Я однажды приду… Часть III

– Это может быть только еда, хотя непонятно, а что ты ешь?

– Всё, меня кормят здесь.

Арно произнёс какое-то название на латыни, и я сделала большие глаза, вот уж латынь я точно не знаю. Другие языки тоже. Глеб оказался рядом со мной, обнял и грозно посмотрел на Арно. Ему пришлось объясниться:

– Такое ощущение, что вокруг Кати как дополнительный кокон защиты, Глеб, не волнуйся, он ей не мешает, он не позволяет ей терять энергию. Только волноваться сильно нельзя, тогда она сама его разрушит.

И мы с Глебом одновременно посмотрели друг на друга – Вердо. Глеб сразу затребовал хлеб и Арно долго его нюхал, как Олаф катал шарики, потом утвердительно качнул головой:

– Да, это она.

И снова повторил латинское слово. Поводил рукой над хлебом, опять качал головой, хмыкал, удивлялся, наконец, спросил:

– А кто его приготовил?

– Садовник Вердо.

– Хороший садовник, эта трава очень редкая, растет только в Италии, в одном из горных районов. Мало кто знает о её способности восстанавливать нервную систему и создавать защитный кокон. Мне бы хотелось с ним познакомиться. Катя, тебе очень полезно есть этот хлеб.

Командор сделал такое лицо, что мне пришлось подергать его за руку, чтобы Арно не сдуло от его недовольства.

– Глеб, все говорят, что мне полезно есть этот хлеб, пусть Арно посмотрит, что ещё Вердо добавляет кроме этой латинской травки. Я там ещё ветчину ела, может, она тоже полезная.

Кивнув Олегу, Глеб дал разрешение – пусть встречаются. Но прежде Арно придётся рассказать, что он узнал обо мне по руке и ауре, кроме защитного кокона Вердо. Арно был готов:

– Катя, тебе сейчас, судя по состоянию ауры, лет тридцать, только в больном состоянии тела. Я не буду вдаваться в подробные объяснения, но и так понятно – после всего, что с тобой случилось, твоему организму необходимо восстановиться, костной системе, мышечной и эмоциональной.

– А что с моими эмоциями, я чувствую себя отлично, ну, когда ничего не болит в организме. С эмоциями у меня всё в порядке.

– Тебе не хватает внешних впечатлений, которые дополнительно влияют на всю нервную систему.

Не дав мне времени осознать слова Арно, Глеб решительно заявил:

– Всё понятно. Арно, Олег тебе всё покажет и отведёт к Вердо. Поговорим вечером.

Только успев кивнуть головой, я оказалась на руках Глеба и через мгновение лежала на своей кровати. Командор уже что-то успел решить, осталось узнать – что, всё-таки решение касается меня.

Глеб стоял у окна и смотрел в сад, стоял уже долго. Я чувствовала, что он о чём-то очень серьёзно думает, настолько серьёзно, что даже не подходит обнять меня. И решила не мешать ему, пусть думает, теперь вся ответственность на нём, всё зависит от него, как я себя буду чувствовать и сколько жить. Так странно, вот и наступил в моей жизни момент, когда всё в ней зависит не от меня. Но ещё более странно то, что я не сопротивляюсь этому, не пытаюсь что-то решать, советовать, хоть как-то участвовать в принятии решения, лежу и жду этого самого решения. И приму его, на самом деле приму, как бы Глеб не решил, даже если он запечатает меня в сейфе. Буду там сидеть, и ждать его.

Наконец, Глеб обернулся ко мне и спросил:

– Катя, ты веришь в меня?

– Верю и всегда верила.

Он мгновенно оказался рядом со мной и, взяв ладонями моё лицо, посмотрел чёрными глазами, тихо спросил:

– Любишь меня?

– Люблю. Любила всегда, мне кажется, что я родилась с этой любовью. Увидела тебя и просто узнала, поняла, что это ты.

Я смотрела в его страшные глаза и понимала, это его страх за мою жизнь сейчас ломает, опять эти мысли – достоин ли он моей любви, сможет ли он меня спасти непонятно от чего, глупый грозный командор. Провела пальцем по его потрескавшейся коже лица.

– Ты от мыслей своих глупых такой страшный стал, ужас. А мне запрещаешь думать глупости, это потому, что я такая же страшная становлюсь?

