– Но… Но ведь это… – Колосовский мучительно пытался подобрать слова.
– Нечестно? Нечестно взять маленького ребёнка и определить всю его дальнейшую жизнь, не оставив свободы выбора? Насилие? Произвол?
Колосовский кивнул. В горле у него пересохло.
– Нет, Макс… Семьдесят ведьме или семь – она ведьма. Марья Гавриловна была со мной честна. Я знала, на что шла. Это мой выбор, Макс, мой осознанный выбор.
Колосовский смотрел на её лицо, такое знакомое и такое чужое, потом медленно перевёл взгляд на стену. Под самым потолком в углу обнаружилась огромная паутина. Как он её раньше не замечал? Впрочем, немудрено: в последнее время дома он только ночевал…
А Алёна будто читала его мысли, причём делала это раньше, чем они успевали оформиться в его сонной, измученной голове.
– Нет, не случайно мы встретились, – ответила она на незаданный вопрос. – Мы с Марьей Гавриловной давно поняли, что не устоим против неё. Думали долго. Наконец решили тебя найти. Ты – наша последняя надежда, Макс. И не только наша.
Колосовскому мучительно захотелось не быть. Не чувствовать. Уснуть и не просыпаться подольше. Перед ним явственно встала картинка водоворота, куда его, вопящего и колотящего руками и ногами, засасывает неумолимый Молох.
Паутина ещё эта…
– Макс… – мягкий голос Алёны вывел его из оцепенения, – нам пора, Макс. Марья Гавриловна ждёт. Марья-орешница тоже.
XXI
По дороге они молчали. Колосовский чувствовал себя так, будто неведомый эскулап вколол ему лошадиную дозу обезболивающего. Нервы, чувства, душа – всё одеревенело и застыло. Ему не хотелось думать о том, что будет, когда действие заморозки прекратится.
А что чувствовала Алёна, осталось неизвестным.
Они приехали в серое Вымяреково, оставили машину у церкви и пешком пошли к дому Марьи Гавриловны. И всё было так похоже на их первый визит в это выморочное место.
Дежавю. Проклятое дежавю.
Марья Гавриловна встречала их у поставленного трудами Колосовского плетня. Будто древняя властительница, хранительница границы между царством живых и царством мёртвых. Вот только с какой стороны – какое?
Увидев их, она развернулась и пошла в дом. Колосовский и Алёна молча шли за ней.
В доме их ждал холодный травяной сбор. Настой пили все трое. Потом Марья Гавриловна заговорила:
– Она придёт этой ночью. Мы с Алёной встретим её у самого леса, на границе Барского луга. Ты оставайся в доме. Если мы не сможем её остановить, то и тебе, Максим, от судьбы не убежать. Но если она получит тебя, она не тронет село. Надеюсь, что не тронет.
Марья Гавриловна открыла запертую дверь и поманила Максима внутрь. В её голосе чуть заметно плескалась ирония:
– Помоги старушке, милок.
Колосовский вошёл, ожидая вновь очутиться в полной темноте, но на этот раз в комнате горел свет. В углу стояли гробы.
Три аккуратных гроба, два с малиновыми крышками и один с синей. Так вот что он принял за ящики в прошлый раз. Да, Марья Гавриловна подготовилась основательно.
Колосовский перенес гробы в переднюю комнату, аккуратно расставил на полу, закрыл крышками. С каким-то странным удовольствием заметил, что они подогнаны точно по росту каждому из них. И орнаменты на крышках тоже одобрил.
Потом они легли спать. Макс проспал до вечера. Проснувшись, он обнаружил, что Алёна и Марья Гавриловна расчёсывают влажные волосы. «В баню ходили, – догадался он, – перед боем. И чистое наденут».
Эта мысль почему-то показалась ему очень смешной. Он хохотал, захлёбываясь, задыхаясь, хохотал и не мог остановиться. Ведь это так смешно – представить, что, возможно, им всем осталось жить всего… сколько? Четыре часа? Пять?
Марья-орешница. Злобный дух, от которого нет спасения.
Марья. Марьюшка. Бедная девушка, чистая и искренняя, верующая, конечно, верующая. Какая топь отчаяния заставила её пойти ночью в лес и свести счеты с собой, а потом возродиться кровожадной тварью?
Ночь опускалась стремительно. Стало душно. Марья Гавриловна и Алёна молчали. Сидели на скамье, закрыв глаза, и молчали. Наконец Марья Гавриловна будто проснулась, и в тот же миг Алёна поднялась. Пора.
А Колосовского точно ошпарили. Заморозка перестала действовать.
Ему мучительно, по-звериному, захотелось прекратить всё это. Да, во что он ввязался?! Алёна, его Алёна сейчас пойдёт в лес, чтобы сдерживать потусторонний ужас, а для неё уже приготовлена домовина. Схватить её, на плечо и бегом – машина стоит у церкви. Увезти на край света. Куда угодно, лишь бы подальше от этого кошмара.
