Глава СXVII
– Вы видели мистера Дэля? спросил Эджертон у Гарлея, который вошел к нему в комнату. – Вы знаете?…
– Все знаю! отвечал Гарлей, оканчивая начатую фразу.
Одлей глубоко вздохнул.
– Пусть будет так. Но нет, Гарлей, вы ошибаетесь, вы не можете узнать всего ни от кого из живущих на свете, кроме меня самого.
– Я беседовал с мертвыми, отвечал Гарлей и бросил на столь роковой дневник Норы.
Эджертон видел как падали эти ветхие, истлевшие листки. Комната была очень слабо освещена. На расстоянии, в котором он стоял, он не мог узнать почерка, но он невольно содрогнулся и инстинктивно подошел к столу.
– Приготовьтесь хорошенько! сказал Гарлей: – я начинаю свое обвинение и потом предоставлю вам опровергать свидетеля, которого я избрал. Одлей Эджертон, я доверил вам все, что только может человек доверить другому. Вы знали, как я любил Нору Эвенель. Мне было запрещено видеться с нею и продолжать мое искательство. Вы имели к ней доступ, в котором мне было отказано. Я просил вас не делать мне никаких возражений, которые считал тогда лишь признаком особенной привязанности ко мне, просил вас уговорить эту девушку, сделаться моею женою. Так ли это было? Отвечайте.
– Все это правда, сказал Одлей, держа руку у сердца.
– Вы увидали ту, которую я так пламенно любил, – ту, которую я вверил вашему благородному намерению. Вы воспользовались этим случаем для себя и обманули девушку. Не так ли?
– Гарлей, я не отвергаю этого. Но перестаньте. Я принимаю наказание: я отказываюсь от прав на вашу дружбу, я оставляю ваш дом, я подвергаю себя презрению с вашей стороны, я не смею просить у вас прощения. Но перестаньте, позвольте мне уйдти отсюда, теперь же!..
При этом Одлей, по видимому, одаренный могучею натурою, едва дышал.
Гарлей посмотрел на него с невозмутимой твердостью, потом отвернулся и продолжал:
– Да… но все ли это? Вы похитили ее для себя, обольстили ее. Что же потом вы сделали из её жизни, оторвав ее от моей? Вы молчите. Я отвечу за вас: вы завладели этою жизнью и разрушили ее.
– Пощадите, пощадите меня!
– Какая участь постигла девушку, которая казалась такою чистою, непорочною, полною жизни, когда я видел ее в последний раз? Что осталось от неё? Растерзанное сердце, обесславленное имя, ранняя смерть, забытая могила.
– О, нет, не забытая, нет!
– В самом деле! Едва прошел год, как вы женились на другой. Я помогал вам устроить эту свадьбу, с целию, между прочим, поправить ваше состояние. У вас было уже блестящее общественное положение, власть, слава. Перы называли вас образцом для английских джентльменов. Духовные люди считали вас истинным христианином. Снимите с себя маску, Одлей Эджертон, покажите себя свету таким, каков вы на самом деле.
Эджертон поднял голову и кротко сложил руки; он сказал с грустным смирением:
– Я все перенесу от вас, вы правы; продолжайте.
– Вы похитили у меня сердце Норы Эвенель. Вы оскорбили, бросили ее. И память о ней не помрачала для вас дневного света, тогда как все мысли мои, вся жизнь моя…. о, Эджертон…. Одлей, Одлей, как вы могли обмануть меня таким образом!.. Обмануть не за один час, не на один день, обманывать в течение всей моей молодости, в пору зрелых лет, так рано начавшихся для меня…. заставить терзаться раскаянием, которое должно было пасть на вас. её жизнь уничтожена, моя лишена всякой отрады. Неужели мы оба не будем иметь возможности отмстить за себя?
– Отмстить? Ах, Гарлей, вы уже отмщены.