Глеб опустил голову и прижался к моему плечу, а обняла его и поцеловала потускневшие волосы.

– Немедленно приведи себя в порядок, я хочу гулять в саду, смотри, какое солнце.

И опять я поразилась их способностям: поднял голову уже совершенно нормальный Глеб, глаза синеют, кожа совершенно нормальная, волосами встряхнул, и уже красота.

– Глеб, я вот стану красивой-прекрасивой…

– Ты сейчас уже красоты невероятной, оставайся такой, а то я ослепну.

Он поцеловал меня так бережно, что я была совершенно разочарована, но решила пока ничего не говорить, ему ещё надо понять, что моя любовь ничего не боится, ничего-ничего, особенно когда борется за его жизнь и любовь.

Глеб нёс меня по саду и нас сопровождали боевики, солнце уже было совершенно весеннее, яркое, тёплое, ласковое. Так интересно, он шёл медленно, обнимал меня, а я махала в разные стороны руками, хваталась за ветки, нюхала, выбрасывала, а боевики подбирали. Я даже хотела спросить Глеба, зачем они это делают, но потом одумалась, а вдруг это их собственная инициатива: прицепят к лацкану пиджака, и будут гордиться – веточка, которой касалась жена командора. И развеселилась, картина удивительная. Идёт громадный Глеб, несёт на руках меня в шубке, а вокруг десять – я долго их считала – боевиков кругом идут в своих костюмах мафиози. Глеб продолжал думать, иногда прижимая к себе и нечленораздельно отвечая на мои махания в сторону деревьев и облаков. Ну что ж, тогда будем веселить публику в лице боевиков.

– Глеб, я давно ничего не пела, такое солнце, хочется что-то помурлыкать, да и песенку про себя вспомнила.

Он так обрадовался, что я вся встрепенулась, наконец-то отвлёкся от мыслей командорских. Сразу нашёл какую-то скамейку и сел на неё, удобно устроил меня на коленях. Боевики сделали вид, что спрятались за деревьями.

– Только я давно уже не пела, да и…

– Катя, ты всегда хорошо поёшь.

Безответственно кивнув, а как же ещё, я негромко запела песню своего детства. Её часто исполняли по радио, я её так и запомнила. Тем более, что она обо мне.

Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой.

Выходила, песню заводила про степного сизого орла,

Про того, которого любила, про того, чьи письма берегла.

Ой, ты, песня, песенка девичья, ты лети за ясным солнцем вслед

И бойцу на дальний пограничный от Катюши передай привет.

Пусть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поёт,

Пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережёт.

Закончив петь и отдышавшись, да, очень сказываются повреждённые мышцы, связки, видимо, тоже пострадали, я посмотрела на Глеба и замерла. Командор принял решение: спокойное лицо, и было ясно, что стояло за этим спокойствием – понимание задачи, путей её решения… и абсолютная уверенность. Что-то он понял в этой старой песне для себя, что-то такое, что поставило всё на свои места в его жутком страхе за меня, за мою жизнь. Но ещё большее удивления меня ожидало, когда я увидела лица боевиков. Точно, вот они пограничники. Я улыбнулась им, тем, которые стояли совсем рядом, и у одного из них увидела веточку на лацкане пиджака! Нашу границу никто не сможет нарушить, ещё на подходах разнесут на молекулы от одного намерения. Неожиданно я смутилась своим мыслям о крутых боевиках с веточкой на лацкане, но почему-то была уверена, что не стали бы поднимать, если она для них ничего не значит.

– Катя, я люблю тебя.

Глеб погладил меня по голове и чмокнул в макушку. Боевики его совершенно не смущали, он их даже не замечал.

– Даже такую серобуромалиновую?

– Такую особенно, ты всегда удивительная, а теперь ещё и по цвету от всех отличаешься. Жаль, уже бледнеет, но я запомнил все моменты.

Я стукнула его по груди и ойкнула, он сразу подул на кулачок и всё прошло. А всё-таки, что боевики думают, когда видят своего грозного, страшного командора, когда он дует на кулачок жены-человека, стукнувшей его? Пора заходить в дом, а то Глеб уже неприлично обниматься начал.

