликатности делали ее равнодушною к его искательствам. Во всяком случае, должно отдать ему справедливость, что, как ни был он в то время пылок и восприимчив, он непременно оставил бы свое намерение, еслиб понял, что оно имеет вид одного лишь преследования. Заблуждение его в этом отношении было очень естественно, потому что его разговор, пока он и не разоблачил совершенно его сердца, не мог не удивлять и не восхищать гениального ребенка, и откровенные, незнавшие притворства глаза Норы при встрече с ним не могли не обнаруживать восторга. Кто все в его лета был бы в состоянии разгадать сердце этой женщины-поэта? Как поэт, она увлекалась великими залогами ума, которого самые ошибки проявляли лишь свойства роскошной и изящной натуры. Как женщина, она требовала натуры, может быть, пылкой, блестящей в проявлениях своих благородных начал, – но уже натуры развитой и созревшей. Гарлей был еще ребенок, а Нора принадлежала в числу тех женщин, которые должны найти или создать для себя идеал, могущий господствовать над их сердцем и неудержимо влечь его в любви.
Гарлей открыл не без затруднений новое местопребывание Норы. Он явился к леди Джэн, но леди Джэн, в выражениях, исполненных особенного достоинства, отказала ему от дома. Он никак немог получить от Норы согласия на свидание. Он писал к ней; но убедился, что письма его не доходили, потому что оставались ответа. Его молодое сердце запылало негодованием. Он делал без рассудства, которые очень беспокоили леди Лэнсмер и его благоразумного друга Одлея Эджертона. По просьбе матери и по убеждению сына, Одлей согласился посетить леди Джэн и познакомиться с Норой. При первом свидании, впечатление, которое Одлей произвел на Нору, было глубоко и необыкновенно. Она слыхала о нем прежде, как о человеке, которого Гарлей очень любил и уважал, а теперь в выражении его лица, его словах, тоне его глубоко спокойного голоса она открыла ту силу, которой женщина, как бы ни были блестящи её душевные способности, никогда не достигает. Впечатление, которое Нора произвела на Эджертона, было столь же неожиданно. Он остановился пред красотою лица и форм, которая принадлежит к тому редкому разряду, который удается нам видеть раз или два в жизни. Он почувствовал, что любовь проникла в его сердце, тогда как доверчивость друга заставляла его быть очень осторожным и бояться увлечения.
– Я не пойду туда более, сказал он раз Гарлею.
– Отчего это?
– Девушка тебя не любит. Перестань и ты думать о ней.
Гарлей не поверил ему и рассердился. Но Одлей видел много причин, чтобы поддержать чувство собственного достоинства. Он был беден, хотя и считался богатым, запутан в долгах, старался возвыситься в жизни, крепко удерживал свое значение в обществе. Против толпы противодействующих влияний любовь отваживалась на рукопашный бой. Одлей отличался мощною натурой; но если в мощных натурах преграды для искушения бывают из гранита, то страсти, действующие на них, получают все свойства необузданного пламени.
Гарлей пришел однажды к нему в припадке глубокой грусти, он слышал, что Нора нездорова. Он умолил Одлея идти туда и удостовериться. Одлей согласился, леди Джэн Гортон, по болезни, не могла принять его. Ему указали на комнату, бывшую в стороне, вместе с комнатою Норы. Ожидая её, он механически перелистывал альбом, который Нора оставила на столе, отправившись к постели леди Джон. Он увидел на одном из листков эскиз своего портрета и прочел слова, написанные под этим портретом слова, исполненные безыскусственной нежности, безнадежной грусти, – слова, которые принадлежали существу, смотревшему на свой собственный гений, как на единственного посредника между собою и небом. Одлей уверился, что он любим, и это открытие внезапно уничтожило все преграды между им самим и его любовью. Через несколько минут Нора вошла в комнату. Она увидела, что Одлей рассматривает альбом. Она испустила крик, подбежала к столу, а потом упала на стул, закрыв лицо руками. Но Одлей был уже у ног её. Он забыл о своем друге, об обещании, данном им, забыл о честолюбии, забыл о целом мире.
