Приехал в Палех новый земский начальник и снял квартиру в доме кулака, против базарной площади, откуда обычно Иван Балхон сзывал стадо. И вот в первое же утро проснулся земский начальник от грома балхоновой трубы, выбежал из дому в нижнем белье и начал срамить Балхона, что, мол, начальству спать не дает. Иван притворился, будто и не слышит земского начальника, а сам все трубит и трубит.
Так продолжалось несколько дней. Земский сначала грозил арестом, а потом и в самом деле посадил Балхона в кутузку. Из окна кутузки Балхон угрюмо высунул свою дремучую бороду. Труба его умолкла и земский первую ночь спал спокойно.
Но на другой день бабья демонстрация подступила к квартире земского начальника. Бабы вперебой загалдели;
– Ослободи Балхона, а коли не нравится – сымай другую квартиру!
– Кто же нас будить будет: ты что ли?
– На подпасков-то тоже пронадеешься – без скотины останешься…
Бабы победили: земский переехал куда-то на край села, а труба Балхона вновь загремела над Палехом.
Иконописец Ксенофонт Баранов жил еще в то время, когда не было железных дорог. Но память о нем сохранилась и посейчас. Мастером он был неторопливым, но старательным и при этом очень уважал свое время. Один поступок его до сих пор вызывает улыбку на лицах палешан.
По дороге из Питера в Казань Ксенофонт зашел в Палех и постучал в окно своей избы. Когда обрадованная старушка-жена распахнула окно, Баранов протянул ей небольшой узелок и спокойно сказал:
– На-ка вот, старуха, постирай белье. Из Казани я зайду за ним.
И тем же неторопливым шагом – шагом делового человека, уверенного в своих силах, двинулся на долгие месяцы в далекую Казань.
От Палеха до Москвы три сотни верст, а каменная плита для терки красок весит два пуда.
Один иконописец, работавший в Москве, прописал своей жене, что краску ему тереть не на чем и что нужно ему поскорее доставить как-нибудь плиту из Палеха. Гавра Петровна – жена его – подумала-подумала, да и взвалила плиту на плечи. Сколько времени шла она с плитой до Москвы – неизвестно. Только муж потом всю жизнь гордился своей женой.
Осенью иконописцы уезжали на всю зиму в отъезды. Дома оставались только женщины. В далеких чужих городах мастера тосковали о своих родных палехских избах. Должно быть, эту тоску они и заливали вином.
Иконописец, имя которого уничтожило время, работая в Москве, – ранними утрами, прежде, чем взять в руки кисть, – выходил во двор и все прислушивался к чему-то.
– Чево ты уши навострил? – спрашивали его товарищи.
А он отвечал им с грустной улыбкой на лице:
– Слушаю, как петух мой в Палехе поет… Вон он, сердешный, как заливается. Обо мне, видно, соскучился.
Иконописец Иван Кувшинов – седобородый силач и мятежник, задыхавшийся в этом мире олифы и святости – жил в Горе, почти на самом краю села.
Начиналось так. Утром сельчане слышат свирепый басовый вой, доносившийся откуда-то со стороны села Красного.
И весь Палех знал уже, что Кувшинов сегодня пьет. Чугунные звуки неминучей бедой надвигались на Палех и вдруг на холме – из-за церкви – вырастала, как призрак, исполинская фигура самого Кувшинова, грозно поднявшего руки. Если тут встречался ему священник, он обращал священника в бегство. Вдогонку он кричал ему:
– Косматый чорт! Сторонись! Я – иду.
Так, пророчески потрясая кулаками, Кувшинов победно входил в село. Против иконописной мастерской он останавливался и запевал сначала негромко и как бы мирно:
За Дунаем, за рекой…
Но тут же голос его вырастал в бурю и уже гремел в самые окна:
Воры, воры в мастерской.
А к вечеру бесстрашный обличитель сидел в кутузке – усмиренный и задумчивый. Ему приносили туда краски, кисти и иконные доски. Через два – три дня он выходил из кутузки с новенькими иконами, и хозяин, пораженный великим мастерством его работы, прощал ему все обиды и платил деньги.
Досужими людьми подсчитано, что треть года Кувшинов был на свободе, а остальные две трети жил и работал в кутузке, где, между прочим, им была написана и минея (житие святых).
– Вы знаете, как иконописцы березку справляли, семик? – говорит мне один из моих палеховских друзей. – Работу кончали в два. Хозяин присылал денег – так было заведено. Покупали много вина и много икры. Срезали хорошую березку и увешивали ее дранкой, на которой рисовали всякие неприличные вещи. Сделав эти приготовления, шли в Заводы. Старик Федор Паликин, – как сейчас помню – с раздвоенной белой бородой шел впереди, неся березку. В Заводах, на лужайке начиналось великое пьянство. Тот же Федор Паликин так, бывало, напьется: лежит, как труп, а все-таки пальцем указывает на рот: влейте, дескать, еще стаканчик.