Пути неисповедимые

В заполненном публикой большом зале с подиумом уже шло представление. Возле прохода нашли свободные места.

Под грохот музыки по одному на подиум выходили обнажённые и полуобнажённые мужчины и женщины и демонстрировали тела с гормонально выращенными остроконечными икрами ног, с неестественной формы задами, разных размеров грушевидными грудями, с щеками круглыми, как яблоки, и губами дудочкой вытянутыми далеко вперёд или надутыми, как две сардельки, с носами, узкими и горбатыми, как клювы, или растянутыми по щекам. Словом, какая фантазия пришла человеку на ум, то он, с полным на то правом, и воплотил на своём теле. Согласно ГЗА (свода Главных Законов Абсолюта), тело человека является его главной неотъемлемой собственностью и каждый СГА (Свободный Гражданин Абсолюта) волен распоряжаться им, как хочет, при одном условии – новое лицо он обязан зарегистрировать в полиции.

Публика держалась непринужденно, каждого конкурсанта встречала аплодисментами, свистом, смехом, улюлюканьем. Чем больше понравилось – тем больше шума. После каждого герника-грыжника на подиум выходил кланяться специалист гернитолог, автор-воплотитель образа; ему тоже хлопали и свистели. Конкурсантам на подбородок наносили трудно смываемый почетный знак – фиолетовую извилистую линию.

Людям массовой касты нравилось наносить на лица различные рисунки-знаки: простенькие, такие как кружочки, звёздочки, цветочки, извилистые линии и требующие художественного мастерства сложные многоцветные рисунки. В каждом шопе можно было приобрести специальные тюбики разноцветных помад.

Художник хохотал до слёз и заразил смехом не только Хануму с Катей, но и сидящих рядом. Наконец, заметив, что на них оглядываются, они покинули зал, но, и, выйдя на улицу, не могли унять смех.

– В нашем городе самые лучшие грыжники! – отсмеявшись, хвастливо заявила Ханума, чем вызвала новый взрыв смеха.

– А ты что же отстаешь? – смеясь, спросил Художник.

Нимало не смущаясь, Ханума задрала край кофточки и показала пёструю татуированную змею, кольцом обвившую её пупок. Не замечая их смущения, она со смехом втягивала и надувала живот, отчего змейка шевелилась.

– Наверное, больно было вживлять? – насмешливо поинтересовался Художник.

– Не-а. Моя змея приклеенная, – поправила кофточку.

– А у тех тоже приклеено?

– Нет. Там настоящее, подкожное. Перед конкурсом проверяют.

* * *

Телевидение намертво вросло в жизнь людей касты М. Как работать, отдыхать, есть, спать, ходить, танцевать, причёсываться, умываться, чистить зубы и обувь, наносить знаки на лицо – не было частички быта, в которую не вмешивалось бы телевидение.

Если бы произошло невероятное, – вдруг прекратились телевизионные передачи, люди потеряли бы все жизненные ориентиры, не знали бы, как организовать и чем наполнить свою жизнь. Реальная жизнь без телевизионных подсказок показалась бы им унылой, бессмысленной, и даже нереальной, а это могло привести к всеобщему недовольству. Огромные и небольшие телеэкраны светились везде, где могли находиться люди: на улицах, в общественных местах, во всех помещениях квартир. Техника телевидения достигла такого уровня, что не нужны были специальные телеэкраны – изображение проецировалось на любую белую поверхность. Преклонение перед телеведущими не знало границ. Их улыбки, интонации, телодвижения становились эталоном. Верили им без тени сомнений, ни одно произнесенное с экрана слово, не подвергалось критике, а если человеку что-то не нравилось, но телевидением это было похвалено, то возникало сомнение в своей оценке: « я что-то недопонимаю». Абсы были убеждены, что самые нужные, главные люди не те, кто кормит и одевает, а люди публичные – телеведущие, политики и артисты. А из артистов особенно те, кто развлекает, веселит, смешит.

