Тут и свежая могилка самого поэта – без креста и без эпитафии. Только истлевает венок из лапника. Балденков завещал похоронить его, как коммунара, потому что, – говорил он в своем завещании: –

Мне сверхъестественное чуждо,
А идолов я сам писал.

В думах о маленькой судьбе великого человека, я совсем не заметил, как очутился на берегу Палешки. Мне хорошо знакома бодрящая прохлада ее красноватой ольховой воды. Палешка прихотливо извивается по селу и по-за селом, образуя спокойные уемистые бочажки – места для купанья.

Не Палешку ли я видел так часто на папье-маше? Конечно, Палешку. Художники, сами того не замечая, переносят очертанья этих берегов в свои рисунки. Если старик раскидывает сети у синего-синего моря, если Стенька Разин бросает в Волгу персидскую княжну, то и море, и Волга, как бы ни волновались они, – в сущности та же Палешка, преображенная только охряными холмиками по берегам, да фантастическими злачеными деревцами.

К ольховой Палешке подступают березы и сосны. Заводы, – так называется этот лес. Трудно сказать, откуда произошло это название: оттого ли, что там когда-то были кирпичные заводы, или оттого, что лес стоит за речкой, за водой, за водами. Может быть когда-то говорили: итти за воды, как теперь говорят: итти в Заводы.

Это обыкновенный лес, каких много в нашей стране. Но в Палехе все обычное украшается необычным. Если посмотреть с палехского холма, можно увидеть тесную группу крон, одиноко поднявшуюся над ровной линией леса. Это – сосны-великанши – пять могучих красавиц, прихотью природы выросшие рядом. Их стволы, покрытые правильной, как паркет, чешуей, – безукоризненными колоннами пробиваются ввысь сквозь верхушки соседних деревьев. Ни единый сучок не смеет нарушить точеную округлость колонн.

Только кроны, как диковинные антаблементы, подпирают движущийся облачный купол.

Веснами приходят к соснам-великаншам возлюбленные, вырезают на их коре свои имена и уходят – неразлучимые – на всю жизнь.

Человек в нанковых портках

Некогда Палех возвышался над окрестными селами и деревнями подобно тому, как сосны-великанши в Заводах возвышаются над уровнем среднего леса. Здесь рождались лесковские Севастьяны, горьковские Салаутины, – люди безмерной работы и безмерного пьянства, люди, хлебнувшие яда искусства, могучие тела, созданные для чего угодно, только не для легкой иконописной кисти, могучие умы, зажатые в тиски церковности: церковь только приоткрыла им вход в мир искусства, не распахнув всех дверей. Икона и водка, не побеждая друг друга, шли по их жизням. Палех насквозь пропах олифой и спиртом, Палех был весь пронизан святым и дьявольским.

– Народ теперь измельчал. Вот мы онемечились: бороды бреем, в пинжачках ходим; – говорит старейший из мастеров-миниатюристов Иван Михайлович Баканов (о нем будет особая речь впереди). – А бывалошние-то мастера в нанковых портках ходили, босиком, в длинных рубахах и волосы носили длинные, обвязанные веревочкой.

Много рассказов слыхал я о людях в нанковых портках, о чудаках, в жизни которых трагического было больше, чем смешного. Из тьмы прошлого хочется мне вытащить обрывки их жизней в нашу действительность. Пусть эти люди только в нанковых портках и в рубахах до колен, но сейчас – далекие и невозвратимые – они облекаются в романтическую одежду.

Палешанам памятна фигура пастуха Ивана Кухаркина, по прозвищу Балхона. Это был человек больших масштабов. Ему было чуждо все маленькое или среднее: саженный рост, дремучая черная борода до пояса, вместо пастушьего рожка – труба, обладавшая громовым голосом, и ко всему этому – огромная семья, которая вечно жила в огромной нужде.

Однажды какая-то баба спросила Ивана Кухаркина: «дядя Иван, дома что ли Дарья-то?» (так звали его жену). Кухаркин метнул бородой в сторону своего крыльца: «вон она на балхоне белье стирает». С тех пор прозвали Кухаркина Балхоном и это прозвище как-то больше соответствовало его фигуре, его бороде, его трубе.

Палехские затейники, вроде Александра Егоровича Балденкова, часто подтрунивали над большими качествами этого большого человека, над его семьей, которая утром расползалась по улице, словно стая гусениц… Про него даже песенку сложили:

Балхон баню продает,
Балхониха не дает,
Балхонята верещат –
Баню под гору тащат.

Утренними зорями одиноко выходил Балхон на середину села и подносил ко рту свою саженную трубу. На одно мгновение тихий спящий Палех, казалось, сжимался в напряженном внимании. И вдруг Балхон надувал щеки. Медные звуковые колеса торжествующе прокатывались по палехским крышам, ударялись в окна, летели гумнами и полями, гулко отскакивали от перелесков. И уже через минуту коровий рев впутывался в растревоженные голоса баб, – словно в сказке пробуждалось село и показывалось солнце.