– Нет отмщение еще ожидает меня. Не напрасно дошли до меня из гробового склепа воспоминания, которые я только что повторил пред вами. И кого же судьба избрала для того, чтобы разоблачить проступки матери? кого назначила быть её мстителем? Вашего сына, вашего собственного сына, несчастного, забытого, лишенного честного имени!
– Сына!
– Сына, которого я избавил от голодной смерти, а может быть и от чего нибудь худшего, и который за это доставил мне несомненные доказательства того, что вы вероломный друг Гарлея л'Эстренджа и низкий обольститель – под видом мнимого брака, что еще унизительнее открытого проступка – низкий обольститель Норы Эвенель.
– Это ложь, это ложь! вскричал Эджертон, к которому возвратились в это время вся его твердость, вся энергия. Я запрещаю вам говорить мне таким образом. Я запрещаю вам хотя одним словом оскорбить память моей законной жены!
– А, произнес Гарлей, с удивлением:– это ложь! докажите, что вы говорите правду, и я отрекаюсь от своего мщения! Благодарение Богу!
– Доказать это! Неужели вы думаете, что это так легко. Я нарочно уничтожал всякую возможность доказательства по чувству привязанности к вам, из опасения, может быть слишком самолюбивого – потерять право на ваше уважение, которым я так гордился. Напрасная надежда! Я отказываюсь от неё! Но вы начали говорить о сыне. Вы опять обманываетесь. Я слышал, что у меня был сын, много лет тому назад. Я искал его и нашел только могилу. Во всяком случае, благодарю вас, Гарлей, что вы оказали помощь тому, в ком видели сына Леоноры.
– О сыне вашем мы поговорим после, сказал Гарлей, заметно смягчаясь; – прежде нежели я сообщу вам некоторые сведения о его жизни, позвольте мне попросить у вас необходимых объяснений, позвольте мне надеяться, что вы в состоянии загладить….
– Вы правы, сказал Эджертон, прерывая его с особенною живостью. – Вы узнаете наконец непосредственно от меня до какой степени велика была обида, нанесенная вам мною. Это необходимо для нас обоих. Выслушайте меня терпеливо.
Эджертон рассказал все, рассказал про свою любовь к Норе, про свою борьбу с мыслию об измене другу, про неожиданное убеждение в любви Норы к нему, про совершенное изменение вследствие того прежних предположений, про их тайный брак и самую разлуку, про бегство Норы, причиною которого Одлей выставлял её неосновательные опасения, что будто брак их не был законным, и нетерпение, с которым она желала скорейшего объявления о их супружестве.
Гарлей прерывал его лишь изредка немногими вопросами; он стал вполне понимать, в какой степени Леви участвовал в расстройстве благополучия супругов; он угадывал, что истинною причиною предательства ростовщика была преступная страсть, которую внушала ему несчастная девушка.
– Эджертон, сказал Гарлей, едва удерживая порывы негодования против презренного Леви: – если читая эти бумаги, вы убедитесь, что Леонора была более, чем вы думаете, права, подозревая вас и убежав из вашего дома, если вы откроете измену со стороны человека, которому вы вверили свою тайну, то предоставьте самому небу наказать его за вероломство. Все, что вы мне рассказываете, убеждает меня более и более, что мы никогда не выйдем здесь из мрака сомнений и догадок, а потому не в состоянии будем с точностью определить план наших действий. Но продолжайте.
Одлей казался удивленным и вздрогнул; глаза его с беспокойством обратились к страницам дневника; но после некоторого молчания, он продолжал рассказ свой. Он дошел до неожиданмого возвращения Норы в родительский дом, её смерти, необходимости, в которую он был поставлен скрыть эту ужасную весть от впечатлительного Гарлея. Он говорил о болезни Гарлея, которая могла принять очень серьёзный характер, повторял высказанные им слова ревности: «что он скорее согласился бы оплакивать смерть Норы, чем утешаться мыслию, что она любила другого». Он рассказал о своем путешествии в деревню, куда, по словам мистера Дэля, ребенок Норы был отдан на воспитание, и где он услышал, что мать и сын в одно время сошли в могилу.