В доме мы встретили Арно, у него лицо было как у человека, проглотившего ежа. У меня такое было, когда я три дня кричала от боли, я знаю. Олег сопровождал его с лицом сфинкса, видел уже всякое, ему не страшно. Он кивнул Глебу и предупредил:

– Арно часть записей посмотрел, идём к Вердо.

Глеб ответил голосом командора:

– Жду через час.

И естественно меня сразу уложил спать. Никакого сопротивления и воплей: я просто в окно посмотрю, может, я в бассейне с Леей искупаюсь. Только спать, причем кардинально, уколом, вдруг не вовремя проснусь. Самуил тоже был рад меня уложить, слишком беспокойная больная – ходит без разрешения, купается как рыба, уколы не делает, ест, что попало.

Меня разбудили губы, они щекотали меня, целовали нежно, дышали в ухо. Я помахала ручкой, они её тоже поцеловали, пальчик за пальчиком, пришлось открыть один глаз, они и его поцеловали. Я прошептала:

– Привет.

– Привет, сонная красавица, королева сна.

– Ага, сам в этот сон послал.

– Люблю на тебя сонную смотреть.

– Ужас, не смотри, кошмар, а не лицо.

– Ты прекрасна. Я всегда любил смотреть, как ты спишь. Подглядывал.

Махнув рукой, я попала Глебу в нос, и он тихо засмеялся.

– Такой ты и есть, совершенно неприлично себя вёл.

– Ты моя жена, закон разрешает.

А сам осторожно обнял и прижал к себе.

– Хочу в бассейн, плавать и плавать.

– Хорошо.

Но не голой же! Он перенёс меня в бассейн прямо в одеяле и осторожно опустил в воду. Я сразу проснулась и сказала ему всё, что вылетело от неожиданности, а он сидел на бортике и улыбался. Но вода была теплой, розы нежно касались кожи, а свечи весело подмигивали мне, я постепенно успокоилась и с удовольствием нежилась на лёгкой волне. Вот почему нельзя дать мне спокойно переодеться в купальник, и тихо, мирно перенести в бассейн? Нет, надо голой закинуть в воду, а теперь сидит, улыбается.

– Глеб, скажи, а когда я в том доме купалась в бассейне, ты тоже за мной подглядывал?

– Иногда.

Ну да, ну да, помогало с агрессией бороться. С трудом я выбралась из бассейна и затребовала доставить ценное тело в комнату срочно одеваться. Но срочно опять не получилось из-за поцелуев и нежностей. Страсть овладевала им, однако я ещё выглядела не совсем того цвета, и Глеб держался. Вот так, нечего было голой мной кидаться.

В столовой опять сидели все, и Арно. Так как выяснилось, что я проспала почти сутки, это был обед. Глеб обеспечил себя временем для спокойного решения всех командорских дел. Мы с Самуилом быстро поели в полной тишине, Арно смотрел на меня совершенно круглыми жёлтыми, как у совы, глазами, а остальные только улыбались. Хлеб Вердо Самуил есть не стал – сказал, что всё для меня, и я поедала его с большим удовольствием. Глеб сидел рядом со мной, возвышался, как скала, молча курил и поглаживал мою коленку под столом. И, конечно, никто этого не замечал. Олаф улыбался, тоже делал вид, что не замечает, но улыбка была уж слишком мужской. Я смутилась и решила начать заседание штаба, не пинаться же с мужем перед всеми.

– Как дела, Арно? Ты узнал, что хотел?

– Да, мне показали всё. Сразу хочу тебя успокоить, хлеб для тебя очень полезен. Я переговорил с Вердо, и он обещал помочь тебе с травами, то есть он приготовит для тебя специальный хлеб, насыщенный всеми необходимыми для тебя компонентами.

Это известие меня порадовало, очень уж вкусный хлеб, да ещё и полезный оказался. На моей мягкости это не должно отразиться, хотя всё зависит от количества. Арно улыбнулся, заметив мою радость, и продолжил:

– Катя, то, что я увидел, не просто поразило меня, это перевернуло всё, что я знаю о передаче энергии. Ты не просто выжила, ты изменилась сама, изменился Глеб, изменились все, кто был рядом с тобой. Даже Аарон, этот столп, изменился уже в первую встречу. Я его не видел очень давно, поэтому все изменения заметил сразу. А как изменился Глеб, я тебе уже говорил. Нет нужды рассказывать, какие он получил физические возможности, некоторые ты не сможешь даже понять, и в этом нет необходимости. Таких возможностей не получал никто. И это ты.