Забывая всякое благоразумие при выполнении основных планов, Одлей сохранил все присутствие духа для того, чтобы соблюсти правила осторожности при выполнении частностей. Он не хотел открыть свою тайну леди Джэн Гортон, еще менее леди Лэнсмер. Он только внушил первой, что Нора, живя у леди Джэн, не будет безопасна от дерзких преследований Гарлея, и что ей гораздо было бы лучше перейти жить к кому нибудь из своих родственников, чтобы таким образом ускользнуть от внимания восторженного юноши.
С согласия леди Джэн, Нора перешла сначала в дом к дальней родственнице своей матери, а потом в дом, который Эджертон назначил для празднования своей свадьбы. Он принял все меры, чтобы брак его не был открыт прежде времени. Но случилось так, что утром в день свадьбы один из избранных им свидетелей был поражен апоплексическим ударом. Затрудняясь тем, кого избрать вместо его, Эджертон остановился на Леви, своем постоянном адвокате, человеке, у которого он занимал деньги и который с ним был в таких коротких отношениях, которые только могут существовать между истинным джентльменом и его стряпчим одних с ним лет, знающим все его дела и доведшем последние, чисто из одной дружбы, до самого плачевного состояния. Леви был тотчас же приглашен. Эджертон, который находился в страшных хлопотах, не сказал ему сначала имени своей невесты, но наговорил довольно о своем неблагоразумии при вступлении в подобный брак и о необходимости держать все это дело в тайне. Леви увидал невесту в самую минуту священной церемонии. Он скрыл свое удивление и злобу и прекрасно исполнил возложенную на него обязанность. Его улыбка, когда он поздравлял молодую, должна была обдать холодом её сердце; но глаза её были обращены к земле, на которой она видела лишь отражение небесного света, и сердце её было безопасно на груди того, кому оно отдано было на веки. Она не заметила злобной улыбки, сопровождавшей слова радости. Таким образом, пока Гарлей л'Эстрендж, огорченный известием, что Нора оставила дом леди Джэн, напрасно старался отыскать ее, Эджертон, под чужан именем, в глухом квартале города, вдали от клубов, в которых слово его считалось словом оракула, – вдали от тех стремлений, которые руководили им в часы отдохновения и труда, предался совершенно единственному видению того райского блаженства, которое заставляет самое сильное честолюбие потуплять глаза. Свет, с которым он расстался, не существовал для него. Он смотрелся в прелестные глаза, которые и после являлись ему в видениях, посреди суровой и бесплодной для сердца обстановки делового человека, и говорил сам с собою: «Вот оно, вот истинное счастье!» Часто впоследствии, в годы иного уединения, он повторял те же самые слова, но тогда настоящее превратилось для него в прошедшее. И Нора, с своим полным, роскошным сердцем, с неистощимыми сокровищами воображения и мысли, дитя света и песнопения, – могла ли она угадать тогда, что в натуре, с которою она связала все существо свое, было что нибудь сжатое и бесплодное, – был ли весь железный ум Одлея достоин одного зерна того золота, которым она облекала любовь его?
Отдавала ли Нора себе в этом отчет? Конечно, нет. Гений не чувствует лишений, когда сердце довольно. Гений её отдыхал, заснул в это время. Если женщина истинно любит кого нибудь, кто ниже её умственными и душевными качествами, то как часто мы видим, что, спускаясь с высоты собственных дарований, она безотчетно становится в уровень с предметом своей любви; она боятся мысли считать себя выше его. Нора не знала о существовании своего гения; она знала только, что она любит.