Одлей опять помолчал с минуту, возобновляя в уме своем все сказанное им. Этот холодный, суровый человек, принадлежащий свету, в первый раз разоблачил свое сердце, может быть, сам того не подозревая – неподозревая, что он обнаружил, как глубоко, посреди государственных забот и успехов на поприще административном, он сознавал недостаток в себе всякой привязанности, сознавал, как безотрадна была внешняя сторона его жизни, известная под именем «карьеры» – как самое богатство теряло для него всякую цену, потому что некому было его наследовать. Только о своей постоянно усиливающейся болезни он не сказал ни слова; он был слишком горд и слишком мужествен, чтобы вызывать сострадание к своим физическим недугам. Он напомнил Гарлею, как часто, как настоятельно, всякий год, всякий месяц, он убеждал своего друга освободиться от печальных воспоминаний, посвятить свои блестящие способности на пользу отечества или искать еще более прочного счастья в домашней жизни. «Сколько я ни казался самолюбивым при подобных убеждениях, – сказал Эджертон – но в самом деле я употреблял их потому более, что, видя вас возвращенным к упроченному благополучию, я мог бы с уверенностью передать вам мои объяснения в поступках прошлого времени и вместе получить прощение в них. Я постоянно сбирался сделать пред вами мое признание и все не смел; часто слова готовы были сорваться с уст, но всегда какая нибудь фраза, жалоба с вашей стороны удерживали меня от этого. Одним словом, с вами были так тесно связаны все идеи, все чувства моей молодости, даже те, которые я испытал, посетив могилу Норы, что я не мог принудить себя отказаться от вашей дружбы и, заслужив уважение и почести света, о котором я мало заботился, я не имел довольно твердости, чтобы идти навстречу презрению, которого должен был ожидать от вас.»
Во всем, что Одлей произносил пред тень, заметна была борьба двух господствующих чувств: – полная раскаяния горесть о потере Норы и строгая к самой себе, почти женская нежность к другу, которого он обманул. Таким образом, по мере того, как он говорил, Гарлей мало по малу забывал о своем порыве мщения и ненависти: бездна, которая раскрылась было между ними, чтобы потом поглотить обоих, только теснее заставила потом их подойти друг к другу, как в дни их детства. Но Гарлей по-прежнему молчал, закрыв лицо руками и отвернувшись от Одлея, как будто под влиянием какого-то рокового сна, пока наконец Эджертон не обратился к нему с вопросом:
– Что же, Гарлей, я кончил. Вы говорили о мщении?
– О мщении? повторил Гарлей машинально и в сильном волнении.
– Поверьте мне, продолжал Эджертон:– что еслибы вы были в состоянии отмстить мне, я принял бы отмщение это как милость с вашей стороны. Получить обиду в воздаяние за то, что сначала по юношеской страсти, потом по нерешительности сделать признание, я нанес вам, значило бы для меня примириться с своею совестью и возвыситься в собственном мнении. Единственная месть, которую вы можете предпринять, получит самую унизительную для меня форму; отмстить в этом случае значит простить.
Гарлей простонал; закрыв одною рукою лицо, он протянул другую, скорее, как будто испрашивая прощения, чем даруя его. Одлей взял его руку и с чувством пожал ее.
– Теперь прощайте, Гарлей. С рассветом я оставляю этот дом. Я не могу теперь принять с вашей стороны помощь в настоящих выборах. Леви объявит о моем отказе. Рандаль Лесли, если вам это будет угодно, может занять мое место. У него есть способности, которые под хорошим руководством, могут принести пользу отечеству, и я не имею никакого права пренебрегать чем бы то ни было для возвышения карьеры человека, которому обещал помогать.
– Не думайте слишком много о Рандале Лесли, проговорил Гарлей:– подумайте лучше о вашем сыне.