– Я? Почему я?

– Это в тебе была сила, которую ты передала Глебу. Твоя любовь преобразила энергию, которую получил Глеб. Твои эмоции, наполненные любовью, кровь, добровольно отданная, была наполнена любовью и… вся агрессия преобразовалась в силу и возможности. Ты каждый раз отдавала всю свою любовь через боль и кровь, и каждый раз возвращала её. Ты теряла память, отдавала все свои эмоции, всю свою кровь, всю любовь через боль, страдание и снова любила.

– Любовь – это боль.

Глеб схватил меня на руки, но я лишь качала головой, всё хорошо, это только слова.

– Глеб, всё хорошо, мне хорошо, отпусти.

Он уселся со мной на диване, обнял и спросил:

– Почему? Почему любовь – это боль?

Я так лихорадочно вздохнула, что Самуил кинулся ко мне:

– Катенька, что с тобой, дыши, немедленно дыши! Глеб, что случилось, ты сильно её держишь, Катя, дыши!

Он отпустил руки, но я лишь качала головой и пыталась отдышаться, спазм настолько свёл горло, что вздох не получался. Стремительно появился Олаф и взял меня за руку, сразу стало легче.

– Всё… я дышу… это… спазм… всё хорошо, о-ох, все хорошо.

Какое-то время я дышала, слабо улыбаясь всем, они оказались рядом со мной и стояли, готовые немедленно что-то делать. Наконец, ещё раз глубоко вздохнув, я заявила:

– Дышу правильно, всё прошло.

Посмотрела на них и готова была расплакаться от этой их готовности помогать мне. Придётся сказать, нельзя их обманывать.

– Тогда, ну, когда я тогда… когда… энергию… я думала, ну, когда могла думать. Там такая Пустота страшная, ничего кроме боли, пустота из боли. И только я в этой пустоте, никого нет. И я …решила, ну раз никого нет, значит, надо с ней свыкнуться, полюбить её, она и станет родной и любимой, какая бы невыносимая и ужасная… всё равно никого же больше нет, только она. И я поняла, что любовь такая же боль, но мы же любим свою любовь, значит, любим боль. Любовь – это боль.

Я говорила, но смотреть ни на кого не могла, уткнулась Глебу в грудь, почти шептала, мне казалось, что я говорю что-то не то, опять жалуюсь на боль, которую когда-то перенесла, но ведь именно тогда я и подумала эту мысль. Глеб гладил меня по голове, какими-то странными механическими движениями, а я сжалась в комочек и только прижималась к нему.

Самуил осторожно взял меня за руку и погладил робкими движениями, рука его подрагивала и голос дрожал:

– Катенька, девочка, ты прости нас, за всё прости, всё уже прошло, всё, мы любим тебя, все любим. Ты с нами, нет пустоты, Глеб с тобой, мы с тобой.

Мне хотелось успокоить его, но ничего не получилось, горло отказывалось говорить, и я только кивнула. И вдруг послышался голос Арно, голос учёного, получившего ответ на свой самый интересный вопрос:

– Катя, ты в своей любви полюбила боль. Ты передавала энергию Глебу, умирала от боли и любила эту боль. Он получил энергию вместе с твоей любовью. Она заглушила всю его агрессию и преобразовала её в эти возможности.

Рука Глеба остановилась в механическом движении поглаживания моей головы, и послышался его глухой голос:

– Катя, ты любила боль из-за меня?

– Я… я… знала… так должно быть, понимала, что твоя жизнь зависит от меня.

Наконец, я решилась поднять глаза и увидела чёрные провалы вместо глаз, поникшие лица и улыбнулась:

– Всё прошло, у вас будет не так, я знаю.

Откуда я эти слова взяла, почему так решила? Но пусть будет так, пусть у них будет легче, пусть их женщины не будут переносить всё, что перенесла я, они заслужили настоящую любовь без этих мук, моих и Глеба. И я готова всё ещё раз перенести, только чтобы у них всё было хорошо.

– Катя! Остановись! Молчи!