Здесь дневник, который Леонард читал в это время, совершенно изменялся в тоне, нося отражения того тихого, безмятежного счастья, которое потому и безмятежно, что оно слишком глубоко. Подобный промежуток в жизни Эджертона не мог быть значительным; много обстоятельств содействовало сокращению его. Дела его пришли в крайнее расстройство; все они были в полном распоряжении Леви. Требования и взыскания, которые прежде было затихли или не были очень настоятельны, теперь приняли бранчивый, угрожающий характер. Гарлей, после поисков своим, приехал в Лондон, желая видеться с Одлеем. Одлей также принужден был оставить свое таинственное убежище и появиться в свете; с этих пор он только урывками приезжал домой, как гость, а не как член семьи. Леви, который узнал от леди Джэн о страсти Гарлея к Норе, тотчас придумал, как отмстить за себя Эджертону. Под предлогом того, что он желает помочь Эджертону в исправления дел – тогда как втайне сам их расстроивал и запутывал – он часто приезжал в Эджертон-Голд в почтовой карете и наблюдал за действием, которое производили на молодого супруга, утомленного житейскими заботами, почти ежедневные письма Норы. Таким образом он имел постоянно случай возбуждать в душе честолюбивого человека то раскаяние в слишком поспешной, необдуманной страсти, то упреки в измене в отношении к л'Эстренджу. Эджертон был один из тех людей, которые никогда не поверяют своих дел женщинам. Нора, писавшая так часто к мужу, была в совершенном неведении о том прозаическом несчастии, которое ожидало ее. Потому, в присутствия Леви, весь этот пряток нежности, со всеми порывами грусти о разлуке, просьбами о скорейшем возвращении, легкими упреками в случае, если почта не приносила ответа на вздохи любящей женщины, – все это представлялось глазам раздражительного, материального человека, преданного практической жизни, плодом расстроенного воображения и излишней чувстительвостя. Леви все шел далее и далее в своей решимости разъединить эти два сердца. От старался, помощию преданных себе людей, распространить между соседями Норы те самые сплетни, которые были одолжены ему своим происхождением. Он достиг того, что Нора подвергалась оскорблениям при выходе из дому, насмешкам своих же людей и трепетала при виде собственной тени, брошенной и забытой всеми. Посреди этих невыносимых страданий появился Леви. Час дди решительных действий наступил. Он дал понять, что знает, каким унижениям подвергалась Нора, выразил глубокое участие к ней и взялся убедить Эджертона «отдать ей полную справедливость». Он употреблял двусмысленные фразы, которые оскорбляли её слух и мучили её сердце, и вызвал ее на то, что она потребовала объяснений. Тогда, открыв пред нею картину самых ужасных и темных опасений, взяв с неё торжественное обещание, что она не откроет Одлею того, что он намерен ей сообщить, он сказал, с лицемерным видом сожаления и мнимой стыдливости, «что брак их в строгом смысле не законный, что при совершения его не были соблюдены требуемые нормальности, что Одлей намеренно или, может быть, и без умысла представил себе полную свободу нарушить данный им обет и разойтись с женою.» И пока Нора стояла как пораженная громом и, не будучи в состоянии произнести слова, выслушивала небылицы, которые, при опытности Леви в казуистике и при её совершенном неведении судебных формальностей, имели для неё полную убедительность, – он шел все более и более вперед, не останавливаясь ни пред какою ложью, и старался изобразить пред нею всю гордость, честолюбие и тщеславную привязанность к почестям, которые отличали будто бы Одлея. «Вот где истинные препятствия вашему благополучию – сказал он – впрочем, я надеюсь убедить его загладить все эти недостойные поступки и вознаградить вас за прошлые несчастья. В свете в котором живет Эджертон, считается гораздо более предосудительным обесчестить мужчину, чем обмануть женщину, и если Эджертон решился на первое, то что мудреного, что он решится на второе! Не смотрите на меня такими удивленными глазами; напишите лучше вашему мужу, что опасения, посреди которых вы живете, сделались для вас невыносимыми, что скрытность, окружающая ваш брак, продолжительное отсутствие вашего мужа, резкий отказ с его стороны открыто признать вас женою навеяли на вас страшное сомнение. Потребуйте по крайней мере от него, если он не намерен объявить о нашем браке, чтобы все формальности брачного союза были выполнены законным образом.»
– Я пойду к нему! вскричала Нора с увлечением.
– Идти к нему, в его собственный дом! Какая сцена, какой скандал? Неужели вы думаете, что он когда нибудь простит это вам?
– По крайней мере, я буду умолять его придти сюда. Я не могу же написать ему такие ужасные слова…. не могу, решительно не могу.
Леви оставил ее и поспешил к двоим или троим из самых неумолимых кредиторов Одлея, которые совершенно готовы были действовать по убеждению Леви. Он уговорил их тотчас же окружит сельскую резиденцию Одлея полицейскими коммиссарами. Таким образом, прежде чем Эджертон мог бы увидаться с Норой, ему пришлось бы сидеть в тюрьме. Сделав эти приготовления, Леви сам отправился к Одлею и приехал, по обыкновению, за час или за два до прибытия почты.
Письмо Норы также прибыло. Никогда еще важное чело Одлея не было так сумрачно, как по прочтении этого письма. Впрочем, с свойственною ему решимостью, он вздумал исполнить желание жены, позвонил в колокольчик и приказал слугам приготовить себе дорожное платье и послать за почтовыми лошадьми.
