– И что же вы делаете, Марья Гавриловна? Гадаете людям на судьбу? Пасьянс раскладываете? Воду заговариваете? Зелья варите?
– Бывает, и пасьянс. Когда требуется. Бывает, и зелья.
– Но… Марья Гавриловна. Простите великодушно, но это… это безответственность. А если вы отравите кого-нибудь? Случайно, по незнанию.
Старуха встала и поманила его за собой в глубь дома. Опираясь на клюку, Колосовский похромал за ней. Они прошли через комнату и подошли к запертой двери. Старуха сняла с шеи ключ на длинной засаленной тесёмке, вставила в скважину и трижды повернула. Дверь бесшумно отворилась. Внутри оказалась тёмная каморка. После дневного света Колосовский на миг перестал видеть, поэтому успел заметить лишь очертания круглого стола да два стула, свисавшие с потолка пучки трав (вот откуда этот запах), тёмный продолговатый ящик в глубине комнаты и помутневшее от времени зеркало в старинной резной раме на стене. Но старуха прошла комнату насквозь, и на противоположной стороне Колосовский заметил ещё одну дверцу. Старуха постояла у неё, затем толкнула рукой, и дверь отворилась. Колосовский не успел заметить, какой ключ пошёл в ход на этот раз.
За дверью обнаружилась ещё одна комната, в которой было светло. Старуха сделала приглашающий жест, и Колосовский шагнул внутрь. Следом вошла старуха, дверь за ней медленно затворилась. Послышался сухой щелчок.
XI
Комната, куда старуха провела Колосовского, больше всего напоминала библиотеку в миниатюре. В ней было всего одно окно, выходившее на те самые заросли терновника, которые Максим заметил ещё вчера. А старуха не так проста. Заросли ведь действительно надёжно скрывают окно. Интересно, деревенские догадываются, что в доме есть эта комната?
Вдоль стен тянулись полки книг. У окна стояло кресло, рядом небольшой столик и торшер. На столике очки в коричневой пластмассовой оправе. Такие же, как у деда. Надо же. Колосовский был уверен, что не только забыл, как выглядели его очки, но и о самом их существовании. Оказалось, всё он помнит.
Книги. Много книг. Старые потрёпанные корешки.
Старуха прошла к старинному буфету, распахнула дверцу, достала пачку каких-то бумаг. Перед Колосовским на стол один за другим легли: диплом фельдшера, диплом о среднем образовании по специальности «ветеринария» (Колосовский и не знал, что так бывает), диплом электрика (вот так старуха!), какие-то корочки, подтверждавшие, что старуха прошла курсы компьютерной грамотности ещё в начале двухтысячных. Рядом с дипломами один на другой тяжело опустились справочник лекарственных растений, справочник хирурга, книга по сестринскому делу.
На полках нашлись книги по психологии, истории, искусству, неплохая подборка классической литературы, словари.
Колосовский был впечатлён.
– Ну, как, голубь, достаточно ли я ответственно зелья свои варю? Как думаешь, ежели я почечнику настой зверобоя приготовлю, не угроблю беднягу? А если корень валерианы от бессонницы кому заварю, вреда не будет? Так что если я и отравлю кого, то уж точно не по незнанию.
– Марья Гавриловна, – почти взмолился Колосовский, – я не понимаю. У вас диплом фельдшера, вы можете оказывать квалифицированную медицинскую помощь. Зачем же вы создаёте себе образ колдуньи? Почему бы не лечить людей открыто? К чему эти мистификации?
Старуха смотрела на него с жалостью.
– Ничего-то ты не понимаешь. Что ж ты, голубь, несообразительный какой, а? Будь я обычным фельдшером, ко мне бы шли за лечением, да и бросали его на полпути. Потому как нашему человеку предписания медработника выполнять – это ж себя не уважать. А вот к ведьме сходить – это другое. Тут все мои настои по часам пьются, все указания до тонкостей выполняются. И заметь, эффект всегда есть. Железная дисциплина да вера в то, что средство поможет, чудеса творят.
– Ну, а если онкология? Или просто сложный случай? Тоже травами лечить будете?
– А ты мне не дерзи! Зря я образование получала? Если случай вне моей компетенции, так я ритуалы-то проведу, всё как положено, а потом посоветую для закрепления эффекта в город съездить, врачу показаться.
– И едут?
– Едут. Как миленькие, едут. С ведьмой спорить себе дороже.
– Значит, вы местный психолог и по совместительству медработник под прикрытием?