– Моем сыне! Но уверены ли вы, что он жив? вы улыбаетесь, вы…. вы…. о, Гарлей, я отнял у вас мать, отдайте мне сына, заставьте меня благодарить вас. Ваша месть готова.
Лорд л'Эстрендж вдруг опомнился, выпрямился, посмотрев на Одлея с минуту в нерешимости, не от негодования, но по чувству скромности. В это время он казался человеком, который смиреннно ожидает упрека, который умоляет о прощании. Одлей, не угадывая, что происходить в душе Гарлея, отвернувшись, продолжал.
– Вы думаете, что я прошу слишком многого, и между тем все, что я могу дат сыну любимой женщины и наследнику моего имени, есть одно лишь благословение раззорившегося отца. Гарлей, я не хочу сказать ничего более. Я не смею присовокупить: «вы тоже любили его мать, любили более глубокой и благородной любовью, чем была моя….». Он вдруг остановился, и в эту минуту Гарлей упал к нему на грудь.
– Прости, прости меня, Одлей! Твоя обида ничтожна по сравнению с моею. Ты мне признался в своей, между тем у меня не достанет духу признаться в моей. Порадуйся, что нам обоим приходится прощал друг друга, и в этом обмене чувств мы по-прежнему делаемся равными, по-прежнему становимся братьями. Посмотри хорошенько, представь себе, что мы теперь такие же мальчики, какими были некогда, – мальчики, которые только что сильно повздорили, но которые по окончании ссоры тем дружелюбнее расположены один к другому.
– О, Гарлей, вот истинное отмщение! Оно вполне достигает своей цели, произнес Эджертон, и слезы готовы были брызнуть из глаз его, которые равнодушно посмотрели бы на орудия пытки. Пробили часы; Гарлей бросился вон и из комнаты.
– Еще время не потеряно! вскричал он. Многое нужно сделать и переделать. Ты спасен от сетей Леви – ты должен получить перевес на выборах, состояние твое к тебе возвратится, пред тобой лежит блестящая будущность, твоя карьера только что начинается. Твой сын обнимет тебя завтра. Теперь позволь мне отправиться – руку на прощание! Ах, Одлей, мы можем еще быть очень счастливы!
Глава CXVIII
Пока Гарлей проводит часы ночи в заботах о живущих, Одлей Эджертон беседовал с мертвыми. Он взял из связки бумаг, лежавших на столе, исповедь давно умолкшего сердца Норы. С горьким удивлением увидал он, как он некогда был любим. В состоянии ли было все то, что содействовало возвышению государственного человека, что содействовало видам его честолюбия, вознаградить его за понесенную им потерю – эти причудливые мачты пылкого воображения, этот мир отрадных ощущений, это беспредельное блаженство, заключенное в возвышенной сфере, которая соединяет генияльность с нежною любовью? Его положительная, привязанная к земному натура в первый раз, как будто в наказание самой себе, получила полное понятие о светлой, неуловимой горстке неба, которая некогда смотрела на него с усладительною улыбкою сквозь темничные решотки его черствой жизни; эта изысканность чувств, эта роскошь помыслов, которая согревается разнообразиемь идей прекрасного – все, чем некогда он владел, то от чего с досадою и нетерпением отворачивался, как от пустых представлений расстроенного и сантиментального воображения – теперь, когда это было для него потеряно, явилась ему как осязательная истина, как правда, неподверженная решению и недопускающая недоверия. В самых заблуждениям его была своя отрадная сторона действительности. Когда ученый говорит вам, что блестящая лазурь, покрывающая небесный свод, не лежит именно на той поверхности, на которой представляется вашему глазу, что это обман зрения, мы верим ему; но отнимите этот колорит у воздушного пространства и тогда какая философия убедит вас, что вселенная не понесла потери?