При этом Леви отвел его в сторону, к окну.
– Посмотрите в окно. Видите ли вы этих людей? Это полицейские коммиссары. Вот настоящая причина, почему я приехал к вам сегодня. Вы не можете оставить этого дома.
Эджертон затрепетал. – И это наивное, безразсудное письмо к подобное время, пробормотал он, ударив по странице, исполненной любви и опасении, своею дрожащею рукою
– Прежде она писала ко мне, продолжал Одлей, ходя по комнате неровными шагами: – спрашивая постоянно, когда наш брак будет объявлен, и я думал, что мои ответы в состоянии удовлетворить всякую благоразумную женщину. Но теперь, теперь еще хуже, теперь она сомневается в моей честности. Я, который принес ей етолько жертв, – сомневаться, чтобы я, Одлей Эджертон, английский джентльмен, был столь низок, чтобы….
– Что? прервал Леви: – чтобы обмануть вашего друга л'Эстренджа? Неужели вы думаете, что она не знает этого?
– Сэр! воскликнул Эджертон, побледнев от негодования.
– Не горячитесь пожалуста. В любви, как и на войне, все хорошо, что кстати, и верно придет время, когда сам л'Эстрендж поблагодарит вас, что вы избавили его от подобной mésalliance. Но вы, кажется, все еще сердитесь; пожалуста простите меня.
Не без затруднения и употребляя в дело лесть и ласкательство, адвокат успел укротить бурю, которая разыгралась было в душе Одлея. И тут он выслушал, с притворным удивлением, содержание письма Норы.
– Недостойно меня было бы отвечать на это сплетение подозрений и сомнений, еще более недостойно было бы оправдываться в них, сказал Одлей. – Мне бы стоило только увидаться с нею, и одного взгляда, исполненного упрека, было бы довольно, но взять лист бумаги с тем, чтобы написать на нем, я не негодяй, и я тебе докажу это – о, никогда, никогда!
– Вы совершенно правы; но посмотрим хорошенько, нельзя ли найти средство согласить вашу гордость с чувствами вашей жены. Напишите только следующие слова: «все, что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал или объяснил, я сообщил Леви, как своему адвокату, с тем, чтобы он передал все это тебе; ты же должна ему верить в этом случае, как мне самому.»
– Прекрасно! она стоит, чтобы ее наказать хорошенько; а я уверен, что подобный ответ уколет ее более, чем пространные объяснения. Ум мой слишком расстроен: а не могу теперь хорошенько понять все эти женские уловки и ужимки боязливости. Решено – я написал ей как вы сказали. Представьте ей все доказательства, каких она потребует, и скажите ей в заключение, что чрез шесть месяцев по большей мере, что бы ни случилось, она будет носить фамилию Эджертона, точно так же, как будет разделять с ним его участь.
– Отчего же непременно шесть месяцев?
– К тому времени Парламент будет распущен. Я или получу кресло, избавлюсь от долговой тюрьмы, открою поприще для своей деятельности, или…
– Или что?
– Вовсе откажусь от, честолюбивых замыслов. Я могу поступить в духовное звание.
– Как! сделаться деревенским пастором?
– И спокойно заниматься науками. Я уже испытал это в некоторой мере. Тогда Нора была возле меня. Объясните ей все это. Мне кажется, что это письмо уже слишком жостко…. Впрочем, что за нерешимость!
Леви поспешно положил письмо в свой бумажник и, боясь, чтобы его не взяли назад, тотчас же простился. Из этого письма он сделал такое употребление, что на другой день после того, как он отдал его Норе, она бросила дом, соседей и убежала Бог весть куда. Когда Леви возвратился, исполненный надежды, которая подстрекала его к мщению, – надежды, что если он успеет любовь Норы к Одлею превратить в равнодушие и презрение, то ему удастся, может быть, стать на место этого разбитого и униженного кумира, – его удивление и досада при известии о бегстве Норы были неописанны. Он напрасно искал ее несколько дней. Он отправился к леди Джэн – Норы там не было. Он боялся также показаться и Эджертону, думая, что, может быть, Нора написала ему в этот промежуток времени. Однако, в самом деле Одлей не получил от жены ни строчки. Он был очень обеспокоен её продолжительным молчанием.