Многие абсы были большими любителями выделиться хотя бы чем-то, а особенно покрасоваться с телеэкрана, поэтому неизменно популярны были игровые и конкурсные телепередачи. Игры и конкурсы – лёгкие, а призы незначительные, но от желающих не было отбоя. Толпы людей стояли возле студийных павильонов в надежде попасть в телекадр. Неизменно популярна была передача «Сам с собой». В ней показывали поведение человека, когда он остаётся один, без свидетелей. Жизнь поставляла много материала для подобных передач, потому что везде: в лифтах, в подъездах домов, на улицах, в магазинах, в столовых, в общественных туалетах, были установлены видеокамеры, и оператору оставалось только выбирать самое смешное и стыдное. Как-то провели эксперимент: объявили, что в одной из общественных уборных в кабинках с первой по десятую будет проводиться съёмка для передачи «Сам с собой», и тотчас в эти кабинки выстроилась очередь.

Книг в обычном понимании не было, а только лишь их сюжетные выжимки, потому что абсам были чужды описания переживаний героев – вся эта «белиберда и тягомотина», не читали и описаний природы – мир природы был не знаком этим людям. Они фактически были заперты в мегаполисах, и природа ими воспринималась только как смена времён года и перемена погоды, да как что-то враждебное в виде пронизывающих ветров, ливней, метелей. Неизменно популярны были детективы на шпионские, сексуальные и бытовые темы – эти сказки для взрослых, и, особенно, комедии и мелодрамы на темы запутанности сексуальной ориентации. Попадались эрудиты, знающие массу книг-сюжетов. Престижно было блеснуть знанием новой книги, при этом допускалось разыграть слушателей, выдать за прочитанный сюжет собственную выдумку.

Разговорный язык абсов был крайне беден; например, словом «блюм» определялось вообще все яркое, пёстрое, красивое. Считалось культурным выражаться сентиментальным вычурно-лицемерным языком. До крайности развращённые люди говорили: «Достиг высшего сексуального момента», «Мой милый однополый друг». О смерти можно было говорить лишь так: «Навсегда покинул домстар» или «Ушёл туда, где нет встреч». Человека неумного, бессодержательного пренебрежительно охарактеризовывали: «совсем простой», а словами: « это – что-то…» выражали хоть похвалу, хоть порицание. Человек неулыбчивый, хмурый вызывал неприязнь. Поэтому так много было дантистов.

Давно были забыты понятия, делающие человека человеком, такие, как долг, честь, благородство, грех. Даже слов, выражающих эти понятия, в языке абсов не было. Никто никому не оказывал помощь, никто ни с кем не делился своими проблемами – «это твои проблемы», «твои проблемы мне неинтересны» – один из их принципов. Со своими проблемами можно обратиться только к психотерапевту, оттого и их было такое множество.

Абсы были добросовестны, старательны, но мало эрудированны. Даже у тех, кто обучался по усложненной программе, знания обо всём были отрывочные, поверхностные. Кроме своего дела, своего рабочего места, они мало что знали, но на своём поприще многие достигали совершенства, что питало их самоуверенность, убежденность в собственной значимости, хвастливость, браваду. Часто можно было услышать: «Ты задел мою гордость».

Цель жизни абса – достижение личного счастья, а комфорт – содержание счастья. Комфорт душевный – жить, не замечая, отталкивая всё, что может замутить, нарушить спокойствие души. Главное – никакого стресса. Приученные считаться только со своими желаниями, не умеющие сочувствовать, абсы, какое бы несчастье не случилось с человеком, даже близким, относились к этому холодно-отстраненно, не сопереживая. Они искренне считали, что совесть мешает счастью. Комфорт телесный, а тело – источник счастья и наслаждений, поэтому много внимания спорту, массажу, макияжу, сексуальным знакам на лицах, стремление всячески подчеркнуть красоту тела.

