Однако обычная жесткость скоро ему приелась, и он захотел безраздельной власти над душами людей. Выбрал девушку, кроткую Марью, дочь попа, прикинулся перед нею, что осознал свою порочность и хочет спасти собственную погрязшую в свирепом пороке душу. Разыграл жаркую влюблённость, уверял, что она ангел, с небес сошедший, что через неё и он в Царствие небесное войдёт. Несколько месяцев осаждал Марью и добился-таки своего: влюбил в себя и совратил девицу. Вовлёк её в самое пекло разврата и несколько месяцев предавался страшному распутству, обещая Марье непременно на ней жениться.
У прелюбодеяния был естественный результат. Марья пришла в слезах. Она уже не верила в любовь, но верила в данное ей слово. Стоя перед совратителем на коленях, она умоляла его сдержать обещание жениться, не подвергать их общего ребенка страшной судьбе байстрюка. Тут-то Мелёхин и проявил свое гнилое нутро. В последний раз надругавшись над обесчещенной девушкой, он выгнал её с позором. Семья отказалась от несчастной. Марью приютила деревенская знахарка.
Вскоре на свет появился ребёнок – девочка. Через три дня после разрешения от бремени Марья встала глухой ночью, прокляла Мелёхина и всё его потомство страшным проклятьем, ушла в лес и повесилась. Тело её нашли две недели спустя, страшное, полуразложившееся, да там же в лесу и закопали: не положено самоубийц на православном кладбище хоронить.
Мелёхину громко доложили о самоубийстве и тихо – о проклятье. Тот посмеялся. Никого не боялся кровавый барин, что ему ненависть какой-то Марьи. Хлопнул бутылку вина, да и зажил себе по-прежнему.
В деревне чесали языками, охали, но более всего жалели Марью. Ребенка её знахарка себе оставила, растить стала как свою внучку, обучать всяким разным премудростям.
Со временем стали люди замечать, что в том лесу, где Марья повесилась, неладное творится. Стало там кружить. Кто по грибы-ягоды пойдёт, по нескольку часов проплутает на одном месте, спасибо, если к вечеру выйдет. Лес хороший за несколько лет будто сам собою сошёл, вырос орешник густой-густой, с виду ласковый да приветливый, а зайдешь – непролазный да страшный. И всегда в том орешнике тишина мёртвая стоит: ни птиц не слышно, ни зверья какого нет, даже комары не жужжат. Стали люди место это обходить стороною, про себя прозвали «Марья-орешница».
Барину все нипочём. Знай живёт себе в доме в центре села да кутит. На край деревни, где обитает знахарка с Марьиной дочерью, и не ходит: незачем ему.
Прошло с той поры шесть лет. Живёт Мелёхин, не тужит, но годы-то идут. Надумал жениться. Жену взял из Петербурга, красавицу, богатую, тонкую, холёную. В скором времени пришла ей пора родить. Ребёнок в четыре года погиб. Убежал однажды в лес да там и сгинул. Мелёхин чуть ума не лишился от горя, няньку, понятно, запорол на конюшне до смерти за то, что не уследила. Лес свести хотел, да потом одумался.
Второго родили – так из лесу прямо на него лисица бешеная выскочила, дитя в страшных муках погибло.
Третья дочка бузинными ягодами отравилась.
И пошёл тогда по деревне разговор: вспомнили о проклятьи Марьином. Дошли до Мелёхина эти пересуды, он сперва в гнев, а потом и призадумался. Думал-думал, да и уехал с женою и четвёртым дитятей в Петербург, от леса подальше.
Что тут началось! Лес точно задавить деревню решил. Поля стали зарастать со страшной силою, звери дикие на людей нападали, волки стаями охотились, кабаны все посевы вытаптывали, медведи выходили, гадюки заползали в огороды да честной народ жалили. Из лесу зараза страшная пришла: кто туда по грибы-ягоды сходит, через месяц-другой умирает в страшных мучениях.
(Здесь Серафимович, не на шутку вошедший в образ народного сказителя, на миг вынырнул из излагаемой им легенды, снял очки, протёр их аккуратно платочком, водрузил на место и сказал уже обычным, будничным голосом: «Я так полагаю, страшная зараза из лесу – клещевой энцефалит. Или боррелиоз». Сделав это замечание, он закрыл глаза, будто отматывая двести с лишним лет и настраиваясь на волну своей истории и, достигнув нужного состояния, продолжил.)
Обезлюдело Мелёхино. За несколько лет огромное богатое село скукожилось до пары десятков домов. Барский дом быстро обветшал, а напастья всё сыпались и сыпались на людей.