Олаф кричал, и все вздрогнули от его крика, Глеб сразу прижал меня к себе, укрыл всю своими руками.

– Не смей! Не смей так думать! У каждого своя судьба, а ты свою сама сделала! У них свой путь, и ты за них муки на себя взять не можешь!

И все опять на меня посмотрели, догадались о моих мыслях, и, пожалуй, сейчас бить будут, судя по выражению глаз. Олег грозно заявил:

– Как тебе кнопку ту выключить, придумала тоже страдания себе за нас.

Картинку увидел, точно, уж больно недоволен. Я сильнее прижалась к Глебу, совсем спряталась. Спокойным остался только Арно, тоном лектора перед студентами объяснил:

– Катя, ты готова всем им свою любовь отдать, на всё готова ради них, вот тебе судьба даёт жизнь и срок неопределенный, организм тебе меняет, даёт молодость и красоту, хотя ты и так девушка красивая. Ведь ты ничего не просишь, ни денег, ни драгоценностей, условий никаких не выдвигаешь. Тебе судьба и так дает всё.

И вдруг рассмеялся, весело, облегченно, чувствовалось, что и он нервничал.

– А как ты Аарону пощёчину влепила! Пока не увидел, не понимал, почему он вдруг…

Хохот потряс дом так, что точно полетела вся система охраны, только боевики устояли. Даже Глеб смеялся, прижимал меня к себе и хохотал. Олег что-то пытался добавить, но его никто не слушал, всё напряжение разговора выходило этим смехом. Самуил прижимал руки к груди и кивал головой, смеялся тихонько, а Олаф смеялся громко и широко размахивал руками. Только Андрей улыбался и смотрел на меня совершенно как мальчик – восхищённо и радостно.

И началось. Оказалось, что каждый мой шаг – это подвиг, у всех нашлось, что обо мне рассказать. Естественно, куда без комментариев Виктора, это был его очередной звездный час. При этом удивительным образом никто в своих рассказах не коснулся моих физических страданий, оборачивали всё так, будто я только их и спасала, ну, изредка воспитывала.

Арно с удивлением наблюдал за этим буйством: особенно поражал Олег, видимо таким он его никогда не видел, даже представить себе не мог, что такой всегда выдержанный, немногословный, даже мрачный, может в красках, размахивая руками рассказывать о моих поступках. Виктор тоже удивлял, но меньше, в нём и раньше проскальзывала ирония, как-никак аналитик, правда такого звёздного часа он от него всё-таки не ожидал.

Глеб смеялся со всеми, но при этом его руки жили отдельной жизнью. Они обнимали меня, и пальцы чуть подрагивали, совсем немного, но я чувствовала кожей это лёгкое дрожание, признак сильнейшего волнения командора. Руки двигались по моему телу, казалось, они старались закрыть меня собой от любой опасности, но их не хватало на всё мое тело, иногда он даже закрывал меня своими плечами, чуть наклоняясь вперед. Только я понимала это движение, настоящее его назначение.

Смех, рассказы и обсуждения продлились до ужина, и мы с Самуилом дружно ели под комментарии Виктора о моей любви к тортикам и зависимости от них всех жителей дома. На что Самуил резонно ответил, что женскому организму сладкое показано медициной, но и он с удовольствием бы сейчас съел чего-нибудь сладенького. Глеб произнёс какой-то звук и в столовую внесли произведение искусства из мармелада.

– Подарок от Вердо.

– Это приготовил он?

– Какие-то травы и ещё что-то.

Олаф сразу подтвердил:

– Я наблюдал за приготовлением, посмотрел все травы, которые он использовал, всё в порядке.

И как это едят? Слои мармелада образовывали озеро, или часть моря, с волнами, крутым берегом и домиком с белыми стенами под красной крышей. Самуил решил на себе испробовать, вдруг что не так. Маленькой ложечкой он отковырнул часть волны и остался очень доволен, но доложил, что так и не понял вкуса, что за трава. Я решила не выяснять, что за луг скосил Вердо, чтобы приготовить эту красоту и вкусность и просто поедала волны и берега с лугами, домик рушить было жалко. Но в домике оказался сюрприз: когда Самуил не выдержал и съел крышу, там оказалась настоящая роза, совершенно раскрывшаяся и источавшая необыкновенный аромат. Только Глеб не позволил мне её взять, просто достал её из домика и положил рядом с Самуилом, вроде как – кто крышу вскрыл, тому и роза. На удивление Самуил весь вечер с удовольствием вдыхал аромат, даже покусывал лепестки.