В жизни, в сексе, в спорте не было деления полов. Женщины и мужчины считались равноправными, равноценными. Футбольные, хоккейные, бейсбольные команды – смешанные из мужчин и женщин. Любые спортивные соревнования – накал темперамента спортсменов и болельщиков. Крики, свистки, топанье почти всегда кончались драками, которые затевались по малому поводу, но, лупя друг друга, включались все – и мужчины, и женщины. Чтобы не наносить увечий, дрались в продаваемых на стадионах специальных надувных перчатках, однако, пострадавших бывало много.

В частной жизни абсы были людьми чёрствыми, душевно закрытыми, никому не верящими и не доверяющими. Общение их между собой было чисто внешнее, формальное, признающее только необременительные или полезные знакомства. Любую необходимость уступить, они воспринимали как посягательство на их «Я», а чтобы не создавать конфликтных ситуаций, в общении были очень осторожны, благоразумны и корректны; всячески избегали откровенностей и споров, всё делали исподтишка. Работающие круглые сутки службы контроля исполнения законов, куда можно было сообщить о подозрении в их нарушении, постоянно были перегружены.

У абсов не было чёткого понимания, что такое Абсолют – Высший Разум или Божество. Но для них это был объект преклонения, а вся иерархия власти, начиная от Высших до личного руководителя, – Его служители. И выполнение главного правила жизни – ГПЖ: « Не задумываясь, беспрекословно выполнять все государственные законы и указы, а также приказы и распоряжения непосредственного начальства; точно соблюдать и исполнять требования всех инструкций и правил» – не подлежащий сомнениям и критике долг каждого Законопослушного Свободного Гражданина Абсолюта – ЗСГА.

В своде Законов Абсолюта – СЗА было шестьсот шестьдесят шесть незыблемых Главных Законов Абсолюта – ГЗА, регулирующих жизнь общества и двести тринадцать БЗА – Бытовых Законов Абсолюта, диктующих нормы поведения ЗСГА в быту. В БЗА предусматривалась каждая мелочь жизни: на каком расстоянии держаться друг от друга в очереди – трудновыполнимый «Закон о прайвеси»; как смотреть на незнакомого человека – «Закон о визуальном контакте». Был даже такой: «о запрете передачи в транспорте через головы пассажиров предметов тяжелей двух килограммов и размером более половины квадратного метра» и т. д. и т. п. А всё, что не запрещено законом, – разрешено, и в этом содержание свободы. Знать законы считалось обязанностью каждого ЗСГА. Законы, однако, были довольно путаны, много исключающих друг друга, много дополнений. Чтобы помочь ЗСГА правильно ориентироваться в ГЗА и БЗА, существовало множество юридических консультаций.

Отработанными методами проникновения в сознание человека абсам с рождения внушалось, что законами так всё продумано и предусмотрено, и жизнеустройство Мира Абсолюта настолько совершенно, что что-то изменить или улучшить в нем – просто невозможно.

Получив однажды жильё, абсы почти никогда не имели возможности сменить его и проживали в нём весь трудовой возраст, из него же уезжали в дом старости. Но, тесно живя долгие годы в одном коридоре, за стеной друг у друга, бегая во дворе по одним спортивным дорожкам, сталкиваясь в пути на работу и с работы, стоя в многолюдных очередях в столовые, прачечные, на внутри дворовые спортивные площадки, посещая одни и те же магазины, познакомиться они не стремились.

Но в жизни мегаполисов периодически наступали моменты, когда все жители становились чрезвычайно общительными, – это время выборов. Абсы искренне верили, что их общество демократично, что, путём голосования, они влияют на жизнь мегаполиса, и, от того правильно ли они проголосуют, зависит многое, если не всё. Абсы любили выборы и постоянно кого-нибудь и куда-нибудь выбирали: в совет администрации, юристов всех рангов, тренеров секций всех видов спорта, старших по квадрату, по подъезду, по коридору, контролеров наблюдения за работой столовой и за уличным движением, в комитет квадрата, домовой комитет, в комитет подготовки к празднику и т. д. Кандидатов всегда бывало много. Их выдвигала администрация, коллективы и партии. Партии состояли из спортобществ и включали в себя спортсменов и их болельщиков. Партий-спортобществ было столько, сколько видов спорта, и лидер каждой из них, даже малочисленной, стремился стать депутатом.