Мелёхину это дело не понравилось – вишь, денег стало приходить не в пример меньше, на богатую жизнь в Петербурге хватать перестало. Жену-то с сыном он в столице оставил, а сам в Мелёхино воротился: деньги из крестьян выбивать.
На дороге перед селом встретил барин девушку да старуху. Это как раз знахарка была и дочь Марьина. Старуха-то ему и говорит: так, мол, и так – покайся, барин, через тебя народ страдания принимает. Засмеялся Мелёхин, поднял кнут да хлестнул старуху что было сил, так она замертво и упала. Девушка в слезы, на колени кинулась, обнимает знахарку, просит встать, да куда там. Весь дух вышиб из неё кровавый барин.
Тогда вечерело уже, лёг Мелёхин спать, а ночью пожар страшный случился. Сгорел заживо Георгий Константинович, да и много домов по соседству пострадало. Опустело Мелёхино, обезлюдело, выморочное стало, и называть его стали по-новому – Вымороково.
Серафимович снова замолчал. Затем продолжил, но было видно, что всё: свою любимую часть он рассказал, и теперь на смену вдохновенному певцу старины и сказителю легенд пришёл просто добросовестный знаток местных преданий.
– Ну, так вот. Дочь Марьи, похоронив знахарку, сама стала деревенской целительницей. Состарившись, взяла себе девочку-сиротку, воспитала её как внучку, передала ей все знания. Кстати, жили они всегда на краю деревни, так что по-своему это удивительно, что вы оказались именно здесь… Ну, а род Мелёхина обнищал. Я искал сведения о судьбе его единственного уцелевшего ребёнка, но, к сожалению, ничего найти не сумел. Нужно бы, конечно, поехать в Петербург, поработать в архивах, но, увы, – краевед развел руками, – в средствах я весьма ограничен, так что удовлетворить любопытство мне, видимо, не суждено.
Серафимович откинулся к стене и замолчал. Его худое лицо светилось выражением скромной гордости человека, хорошо выполнившего свою работу.
У Колосовского же возникли вопросы.
– Скажите, Матвей Дмитриевич, отчего произошел пожар? Было ли какое-то расследование?
Серафимович покачал головой.
– Какое расследование, Максим Александрович? 18 век на дворе. Деревня почти вымерла, оставшиеся на тот момент жители решили единодушно: Бог наказал. Ну, а если кто из чиновников наезжал, так что они могли нарасследовать? Разве что в головёшках поковыряться. Да и не хотел никто рвение особое проявлять. Очень уж много недоброжелателей Мелёхин нажить успел. Многие тогда, думаю, потихоньку перекрестились, когда он упокоился.
– А клад? Алёна говорила, что какой-то местный энтузиаст в советские годы нашёл здесь клад. Это правда?
– Правда. Но правда и то, что народная молва сильно преувеличила его размер и ценность. Вам, вероятно, рассказывали о сказочном ларце с сокровищами?
Колосовский кивнул. По восторгу, горевшему в глазах Алёны, когда она говорила о кладе, он рассудил, что речь действительно идёт о несметных богатствах.
Серафимович усмехнулся.
– Клад был. На него случайно наткнулись местные жители, когда рыли, пардон, выгребную яму. Это был небольшой глиняный горшок, доверху набитый медяками. Вы сейчас можете их лицезреть в музее в райцентре. Люди после того случая, естественно, пришли в ажитацию, огороды перекапывали даже горькие пьяницы – всем хотелось обнаружить нечто подобное. Но, увы. Более найти ничего не удалось.
От предложенного чая Серафимович отказался, откланялся и вскоре уехал, обещав поискать о селе и округе дополнительную информацию и предстать перед Колосовским, по его собственному выражению, во всеоружии.
IX
На следующее утро в доме были гости. Пришла вертлявая женщина средних лет, принесла десяток яиц и торт в ядовито-розовом креме. Марья Гавриловна встретила её сурово. Колосовский наблюдал за разговором из окна, слов не слышал, но по позам, взглядам, словом, по всему было ясно – просительница с подношением. Интересно, что ей понадобилось от Марьи Гавриловны? Узнать не довелось – Марья Гавриловна провела женщину в глубь дома и затворила дверь в комнату. Подслушивать Колосовский счёл ниже своего достоинства.
Он сидел на кухне, чистил сморщенную прошлогоднюю картошку и старался детально восстановить в памяти то немногое, что увидел до того, как подвернулась нога. Может ли это место быть перспективным для его дела? Какие плюсы? Какие минусы?