– А Марью Гавриловну – бросишь? Пусть погибает старуха? – спросил его тихий голос в голове.
И Колосовский понял, что он должен хотя бы попытаться спасти и её. Предложить ей место в машине и безбедную жизнь? Не согласится. Добровольно не пойдёт. На смерть пойдёт, а к спасению – нет. Ведьма.
Пару секунд он совершенно серьёзно прикидывал, сможет ли унести обеих. Годы тренировок сделали его довольно сильным человеком. Нет, обеих, пожалуй, не унесёт. Тогда по очереди. Сперва Алёну, потом вернуться за Марьей Гавриловной. И педаль в пол!
Видимо, у него на лице так отчётливо, так ясно были написаны эти мысли, что Алёна грустно улыбнулась и покачала головой:
– Нет, Макс. Бегство не выход.
И стало Колосовскому мучительно ясно, что не в его власти увезти их. Нет тут его власти. Но что-то же он может? И Колосовский решился:
– Я пойду с вами.
XXII
Колосовский мог поклясться, что он чувствовал, физически чувствовал, как что-то страшное надвигается на село. С каждым шагом идти становилось всё труднее. Воздух звенел тишиной. Вместо ночной прохлады от леса наползала духота. Колосовскому мерещились тонкие пальцы, смыкающиеся на чьем-то горле. На его горле. Стало трудно дышать, в ушах стучало, ноги с каждым шагом становились всё тяжелее, будто наливались свинцовой усталостью.
Алёна и Марья Гавриловна выглядели не лучше. Они шли, с трудом преодолевая сопротивление воздуха. Впрочем, воздуха ли?
Но всё же шли.
На границе леса они остановились. Колосовский отчётливо видел, что дальше им хода нет. Там, где заканчивалось поле и вставали деревья, их путь заканчивался.
Алёна и Марья Гавриловна встали по сторонам от него. Они подняли руки и развели их в стороны.
Из леса заструилась тьма. В тёмной безлунной ночи она выделялась особой, концентрированной чернотой. Но в тот же миг, когда её щупальца показались меж деревьев, вспыхнул свет. Этот свет исходил от Марьи Гавриловны и Алёны.
И тьма остановилась. Недовольно заворочалась, заклубилась, будто стала более концентрированной, и всё же – они её задержали!
А дальше потянулись долгие минуты тишины. Тьма напирала, давила на серебряное свечение, исходившее от двух ведьм, но не могла пройти дальше.
Но и ведьмы не могли ничего сделать с тьмой. Только держать её подальше от села. Рассеять её было не в их силах.
Колосовский беспомощно наблюдал за этим противостоянием. Он видел, что ведьмы напрягают все силы, но с каждой минутой их становится меньше. Сколько осталось до рассвета?
Прошел час. Второй. Или, может быть, один миг? Или – вечность?
Время, великий игрок и великий шутник, страшно только живым. Только они обречены проиграть. Ведьмы были живые, Марья-орешница – мёртвая.
И Колосовский понял: не выстоят.
Они не выстоят.
И Марья Гавриловна, и Алёна держались из последних сил, а Максим не знал, мучительно не знал, чем он может им помочь.
Почему они говорили, что без него им не устоять? Зачем он им нужен? Что он должен сделать?
Зло, сотворённое его предком, вернулось. Такие раны не затягиваются. У преступления против любви, против веры нет срока давности.
Но если сотворённое зло нельзя уничтожить, то, может быть, его можно искупить?
Свет тускнел, но всё ещё сдерживал тьму, полукруглым щитом закрывая село. Село и его – Максима Колосовского, парня с пшеничными волосами, потомка душегуба.
Колосовский вдруг понял, что он должен делать.
Он вышел вперёд, и в тот же миг свет погас. Тьма, словно не веря в свою победу, затаилась в лесу. Она уплотнилась, сконцентрировалась, так что казалась теперь почти осязаемой.
Колосовский помолчал, затем медленно опустился на колени.
– Прости. Прости нас, Марья. Прости. Я не Мелёхин, но я знаю, что во мне течёт его кровь. Я готов отвечать. Твоей вины нет в том, что он с тобой сделал. Он – истинное зло, он душегуб, а ты – нет. Нет твоей вины, это мы виноваты перед тобой. Прости нас, Марья.
Колосовский поднялся и пошёл во тьму.
Максима Колосовского не стало.
В тот же миг вдалеке залаяла собака.
По-волчьи завыла Алёна. Захлебывалась воем, страшным бабьим воем без слёз.
Затем её стошнило.
Над Вымярековом впервые за триста лет показалось солнце.