Наконец Леви сообщил Одлею известие о бегстве Норы. Он представил его в каком-то особенном виде. Она убежала – говорил он: – без сомнения, к кому нибудь из своих родственников, чтобы посоветоваться с ними – как поступить при объявлении о своей свадьбе. Эта мысль превратила мгновенное негодование Одлея в положительную прочную ненависть.
– Пусть ее делает, что хочет, сказал он холодно, преодолевая волнение чувств, над которыми он всегда имел сильную власть.
Когда Леви удалился и Одлей, как человек в «железной маске», увидал себя совершенно одиноким, он стал живее и живее сознавать всю важность понесенной им потери Очаровательное, полное нежной страсти лицо Норы то-и-дело представлялось ему посреди опустелых комнат. её кроткий, мягкий характер, её душа, полная самоотвержения, возобновились в его памяти и устраняли всякую мысль о её проступке. Любовь, которая заснула было в нем под влиянием беспокойств и хлопот, но которая, несмотря на то, что не отличалась особенно изящным проявлением, все-таки была его господствующею страстью, снова овладела всеми его мыслями, наполняла для него всю атмосферу чудным, усладительным очарованием. Обманув бдительность полицейских коммиссаров, Одлей ночью прибыл в Лондон. Но, посреди огорчений, и без того осаждавших его, Леви открыл ему, что его арестуют чрез несколько дней за долги. Положение Одлея было очень затруднительно. В это время лорд л'Эстрендж узнал от слуги Одлея то, чего сам Одлей не открыл бы ему ни за что в свете. И щедрый юноша, который был наследником независимого состояния, долженствовавшего перейти к нему по достижении им совершеннолетия, поспешил достать денег и выкупил все векселя своего друга. Благодеяние это было оказано прежде, чем Одлей узнал о нем и успел его предотвратить. С тех пор новое чувство, может быть, столь же томительное, как сознание о потере Норы, стало мучить этого человека, мечтавшего только о мирных занятиях наукою, и болезненное ощущение у себя в сердце, которое он стал замечать с некоторого времени, возобновлялось все с большею и большею силою.
Гэрлей с своей стороны тоже отыскивал Нору, не мог говорить ни о чем, кроме как о ней, и казался очень расстроенным и печальным. Цвет юности, украшавший его до тех пор, исчез. Мог ли Одлей решиться сказать ему: «та, которую ты ищешь, принадлежит другому; любовь уже не существует для тебя в жизни. В утешение же свое, узнай, что друг твой обманул тебя.» В состоянии ли был Одлей высказать все это? Он не отважился бы на подобное признание. Кто же после этого из них двоих страдал более?
Между тем настало время общих выборов, а о Норе не была никакого известия. Леви распрощался с Одлееагь и продолжал свои розыскания втихомолку. Одлею предлагали должность депутата за местечко Лэнсмер не только Гарлей, но и родственники его, в особенности графиня, которая втайне приписывала полезным советам Одлея внезапное бегство Норы. Эджертон принял сделанное ему предложение, не столько по убеждению собственного рассудка, сколько из желания получить, чрез связи в Парламенте, выгодное место и заплатить таким образом долги.
Между тем несчастная Нора обманутая хитростью и клеветами Леви, действуя по естественному влечению сердца, столь склонного к стыдливости, убежав из дому, который она, по её мнению, обесславила, скрываясь от любовника, которого власть над собою она признавала столь сильною, что боялась, чтобы он не заставил ее примириться с своим позором. – Нора только и думала о том, чтобы скрыться от взоров Одлея. Она не хотела мтти к своим родственникам, например, к леди Джэн это значило бы дать ключ от своего убежища и возбудить преследования. Одна знатная дама, итальянка, ездила прежде к леди Джэн и всегда очень нравилась Норе; муж этой дамы, намереваясь отправиться тогда в Италию, искал для жены компаньонку; дама сказала об этом Норе, и леди Джэн убеждала в то время Нору принять предложение, избежать чрез то преследований Гарлея и отправиться на некоторый срок за границу. Нора отказалась в то время, потому что она только что увидела Одлея Эджертона. К этой-то даме явилась она теперь; предложение было возобновлено с прежнею любезностью и принято с торопливостью, свойственною отчаянию. Но в то время, как новая покровительница Норы разъезжала по соседнин английским деревням прежде, чем окончательно отправилась на континент, Нора нашла себе пристанище в отдаленном предместья города, избранном слугою прекрасной иностранки. Тогда же ей в первый раз удалось побывать в доме, в котором умер Борлей. Вслед за тем она оставила Англию с своею спутницею, без ведома леди Джэн, точно так же, как и своих родственников, Все это время она действовала под влиянием одной ужасной мысли – избежать позора.