Плюсы очевидны: хорошие подъездные пути, чистый воздух и наверняка хорошая вода. Во всяком случае, чай на травах, которым угощала его вчера старуха, подействовал на Макса как снотворное. Он проспал 12 часов и проснулся с таким блаженством, какого не испытывал с самого детства. Нога ещё болела, но уже не так остро, как вчера. Вот, травы старухины тоже можно записать в плюсы. Узнать, что она выращивает, разбить огородик, сушить, угощать приезжающих, потом в город можно будет поставлять в красивой упаковке… Так-так, стоп. Чаи – дело десятое. Что ещё? Ах, да – легенда о кладе, из-за которой он сюда и приехал. После рассказа Серафимовича история несколько потеряла в эпичности, но ведь людям необязательно сообщать подробности…
Теперь минусы. Люди вороваты. Слитый бензин – не велика потеря, но сам факт настораживает. Церковь, которая могла бы сойти за достопримечательность, разрушена. И можно ли её восстановить – непонятно. Да и не его это дело, этим пусть попы занимаются, у него и мирских забот хватает. Инфраструктуры – ноль.
Но это всё не главное. Максим привык быть с собой честным, вот и сейчас он сказал себе: инфраструктура – не беда, дело не в ней. Дело в деревне. Он почти не видел её, но чувствовал, ощущал кожей – деревня насупилась. Она смотрит на него недружелюбно. Он здесь чужой, и неизвестно, станет ли своим. Небо в тучах второй день опять же. Мрачно.
Колосовский был материалистом до мозга костей, поэтому своим ощущениям стал искать рациональное объяснение. Мрачной деревня кажется из-за больной ноги и безделья. Конечно, угнетает вид на обгорелые почерневшие руины и сухой дуб у старухиного дома, да знание того, что в двух шагах от дома – кладбище. Но дуб можно спилить, руины снести, а кладбище… Ну, а кладбище – место тихое, его бояться не надо.
Погрузившись в размышления, он основательно ушёл в себя, так что когда дверь в комнату, скрипнув, отворилась, вздрогнул от неожиданности. Просительница засеменила к выходу, льстиво и преувеличенно-восторженно рассыпаясь в благодарности:
– Ой, Марья Гавриловна, дай тебе бог здоровьичка, спасибо, благодетельница, век твою доброту помнить буду, не откажи другой раз, а уж я для тебя всегда расстараюсь…
Увидев Максима, она, повысив голос так, чтобы оставшаяся в соседней комнате старуха точно её услышала, медово заголосила:
– Ой, сынок, это ты правильно приехал, наша-то Марья Гавриловна, почитай, лучше любого доктора поможет, они ведь, коновалы, ничего не смыслят, а Марья-то Гавриловна от чего хошь вылечит. Хочешь, ячмени тебе выведет, хочешь, на судьбу погадает, а хочешь – от немощи мужской поможет, кудесница, как есть кудесница.
Так вот оно что. Недаром Алёна говорила про знаменитую старуху. Значит, наша суровая Марья Гавриловна не брезгует гадать и людям головы морочить. Ну-ну.
Вышедшая наконец из комнаты старуха полоснула квохтавшую взглядом и та, – Максим был готов поклясться, что видел, видел это своими глазами – поджала хвост и вылетела из дома.
Колосовский молчал, не решив, как относиться к своему открытию. Благообразная старуха оказалась пройдохой, но не ему учить её морали. Надо будет кошелёк проверить, такие деньги из рук не упускают.
Старуха смотрела на него тяжёлым взглядом, словно чего-то ожидая. Наконец она заговорила:
– В проходимки меня записал? А ты, голубь, не спеши выводы-то делать.
Колосовский удивился её проницательности. Надо же, сразу поняла, что он про неё подумал. Определённо, бабка – хороший психолог. Вон и с Алёной быстро подружилась, в доверие к ней втёрлась. Немудрено, что вся округа про бабку знает.
Старуха подождала ещё немного, потом вздохнула.
– Ладно. По глазам вижу, кем ты меня считаешь. Только не проходимка я. Я – ведьма.
X
– Шиза подкралась незаметно, – вот первая мысль, пришедшая Колосовскому в голову после слов старухи.
Вторая мысль была гораздо цивилизованнее своей предшественницы по форме и неутешительнее по содержанию: «Если Марья Гавриловна на полном серьёзе считает себя ведьмой, значит, старческая деменция не просто началась, но и зашла довольно далеко. Это может быть опасным – а ну как на Алёну бросится. Надо предупредить её, чтобы спиной не поворачивалась».