– Эх, ты. Что ж ты за человек такой… По проложенным маршрутам ходишь. У тебя небось из точки А в точку Б всегда машина выезжает, едет с заданной скоростью и где-то на пути предрешённо встречает ещё одну такую же машину, чтобы ученик шестого класса мог с полным комфортом и удовольствием, ни в чем себе не отказывая, высчитать скорость сближения? Да?
Колосовский обдумал метафору. Да, пожалуй, он так и мыслил – всегда искал прямое рациональное объяснение всем явлениям в жизни. До поездки в Вымяреково этот подход сбоя не давал.
– Ну, а жизнь, она сложнее. Объёмнее, понимаешь? Не всё так, как в математическом задачнике, устроено. Вот для этого такие, как я, и нужны. Чтобы видеть чуть больше, чем отрезок прямой, ограниченный двумя точками. Ведьма от слова ведать. И заведовать.
Старуха отошла к окну, оперлась руками об узкий подоконник, смотрела на терновник.
– Тебе Серафимович легенду рассказал?
– Про повесившуюся девушку? Да.
– И что ты думаешь про это?
Колосовский не переставал удивляться. С чего бы ему думать про предания старины глубокой?
– Ничего не думаю. В качестве маркетингового хода легенда неплохая. Если организовывать здесь туристический комплекс, можно её включить в предпродажное сопровождение…
– И тебе её не жалко? – тихо спросила старуха. – Обманутую девушку, выкинутую из жизни по прихоти богатого кровопийцы?
– Марья Гавриловна, а вы не думаете, что это всего лишь легенда? Народное предание. Зная нравы того времени, я могу поверить, что случай с соблазнением был, ну, а дальше люди стали пересказывать друг другу эту историю, она обрастала новыми подробностями, и в результате получилась та зловещая история, которую мне поведал Серафимович и которую, судя по всему, кто-то ещё раньше поведал вам.
Старуха повернулась, посмотрела ему в глаза долгим спокойным взглядом.
– Это не легенда, а правда, от первого до последнего слова.
XII
Уже вечером, сидя в своей комнатке, Колосовский вспоминал этот странный разговор. Вспоминал, как поначалу не мог понять, какое отношение он имеет ко всей этой истории, и как медленно у него холодели руки, когда до него стало доходить.
Старуха начала издалека.
– Ты помнишь деда по отцовской линии?
– Нет, он умер до моего рождения.
– Сколько ему было лет?
– Лет сорок пять, кажется.
– А твой отец?
Колосовский помрачнел. Отец ушёл, когда Колосовскому было двадцать два. Мать поседела.
– Отец уже тоже скончался.
– Сколько лет ему было?
– Сорок шесть.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать три. К чему эти расспросы? Вы намекаете, что я тоже могу рано умереть из-за плохой наследственности по мужской линии? Но это, знаете ли, ерунда – медицина сейчас развита гораздо лучше, кроме того, с отцом произошёл несчастный случай, так что ваши намёки…
– Несчастный случай, говоришь?
Голос у старухи стал глухой, скрипучий. Из-за личины просвещённого человека с многочисленными дипломами, цинично дурачащего односельчан, проступили древние черты – черты настоящей ведьмы.
– Я недаром на краю деревни живу. От неё охраняю. Все мы с той поры охраняем. Первой дочь её здесь стояла. Она сильная ведунья была, много видела. Спроси у местных, любят ли они орехи. Тебе в один голос все скажут, что гадость несусветная, в рот не возьмёшь. А ведь тут орешник, лещиновый заказник. Да только заказано туда вымярековцам ходить, от беды подальше. Она редко кого выпускает, Марья-то.
Когда дочь её, Анна, состарилась, взяла себе девочку в ученицы. Не простую девочку, а из наших, из тех, у кого дар есть. Воспитала, обучила и вместо себя ведьмой оставила – стеречь деревню. Так и повелось. Теперь вот мой черёд – стерегу, как могу, да только всё сложнее приходится. Лютая она стала, ненасытная.
В войну мужики на фронт ушли, женщины своими руками окопы рыли в лесах, рвы противотанковые копали, думали фашистов здесь останавливать. Фашисты не дошли, на радостях деревенские позабыли про окопы, развороченное – не закопали. Так они и стояли, пустые подготовленные могилы, долго стояли, травой поросли, ельничком, смотреть – красиво. Ждали своего часа. Дождались. В девяностые бандиты про село проведали. Как магнитом их сюда тянуло. Ну, понятно, что тянуло-то. Место удобное – въехать можно с музыкой, асфальт есть. Отдохнуть культурно, оттянуться, да и закопать в местных лесах тех, кто на отдых в багажнике приезжал. Тут-то им рвы и пригодились. Как удобно: всё уже подготовлено, сбрось труп да присыпь землёй, никаких проблем.