Но когда моря понесли перед нею свои синие волны, когда сотни мил легли между нею и предметом её любви, когда новые образы стали представляться её взорам, когда лихорадка исчезла и рассудок стал вступать в свои права, сомнение стало преодолевать порывы отчаяния. Не была ли она слишком доверчива, слишком опрометчива? Что, если в самом деле она напрасно оскорбила Одлея? И, посреди этого ужасного раздумья, затрепетала в ней новая жизнь. Она готовилась сделаться матерью. При этой мысли её мощный дух склонился, последние порывы гордости утихли; ей хотелось возвратиться в Англию, увидать Одлея, узнать от него самого истину, и если бы эта истина соответствовала вполне её ожиданиям, то ходатайствовать не о себе самой, а о ребенке изменника.
По случаю бывших тогда на материке Европы беспокойств, прошло довольно много времени прежде, чем ей удалось исполнить свое намерение. Наконец она возвратилась в Англию и отыскала ту подгородную хижину, в которой жила до отъезда из отечества. Ночью она пришла в дом Одлея в Лондоне: там нашла она только женщину, управлявшую хозяйством. Мистера Эджертона не было дома он отправился куда-то по делам выборов; мистер Леви, адвокат его, являлся ежедневно и наведывался всякий раз о письмах, которые нужно было передать Одлею. Нора не хотела показаться Леви, не хотела писать письма, которые перешли бы чрез его руки. Только читая ежедневно газеты, старалась она узнать о местопребывании Одлея.
Однажды утром она прочитала следующее письмо:
«Граф и графиня Лэнсмер готовятся принять в своем деревенском доме почетных гостей. В числе приглашенных будет мисс Лесли, которой богатство и красота произвели такое глубокое впечатление в большом свете. К сожалению многочисленных соискателей из среды нашей аристократии, мы слышали, что эта леди избрала себе в супруги мистера Одлея Эджертона. Этот джентльмен занимает теперь звание депутата местечка Лэнсмер. Успех его влияния более нежели вероятен, и, судя по отзыву значительного числа его почитателей, немногие из вновь избранных членов имеют столько надежд на занятие важнейших постов в министерствах. Этому молодому человеку, уважаемому всеми как за дарования, так и за душевные свойства, предсказывают блестящую карьеру, чему еще более будет содействовать то огромное состояние, которое он скоро получит, вступив в брак с богатою наследницей.»
Снова якорь спасения оторван, снова буря необузданно бушевала, снова звезды исчезали на темном небосклоне. Нора снова подчиняется влиянию одной исключительной мысли, точно так же, как в то время, когда она убежала из дому своего жениха. Тогда она думала лишь о том, чтобы скрыться от изменника; теперь любимою мечтою её было увидаться с ним.
Когда этот зловещий газетный листок попался на глаза Норе, она последовала первому порыву своего страстного сердца; она сорвала обручальное кольцо у себя с пальца и завернула его вместе с клочком газеты в письмо к Одлею, – в письмо, которое хотела наполнить выражениями гордости и презрения, но которое – увы! – носило лишь отпечаток ревности и любви. Она не успокоилась до тех пор, пока не отдала этого письма собственными руками на почту, адресовав его на имя Одлея, в дом лорда Лансмера. Лишь только письмо было отправлено, как раскаяние снова овладело ею. Что она сделала? Отказалась от прав происхождения за ребенка, которого она готовилась подарить свету, отказалась от последней веры в честь своего возлюбленного, лишилась лучшего, чем имя обладала в жизни – и из за чего? из за газетной статьи! Нет, нет! она пойдет сама к Лэнсмеру, к отцу своему, она увидится с Одлеем прежде, чем это письмо попадет к нему к руки. Едва только эта мысль пришла ей в голову, как она поспешила привести ее в исполнение. Она нашла свободное место в дилижансе, который ехал из Лондона несколькими часами прежде почты и должен был