Но когда Одлей дошел до того места, которое, хотя и не вполне ясно, представляло истинную причину побега Норы, когда он увидел, как Леви, по необъяснимой для него причине, нарочно внушал жене его сомнения, которые так оскорбляли его, уверял ее, что брак их недействителен, приводя в доказательство собственные письма Одлея, исполненные горечи и досады, пользовался неопытностью молодой женщины в практических делах и приводил ее в совершенное отчаяние, представляя ей картину понесенного ею позора, чело его помрачилось и руки затрепетали от бешенства. Он встал и тотчас же отправился в комнату Леви. Он нашел ее пустою, стал распрашивать – узнал, что Леви нет дома, и что он не воротится к ночи. К счастью для Одлея, к счастью для барона, они не встретились в эту минуту. Мщение, несмотря на убеждения друга, точно так же овладело теперь всем существом Эджертона, как за несколько часов до того бушевало в сердце Гарлея; но теперь никакая сила не была бы в состоянии отклонить его.
На следующее утро, когда Гарлей пришел в комнату друга своего, Эджертон спал. Но сон его казался очень тревожным; дыханье было тяжело и прерывисто; его мускулилистые руки и атлетическая грудь были почти обнажены. Странно, что сильный недуг, таившийся внутри этого организма, до такой степени мало обнаруживался, что для постороннего наблюдателя спящий страдалец показался бы образцом здоровья и силы. Одна рука его лежала под подушкой, судорожно сжав листки рокового дневника и там, где буквы рукописи были стерты слезами Норы, были свежие следы других слов, может быть еще более горьких.
Гарлей был глубоко поражен; пока он стоял у постели в молчании, Эджертон тяжело вздохнул и проснулся. Он окинул комнату мутным, блуждающим взором, потом, когда глаза его встретились с глазами Гарлея, он улыбнулся и сказал:
– Так рано! Ах, вспомнил: сегодня день, назначенный для гонки. Ветер как видно будет противный; но мы с тобой, кажется, никогда не проигрывали пари?
рассудок Одлея помрачился; воображение его перенеслось ко времени пребывания их в Итоне. Но Гарлей понял, что Одлей метафорически намекает на предстоящий бой на выборах.
– Правда, мой милый Одлей, мы с тобой никогда не проигрывали. Но ты намерен встать теперь? Я бы желал, чтобы ты теперь же отправился в залу выборов, чтобы успеть переговорит с избирателями до начала собрания. В четыре часа ты выйдешь оттуда, выиграв сражение.
– Выборы! Как! что! вскричал Эджертон, приходя в себя. – А, теперь помню; да, я принимаю от тебя эту последнюю милость. Я всегда говорил, что мне суждено умереть, нося парламентскую мантию. Общественная жизнь… у меня нет другой. Ах, я мое еще говорю под влиянием какого-то бреда. О, Гарлей!.. сын мой! где мой сын!
– Ты увидишь его после четырех часов. Вы будете гордиться друг другом. Но одевайся поскорее. Не позвонить ли в колокольчик, чтобы пришел твой человек?
– Позвони, сказал Эджертон отрывисто и упал на подушки. Гарлей оставил его комнату и присоединился к Рандалю и некоторых другим главнейших членам Синего Комитета, которые шумно разговаривали в это время за завтраком.
Все были в сильном беспокойстве и волнении кроме Гарлея, который очень хладнокровно обмакивал в свой кофей кусок обжаренного хлеба. Рандаль напрасно старался казаться покойным. Хотя он и был уверен в успехе на выборах, но ему предстояло употребить в дело все способности своего необычайного лицемерия. Ему нужно было казаться глубоко огорченным во время порывов самой необузданной радости, нужно было сохранять вид приличного обстоятельствам сожаления о том, что какими-то странными причудами судьбы, переворотами происшествий, выигрыш Рандаля Лесли был неразлучен с потерею Одлея Эджертона. Кроме того он горел нетерпением увидеть скорее сквайра и получить деньги, которые должны были усвоить ему самый драгоценный предмет его честолюбия. Завтрак был скоро кончив; члены Комитета, взявшись за шляпы и посмотрев на часы, дали знак к отъезду; но сквайр Гэзельден все еще не являлся. Гарлей, выйдя на террасу, позвал Рандаля, который, надев шляпу, последовал за ним.