Предвыборная кампания представляла собой шоу, где каждый кандидат стремился наобещать, обмануть и перетянуть электорат другого такого же кандидата-лицедея, доказать, что из множества других он самый достойный и при этом с благородной миной оболгать и уязвить соперников. Это было веками отработанное действо. И кандидаты, и те, кто их выдвинул, и агитаторы, и избиратели волновались, агитировали, убеждали. А больше всех суетились телевизионщики: выступления, встречи, опросы, оценки, прогнозы. Наконец, кульминация – голосование и напряженное ожидание результатов подсчёта голосов. И каждый раз оказывалось, что избран самый достойный, лучший из лучших. Телевидение долго трубило об этом – опять выступления, встречи, опросы, похвалы избраннику. У всех удовлетворение и чувство исполненного долга. Но вскоре избиратели уже не помнили, кого выбрали, а впереди маячили новые выборы.

Избранник же, забыв свои предвыборные обещания, всю энергию направлял на то, чтобы быть избранным на следующий срок. А для этого всего-то и нужно было: доказать высшую степень лояльности власти да чаще показываться на экранах телевидения. Ну, а если возникала необходимость навязать людям что-то для них вредное, – для оправдания придумать благородный предлог.

Глава вторая

Пошёл второй месяц гастролей в мегаполисах массовой касты. Маршрут труппы все время сдвигался на восток, но оставались неизменными облики городов-гигантов, и обычаи и нравы населяющих их людей. Разнился только климат; по гигантским коридорам улиц дул разный ветер: от холодного, пронизывающего до костей, северных широт, до сухого и знойного – южных.

Труппа направилась в мегаполис на севере Африки. Аэролёт низко летел над Средиземным морем, над безбрежным ультрамариновым мерцающим бликами водным пространством с млечно-белой пеной на гребнях бегущих к горизонту волн. Глядя в иллюминатор, Катя вспоминала поездку к морю вместе с Доктором. « Как хорошо и надёжно было рядом с ним…», грустила она.

Перелетев море, летели над безжизненной песчано-каменистой землей. Из книг она знала историю этого края, его древнейшую культуру, знала, что где-то здесь должны лежать развалины древних городов, покинутых людьми. Потомки забыли прежние обычаи и ничем не отличались от людей массовой касты. В одном из брошенных городов находилось музейное предприятие, но занято оно было не восстановлением, не реставрацией, а снятием и вывозом всего сохранившегося ценного.

Художник грезил руинами.

– Преступно находиться рядом и не увидеть то, что за тысячелетия создали люди, и что вскоре исчезнет совсем, – убеждал он.

Было решено, что предварительно он полетит первым и обо всём договорится. У Кати, плохо переносящей жару, от постоянного питья охлажденной воды пропал голос. Она не выступала, и упросила Художника взять её с собой.

Уложив дорожную сумку, зашла за Художником. Тот взял со стола и бережно положил в карман бинокль, повесил на плечо сумку. Увидев бинокль, она спросила:

– Что вы собираетесь рассматривать?

– Будем пролетать над древним городом, за считанные минуты до основания разрушенным землетрясением. Уцелел только один Храм. А в том Храме происходят странные явления – один день в году, весной, вспышками зарниц в нем играют огни. Что только с Храмом не делали: и поджигали, и взорвать пытались, а он так и стоит неповреждённый среди руин. Тогда город оградили, и теперь в него доступа нет. Только сверху и можно увидеть этот Храм, – ответил задумчиво.