По ходу разговора было решено навестить Вердо и сказать ему спасибо – ну, это мы с Самуилом решили – командор звуков не издавал, уже хорошо. Арно за весь вечер больше не сказал ни слова, сидел в уголочке и наблюдал за всеми, особенно за мной и Самуилом, всё-таки специалист по людям. Глеб тоже больше молчал, казалось, он всем телом ко мне прислушивается, как я себя чувствую, реагировал на каждое моё движение, от кого защищал непонятно. Наконец, он не выдержал, объявил, что мне пора спать, и я со всеми попрощалась, помахала ладошкой, чем привела Арно в состояние шока, и чему удивляется всё время? Все местные только улыбнулись мне в ответ.

5

Глеб меня ревнует. Эта мысль меня поразила так, что я долго не могла её принять. Когда он начал задавать вопросы, а мы сидели у окна на полу, и я уже почти засыпала на его руках, то какое-то время я что-то ещё отвечала: вкусный мармелад, да понравился, да очень, почему бы и не сказать спасибо. Сначала мне казалось, что Глеб просто интересуется, как я себя чувствую после такого количества съеденного сладкого, не вредит ли мне, как травы повлияли на меня, но потом догадалась, что эти вопросы касались моего отношения к Вердо. Не сразу поняла, что это обычная мужская ревность. Я подняла голову и посмотрела на него одним глазом, второй уже спал.

– Глеб, ты с ума сошёл?

– Почему?

– Это лишь вкусность, травки для моей пользы в исполнении Вердо. Ты знаешь, как я люблю поесть, Вердо…

– Мужчина.

– Ага, а вокруг меня одни мужчины. Глеб, мы это уже проходили. А ещё боевики мужчины, бойцы мужчины… столбы тоже.

Он обнял меня и стал качать как ребенка.

– Я люблю тебя, только сегодня я понял, что ты перенесла ради меня. Тогда был страх, что ты не выдержишь, ужас от твоей боли, твоего крика, постоянного крика, он до сих пор…

– Глеб, всё в прошлом, я не хотела вспоминать, я уже забыла всё.

– Ты не забыла, твоё тело помнит, ты сегодня опять всё пережила за один момент, чуть не задохнулась от воспоминания. Я не знаю, что такое боль, я только могу это представить, а такую боль твоего тела, такого мягкого и хрупкого, нежного, совершенно невесомого, я даже представить не могу. И когда ты говоришь, что полюбила боль в той пустоте потому, что ты одна, значит, меня там не было.

– Не было.

– Но ты же это всё перенесла ради меня, почему меня там не было?

– Потому, что я не верила тебе, не могла поверить, что ты можешь меня полюбить и страдать вместе со мной.

– Ты просто отдавала себя этой боли?

– Да. Больше тогда я никому была не нужна, только этой боли. Не так, я отдавала себя ей, чтобы она тебя спасла.

– Хотя мне не верила?

– Не верила. Тебе была нужна моя жизнь, я её отдавала. Глеб, это любовь, она отдает и всё. А сейчас я тебе верю, ты со мной, и в боли со мной. Я смогла тебе пожаловаться, как у меня всё болело, а раньше не могла.

– Ты никогда не говорила, как тебе было на самом деле.

– Зачем? Говорят только тогда, когда знают, верят, что поймут, разделят с тобой эту боль. Тогда я знала только одно – я люблю тебя, а тебе нужна моя жизнь. А любовь была только моя, и боль была только моя.

– Вся твоя боль моя. А моя любовь твоя. И я твой.

– Боли больше нет.

– Я всегда с тобой, никуда не отпущу, никому не отдам. Ты моя.

И я поняла, это ревность от страха за меня, внутреннего ужаса, настоящего, впервые осознанного этим суперсверхчеловеком, никогда не знавшим страха ни за себя, ни за кого-либо другого. Вообще никакого страха.

– Глеб, я люблю тебя. И я твоя.