Пока они между собой кровавое месиво устраивали, я молчала, не вмешивалась. Только как-то раз вышла в лес за травами, а они там – роются, стервятники. Пьяные, страшные. И вижу: замышляют что-то. Я вперёд не пошла, слушаю. А они труп закопали и давай между собой обсуждать, не поразвлечься ли им в деревне. Гогочут, глумятся – покуражиться хотят, силу показать. Найти местных и удирать заставить, а самим по ногам стрелять. Вот тут я и не стерпела, взяла грех на душу…
Старуха замолчала. Колосовский терпеливо ждал, что последует дальше.
Дальше старуха рассказала, как, выйдя из лесу, отвела бандитам глаза и отправила их в сторону орешника. Больше душегубов никто не видел. Спустя несколько месяцев местные нашли в лесу автомобиль, на радостях его разобрали и пропили, так и не узнав, что прошло мимо них.
Они долго молчали, сгорбившаяся ведьма и городской парень. Колосовский, не отличавшийся доверчивым нравом, почему-то сразу понял: не врёт. Так всё и было. На него навалилась усталость, но единственное кресло было занято: там сидела старуха. Впрочем, даже если бы оно было свободно, для него разницы бы не было: Колосовский с удивлением понял, что не решился бы занять её место. Всегда выручавший его внутренний шут пискнул: «Место кондуктора не занимать». Впрочем, как пискнул, так и ушел в глубину подсознания пристыжённый. Это было не место кондуктора, это был древний трон.
У него мёрзли руки. Он ждал, скажет ли старуха что-то ещё, но она молчала. Потом заговорила снова и, как ему показалось, опять невпопад.
– Ты думаешь, она одна такая? Единственная неупокоенная, тянущая жизнь из деревни? Нет. Таких много. Когда жизни много, счастья много, радости – они затаиваются. А в смутные времена поднимают голову. Скоро от Вымярекова ничего не останется. Только она не успокоится. В силу войдёт, к соседним селениям костлявые пальцы протянет. И я одна против неё не выстою.
Снова молчание. Колосовскому казалось, что старуха идёт по только что лёгшему на реку льду, пробирается к полынье, куда провалился ребенок. Светловолосый мальчишка, сын военных лет, он закусил губу и не собирается тонуть. Старуха медленно идёт к нему, чтобы вытащить, но лёд трещит и под её ногами. Дома его ждёт порка чересседельником, но даже порка сейчас выглядит дорогим сердцу проявлением жизни, а под тонкой прозрачной корочкой течёт смерть.
– У преступлений нет срока давности. Если свершилось зло, время не лечит. Мы, живущие на краю, это знаем. Если зло разрывает ткань жизни, жизнь начинает гноиться. Тогда и появляются Марьи-орешницы. Чем больше зла, чем больше горя, тем она сильнее. И сама мучается и плодит несчастье. Как наркоман, колющий себе в вену своё отчаяние, свою гибель и не могущий не колоть.
Жизнь начинает гнить, если зло не уравновесить добром.
Мелёхин совершил страшное. Он не просто душу живую погубил, он саму суть жизни попрал, любовь извратил, превратил её в ненависть, тем маховик умирания и запустил. Скольких она уже со свету сжила – не перечесть. И его самого, и потомков его, и простых людей, деревенских. Почитай, в каждой семье есть история, которую все старательно хотят забыть. Только не забудешь. Да и я не дам. Ведьма на то и нужна, чтобы память сохранять.
А знаешь ли ты, голубь, что маховик набирает ход? Каждое злое слово, каждый обман, каждая выпитая бутылка – ей всё и в муку, и в радость. Она этим живёт, это и множит. Раз людей осталось мало, раз жизнь из деревни почти ушла – она своё недополучает. И скоро оголодает, выйдет из лесу, как оборотень в ночь с полной луной.
Мне, голубь, страшно. Я против неё не устою. Мне помощь нужна.
Колосовский поёжился. Зачем она всё это ему говорит? А старуха продолжала.
– Детей тут почти нет. Человек пять ребятишек на всю деревню. Скоро грибы пойдут, а дети только того и ждут. Я смотрю на них, чумазых горлопанов, и думаю: что они видели? Нищету. Кто пьяных соседей, другие пьяных родителей. Матом наша ребятня не ругается, она им разговаривает. Они ничего не видели, но страшно не это. Страшно то, что и не увидят.
Скоро будут грибы. Дети пойдут в лес, но из леса они не вернутся. Марья-орешница давно живёт впроголодь…
– Марья Гавриловна, но если вы – ведьма, вы можете просто запретить им ходить в лес!