– Мистер Лесли, сказал Гарлей, прислонившись к перилам и гладя большую, неуклюжую голову Нерона: – вы помните, что вы раз вызывались объяснить мне некоторые обстоятельства, касающиеся графа Пешьера, которые вы сообщили герцогу Серрано; я отвечал вам в то время, что был занят делами выборов, но что по окончании их и с большим удовольствием выслушаю все, относящееся к вам и к моему искреннему другу герцогу.
Эти слова удивили Рандаля и нисколько не содействовали успокоению его нервов. Впрочем, он отвечал поспешно.
– В отношении этих обстоятельств, равно как и в отношении всего, что может условливать ваше мнение обо мне, я поспешу устранить всякую мысль, которая в ваших глазах могла бы бросать тень на мою репутацию.
– Вы говорите прекрасно, мистер Лесли; никто не в состоянии поспорить с вами в уменьи выражаться; тем более я хочу воспользоваться вашим предложением, что герцог чрезвычайно огорчен отказом дочери выполнить данное им обещание. Я могу гордиться некоторого рода влиянием на молодую девушку, приняв деятельное участие в расстройстве замыслов Пешьера, и герцог заставляет меня выслушать ваши объяснения, с тою целию, что если они удовлетворят меня точно так же, как удовлетворили его, я стал бы убеждать дочь его принять предложения претендента, который готов был пожертвовать даже жизнью на поединке с таким страшным дуэлистом, каков Пешьера.
– Лорд л'Эстрендж, отвечал Рандаль, с поклоном: – я в самом деле чрезвычайно много буду вам обязан, если вы уничтожите в коей невесте предубеждение против меня, предубеждение, которое одно лишь помрачает мое счастье и которое совершенно положило бы предел моему искательству, если бы я не принимал его слишком далеким и принужденным отношениям между мною и невестою.
– Никто не сумел бы выразиться лучше этого, повторил Гарлей, как будто под влиянием глубокого удивления, и между тем рассматривая Рандаля, как мы рассматриваем какую нибудь редкость. – Я однако так несчастлив, что должен объявить вам, что если вы женитесь на дочери герцога Серрано….
– Что же тогда? спросил Рандаль.
– Извините, что я позволю себе делать предположение, вероятность которого вы можете определить сами; я выразился несовсем удачно:– когда вы женитесь на этой молодой девушке, вы избегнете по крайней мере подводных камней, на которые часто попадали и о которые разбивалась многие пылкие юноши по окончании бурного странствования по морю жизни. Ваш брак нельзя будет назвать неблагоразумным. Одним словом, я вчера получил из Вены депешу, которая заключает в себе совершенное прощение и полное восстановление прав Альфонсо герцога Серрано. Я должен к этому присовокупить, что австрийское правительство (которого действий здесь не всегда понимаются надлежащим образом) руководствуется всегда существующими законами и не станет воспрещать герцогу, восстановленному однажды в правах, выбирать себе зятя по усмотрению или передать имение свое дочери.
– И герцог знает уже об этом? вскричал Ранлаль, при чем щоки его покрылись ярким румянцем и глаза заблестели.
– Нет. Я берегу эту новость вместе с некоторыми другими до окончания выборов. Странно, что Эджертон заставляет ждать себя так долго. Впрочем, вот идет слуга его.
Человек Одлея подошел.
– Мистер Эджертон очень дурно себя чувствует, милорд; он просит извинения, что не может сопутствовать вам в город. Он явится позднее, если его присутствие будет необходимо.
– Нет. Передай ему, что он может остаться дома и успокоиться. Мне хотелось только, чтобы он был свидетелем собственного торжества – вот и все. Скажи, что я буду представлять его особу на выборах. Господа, готовы ли вы? Пойдемте.