Потянулась к нему и поцеловала, поцелуй прощения и понимания. Понимания этого страха, страха меня потерять – он столько раз видел, как я могла исчезнуть физически от своих страданий, просто их не выдержать – то теперь боится потерять меня и умом. Вердо человек, и я не страдала из-за него, не умирала за него, только так я могу объяснить эту ревность именно к нему. Все остальные ревности были от внутренней боли и неверия в себя и в меня, в общем – несерьёзные. Если считать, что все те, кого он ревновал, спасали меня для него, и где-то глубоко внутри себя он это понимал.

Глеб целовал меня нежно, хотя страсть уже проявилась, но страх ещё владел им, страх за меня. Я прошептала, едва касаясь его губ:

– Я только твоя, вся твоя, вся, вся.

Только осязанием тела сейчас можно отвлечь его от этого страха, тело понимает иначе, оно точно чувствует любовь, оно ощущает внутренний жар, который никогда не обманывает. Глеб любил меня под лучами яркой весенней луны, наши тела озарялись этим мягким прозрачным цветом полутонов и сами казались источником своего внутреннего света, света энергии любви.

– Я люблю тебя, всю, всю.

– И мою вредность тоже?

Он не сразу понял значение этого слова, думал, поглаживал меня по спине, удобнее устраивал на себе. Наконец решил, что раз вредность непонятная моя, значит, любит.

– Всю.

Я захихикала, не буду объяснять, пусть думает, что это что-то очень хорошее. Зря надеялась – утром наблюдая за мной в бассейне и покуривая сигарету, с улыбкой сказал:

– Мне твоя вредность особенно нравится – это настоящий твой характер, невозможность отступить от важного для тебя, даже если это каприз.

Ясно, уточнил значение слова, обдумал и сделал вывод. Я только хмыкнула, ну да, а в жизни моя вредность жестоко карается насильственным сном или игнорированием. Хотя не всегда же, бывают и понимания. Возвращая меня в спальню, медленно переходя из комнаты в комнату, Глеб неожиданно спросил:

– Хочешь с Аароном встретиться?

– Хочу, а что запрет снят?

Глеб только улыбнулся и прижал меня к себе, нравится моя вредность. Завтрак был практически на ходу, никого не было, все разъехались по делам, Глеб естественно, не стал уточнять по каким, просто сказал:

– Все уже уехали.

И мы поехали. Удивительное время весна, а весна в Италии – особенно. Ароматы плавали в воздухе, ещё только чуть проявились листочки, даже не листочки, а острые кончики этих будущих листочков, даже дымки зеленой нет, а уже чувствовались ароматы будущих фруктов. Мы ехали в машине, в окружении машин-танков с охраной, и я вдыхала разнообразные запахи, водила носом из стороны в сторону, и улыбалась каждой новой нотке в общей волне аромата. Солнце заполняло всё вокруг, и зелень лугов ярко слепила глаза, кажется, что трава выросла за ночь. Глеб наблюдал за мной странным взглядом, восхищённым и ещё каким-то, очень своим, мне непонятным. Всю дорогу я восхищалась окружающими видами, вертелась, пыталась что-то показать, чему ремень безопасности мешал, но мои требования отцепить меня Глеб игнорировал улыбкой.

Аарон стоял на берегу, я даже не сразу заметила его, поражённая совершенно неповторимым звуком моря и волной невероятного аромата, просыпающейся после зимы воды. Я громко поздоровалась с морем, махала ему руками, что-то вопила невозможным для человека голосом и обещала скоро прийти купаться. Глеб улыбался, ловил меня в особо опасные моменты, чтобы я не улетела в это самое море с крутого берега. Наконец, я глубоко вздохнула всей грудью и заявила:

– Глеб, а когда море согреется до температуры купания?

– Но ты и зимой плавала, тебе ничего не страшно, поэтому будешь купаться в бассейне.

Только я собралась возмутиться, как увидела Аарона. Он стоял в нескольких шагах от нас и смотрел восхищённым взглядом. И я сразу подошла к нему.

– Здравствуй Аарон, рада тебя видеть.

– Катя, здравствуй.

Он сильно изменился, куда делась мрачность и тяжёлый взгляд. Прежний Аарон – яркие жёлтые глаза, гигантский рост и улыбка, даже похорошел как-то. Глеб встал рядом и положил мне руку на плечо, Аарон проследил взглядом за этим движением, и что-то в этих невероятных глазах изменилось, проявился какой-то мгновенный блеск. Но он сразу улыбнулся мне и спросил:

– Как ты живёшь?