Старуха смотрела на него потемневшими глазами.
– Запретить… Ничего-то ты не понимаешь. Да не поможет тут запрет. Никогда и никому не помогали запреты. Не сломишь ты человеческое любопытство никаким запретом. Ну, ладно, запрещу я. День просидят дома, два просидят, а на третий – убегут. Всё равно убегут, потому что – живые. Да и не выход это: запрещать. Это я ей, получается, изнутри помогать буду: страх в умах сеять, недоверие, поводок на шею накидывать. Чем я тогда лучше неё, а?
А если не убегут, она сама в деревню придёт. За добычей. Я-то её, конечно, встречу, но не выстоять мне одной. Жизни в деревне мало. Радости мало. А она и последнее заберёт.
Колосовскому казалось, что он попал в сюрреалистичный мир, в страшный сон, где стены качаются, а голос старухи звучит точно из-под воды.
– Марья Гавриловна, но причём здесь я?! Я совершенно случайно здесь оказался. Ну, хотите, как только заживёт нога, я вывезу детей в город, устрою их в какой-нибудь лагерь…
– Причём ты? А ты, голубь, ещё не догадался?
Колосовский покачал головой. Он, успешный человек с высшим образованием, чувствовал себя нашкодившим первоклашкой, которого сейчас отчитает строгий директор. Первоклашке страшно, его выдернули из весёлой игры, волокли по коридору, и вот кара неизбежна, а он даже не понимает, в чём его вина.
– Нет в мире случайностей, голубь. Вот и ты не мог не приехать. Ты – последний потомок графа Мелёхина. С Мелёхина всё началось, Мелёхиным и закончится.
У Колосовского перехватило дыхание. Он не верил ни в карму, ни в переселение душ, но ему стало вдруг так страшно, словно это он сгубил невинную девушку и теперь пришёл его час расплаты.
– Я… Откуда вы?.. – Колосовский не договорил, но старуха поняла его вопрос.
– Знаю, голубь. Знаю. Недаром тебя нелёгкая к ведьме занесла. Только вот решения у меня нет. А ещё я знаю: если кто-то ранит мироздание, кто-то другой должен его лечить. Иначе всё пойдёт прахом.
XIII
Мелёхин… Мелёхин… Мелёхин…
Колосовский лежал на спине и смотрел в потолок. Пожелтевшая от времени краска растрескалась, так что потолок украшал изысканный кракелюр.
Кракелюр. Переплетение линий, тонких трещинок, паутинка… Дед. Он знал одного деда, отца матери. А второй? Каким он был человеком? Что любил? За какую футбольную команду болел? Что пил по праздникам? Дед смотрел на него с черно-белых фотографий в семейных альбомах. Лицо с тяжёлым округлым подбородком, густая шевелюра, рассказы родителей – больше у Колосовского ничего не было. Минус дед, минус связь. Ниточка тянется, но рвётся, не дойдя до него.
Отец. Грузовик. Реанимация. Колосовский не смог с ним попрощаться: отец так и не пришёл в сознание. Год жизни со сдавленным горлом. Мать, рыдающая на кухне.
Мелёхин. Тиран и кровопийца. Прародитель. И эта ниточка дотянулась-таки до Максима. Теперь судьба дергает за неё, а он беспомощно болтается, шевелит шарнирными руками, выкидывает смешные коленца, кукла-марионетка Максим Колосовский.
За окном вечерело. Если были бы силы, он бы напился.
Колосовский не заметил, как уснул.
Во сне он снова оказался в лесу. Снова сучья цепляются за одежду, под ногами хлюпает, а туман стоит сплошной стеной. Он пытается бежать, но направления нет, и никогда не будет. Тишина давит могильной плитой на грудь. Колосовский пытается крикнуть, но ему не хватает воздуха. За что?
За что?
– За что?!.. – Колосовский будто вынырнул из омута. За плечо его трясла Алёна. Её чёрные волосы сливались с чернотой ночи, лицо казалось бумажно-белым.
– Алёна, Алёна… – Колосовский прижал её к себе, судорожно полувздохнул-полувсхлипнул, – Алёна, не ходи в лес, слышишь меня, не ходи. Ни за что. Не ходи, обещай.
– Макс… Макс…
– Обещай, Алёна. Немедленно. Сейчас же.
– Да что с тобой? Ты кричал во сне, спрашивал «за что?»
Колосовский окончательно проснулся. Сел на кровати, глубоко вздохнул. Кошмар постепенно отступал, он возвращался в реальность. Тумана нет. Он в комнате. Алёна рядом. До грибного слоя ещё месяц. Он что-нибудь придумает. Он всё исправит.