Он сидел, не шевелясь, стараясь придать своему лицу максимально вежливое, понимающее выражение. Главное, со всем соглашаться, не вступать в споры, не злить.
– Да-да, Марья Гариловна, – осторожно начал он, – и давно это у вас?
Старухины косматые брови взмыли вверх.
– Ай ты, голубь, хорош! По себе людей судишь? Сперва в мошенницы меня записал, теперь в сумасшедшие? Ну-ну.
Да что ж за старуха-то такая? Столько раз подряд заставить смущаться и испытывать стыд – талант иметь надо.
Колосовский выдохнул и попробовал воззвать к разуму.
– Марья Гавриловна, извините, но… 21 век, вы, судя по всему, образованная женщина, а называете себя ведьмой.
Старуха вытерла руки о передник, подошла к окну, тяжело опустилась на широкую лавку. Посидела молча. Колосовский рассматривал её профиль: прямой нос, худой выдающийся вперед подбородок; скользнул взглядом по рукам, напоминающим узловатые коряги. Старуха смотрела в стену, прислонившись спиной к стене. Лицо у неё было опустошённое.
– Заряжается, – подумалось странное. – От дома заряжается.
Наконец старуха заговорила.
– Ты ведь в деревне первый раз? По глазам вижу, что так – можешь не говорить. К бабушкам-дедушкам ездил небось в какой-нибудь райцентр?
Колосовский кивнул. Так и было. Пыльный, солнечный городок, куда его, маленького следопыта, отправляли родители на лето, после миллионника казался ему дремучим медвежьим углом, но это был все же город. 60 тысяч жителей, в тридцати километрах областной центр. Дед возил его туда в театр. Деревень в жизни маленького Максима не было.
Старуха продолжала.
– Деревня от города очень отличается. В городе ты кто? А никто. В масштабах города ты не человек, ты гражданин. Можешь хоть всю жизнь ни от кого не зависеть, но никого и не интересовать. Сам по себе мальчик, свой собственный. А деревня – не то. Тут роли определены и распределены, структура самовоспроизводится. Знаешь поговорку «не стоит село без праведника»? Вот она про это.
В деревне должен быть праведник, пьяница, мастер на все руки, грамотей, юродивый или шут, скандальная баба, пастух, чужак, ну, и ведьма. Вот я та ведьма и есть.
Это испокон веков так повелось. Когда в селе полный набор персонажей, все ячейки заполнены, считай, село крепкое, живое. Ниточки протянуты, пьеса написана – можно разыгрывать. Территория обретает карту, перестает быть террой инкогнита. Людям есть на что ориентироваться. Ни одной ячейки не заполнено – нет деревни. Или умерла, или не деревня это больше, а дачный поселок. Связей нет, ролей социальных тоже. Не единое целое, а город в миниатюре.
Ну, а Вымяреково пока держится. Пьяниц, – Мария Гавриловна горько усмехнулась, – полно, да и я помирать не собираюсь. Хотя то, конечно, не в моей воле.
Колосовский обдумал услышанное. Старуха говорит рациональные вещи. Но почему же она называет себя именно ведьмой?
– Марья Гавриловна, вы хотите сказать, что играете роль ведьмы? Но какова же в наше время ваша эээ… должностная инструкция? Ведь не в средневековье живём: медицина доступна, психологи есть, религия для мистически настроенных в изобилии, в конце концов.
Старуха смотрела на него долгим взглядом. Колосовский невольно поёжился.
– Религия, говоришь. Видал нашу-то религию, стоит вон в центре села и ещё постоит. Как думаешь, много от неё людям помощи?
– Хорошо, – Колосовский не собирался сдаваться, – положим, здесь церковь не представлена, но ведь в других сёлах храмы вполне успешно восстанавливают. И люди могут обратиться к священнику. Получается, ведьма нужна только там, где нет батюшки?
Старуха покачала головой.
– К нам за разным идут. В церковь за прощением, к нам за пониманием. Если в селе поп настоящий, понимающий, тогда и ведьме полегче. А если только о форме печётся, а на людей не смотрит, тогда и в других сёлах без ведьмы никак.
– То есть вы – местный психолог, так?
Короткая усмешка.
– Разъяснить меня пытаешься? На элементы разложить? Если бы я была психологом, я б тебе так и сказала. А я – ведьма.
Это упорство действовало Колосовскому на нервы. Хотя, казалось бы, какая ему разница? Да пусть называет себя как хочет. Её право. И всё же… Есть в этом какая-то пугающая неопределённость. Он собрался с мыслями и снова попытался прояснить ситуацию.