– Хорошо, вот с морем и с тобой приехала встретиться, воздуха глотнуть. Нам не удалось тогда с тобой встретиться, я немного приболела.

– Я знаю. Олаф мне всё рассказал.

Глеб никак не отреагировал на эти слова, и я поняла, что разрешение было дано. Аарон рассматривал меня, моё лицо, мои руки и видел, что цвет кожи был ещё не совсем здоровым, чуть полосатым от многоцветности. Я решила прекратить это обследование, подтверждающее мои страдания и спросила:

– Ты хотел поговорить со мной о Норе, что ты хочешь знать?

– Я готов с ней говорить.

– О чём?

– О нас.

Пожалуй, я слишком скривила лицо и сжала губы.

– Нас, это – что?

– Я сделал ей предложение.

– Я знаю. Нора мне сказала на балу. Понятно – зачем, непонятно – почему.

Стоять рядом с ним было неудобно, шея затекла сразу, и я чуть отошла от него, Глеб понял меня и подхватил на руки. И опять у Аарона изменились глаза, только он смотрел уже на Глеба, в них опять промелькнул блеск и сразу угас.

– Я хочу… говорить с ней, узнать её, понять. Видеть каждый день, каждую минуту. Быть рядом с ней.

– И как ты сможешь себя держать каждую минуту?

Почему-то Аарон не ожидал от Глеба этого вопроса, вскинул на него глаза, и они сразу потухли, потемнели. Аарон резко отвернулся от нас и стал смотреть на море. Мне не хотелось напоминать ему судьбу Элизабет, но и Нору подвергать опасности нельзя.

– Аарон, я поговорю с Норой, но уверенности в тебе у меня нет, однажды ты уже потерял свою любовь.

Он сжал плечи и опустил голову, пальцы сами собрались в кулаки, но смог взять себя в руки. Я смотрела на него, и во мне не было жалости к нему, я уже знала, как с собой боролся Глеб. Аарону придётся сначала понять за что он борется, а потом за это бороться.

– Ты хочешь познать любовь, а что она для тебя?

– Моя жизнь.

По моей кривой усмешке Аарон сразу понял, что это совсем не то, что я ожидала услышать. Но пока у него не было другого ответа, однако появился вопрос, который он осознал для себя. Глаза посветлели, в них появился знакомый блеск и кулаки разжались.

– Я хочу понять, что я для Норы. Но я…

– Ты можешь с ней встретиться, но я должна быть уверена в тебе.

А командор всё уже продумал, или решил давно, только никому не говорил:

– Нора приедет к нам сегодня вечером, можешь встретиться с ней у нас.

Я восхищённо посмотрела на Глеба – какой у меня муж умный, и Норе будет спокойно и Аарону легче. Хорошо, что и я буду присутствовать при разговоре. Аарон облегчённо вздохнул, у меня сложилось впечатление, что он не ожидал от Глеба такого понимания, уж очень напряжён. Однако оказалось, что Глеб ещё и решил, что разговор на этом закончен:

– Ждём тебя к ужину.

И всё, машина и скорость истребителя. Я смотрела в окно и думала о том, как Глеб умеет всё продумать и организовать, он шёл на встречу с Аароном уже с готовым предложением. Он понимал, что я буду переживать о Норе, но при этом попытаюсь дать им возможность встретиться и сразу высказал единственно возможное решение. Как хорошо он меня уже узнал, и, пусть не открыто, но принял мои желания, какие-то женские переживания и стремления. А может сам хочет помочь Аарону, ведь тот помогал нам, шёл навстречу, хотя и был таким другом-врагом. И боевиков взял с собой – не потому, что это было беспокойство, понятно, что сейчас Аарон значительно слабее Глеба, особенно с этими его новыми непонятными способностями – это была демонстрация. Он демонстрировал Аарону своё сомнение в нём, его способности сдержаться при мне. Боевики стояли кругом в нескольких шагах от нас, как строй мечей, спокойные, даже невозмутимые, но было ясно – одно неосторожное движение Аарона и эта невозмутимость мгновенно превратится в стремительное движение.