Когда пошли на посадку, оказалось, что с ними летит и Ханума, сопровождавшая Художника в гастролях по городам массовой касты. Она, объяснил Художник, нужна ему, чтобы позировать на фоне восточных развалин. Девушка, действительно, была красива восточной красотой: чёрные блестящие глаза, сходящиеся на переносице брови, алый ротик, кольца чёрных кудрей на влажном лбу, белая кожа, лёгкие гибкие движения.

Насмотревшись на простирающиеся внизу песчаные барханы и безжизненные горы, девушки вскоре задремали, а Художник все время полета, не отрываясь, через бинокль смотрел в иллюминатор. Когда прилетели, Катя спросила, видел ли он Храм. Молчаливый и задумчивый, тот утвердительно кивнул.

Не сомневаясь, что будут приняты как высокие гости, Художник не стал заранее уведомлять администрацию об их прилёте. Однако, чем дальше от центра Мира Абсолюта, тем слабей давила железная рука закона, и тем больше было разгильдяйства. Прилетев, они не застали никого из руководителей. Музейное руководство принадлежало к элитной касте и проживало на берегу Средиземного моря в городке, севернее брошенного города. А рабочие – люди массовой касты – жили в посёлке из нескольких, одиноко возвышающихся среди песчаной пустыни, огромных корпусов общежитий со столовыми на первых этажах, с комнатами отдыха, кинозалами и спортзалами – на вторых, и спальными комнатами, начиная с третьих этажей и выше. Корпуса общежитий со всех сторон огибали затенённые широкими козырьками галереи, в которых, создавая прохладу, в бочках с землей росли вьющиеся растения. Соединяя галереи, с верхних этажей и до самой земли спускались наружные межэтажные лестницы.

Художник вынужден был обратиться в администрацию общежитий. Он не искал для себя удобств, и Катя тоже согласилась, что переночевать один раз можно и в общежитии касты М. Катю и Хануму поместили в комнате на десять человек.

Направляясь в столовую, и, стараясь держаться ближе к стене, Катя шла по коридору, где, громко переговариваясь и смеясь, в обоих направлениях сновало множество людей разного пола и возраста. Широко распахнув дверь одной из комнат, в коридор, столкнувшись с Катей, быстро вышла невысокая девушка. Сделав несколько шагов, она остановилась, неуверенно окликнула:

– Катя?!

Катя обернулась, смотрела, не узнавая.

– Катя?! – изумленно повторила девушка, подходя и беря её за руку.

Эта была та девушка, которая когда-то звала её с собой тайно покинуть родной город, когда, после смерти Доктора, Кате было так тяжело и одиноко и, попав в больницу, она нашла в ней родственную несчастную душу.

Узнать девушку было трудно, ничто в ней не напоминало ту, убитую горем, готовую в любую минуту заплакать. Вид её был независимый, задорный, глаза смеялись, на лицо, по моде слоя М, густо нанесена косметика и сексуальные знаки.

Осторожно поозиравшись, девушка, не выпуская Катиной руки, вывела её в наружную галерею.

– Как ты попала сюда?! – округлив глаза, спросила шепотом, – И куда идешь?

– В столовую…, – так же шепотом ответила Катя, потрясенная встречей с девушкой.

Вместе прошли в огромный столовый зал с множеством раздач, встали в очередь и, получив обед, устроились за столиком. Катя почти не ела: всё было невкусно, пересыщено ароматизаторами, а её знакомая ела с большим аппетитом и казалась всем очень довольной.

Потом они сидели в галерее, пока неожиданно, сразу, не наступила ночь, и из пустыни потянуло холодом. Девушка говорила, что она довольна, покинув касту Э, потому что ей там было одиноко и неуютно, среди «этих умников», ведь она и школу-то едва закончила. Никто её там не замечал, никому она не была нужна, а здесь она такая, как все. Здесь, главное, быть раскованной, уверенной в себе, ничего и никого не стесняться и никому не верить.

Когда расставались, девушка попросила не выдавать её.

– Ты смотри, не проговорись кому-нибудь обо мне…

– Не беспокойся. Но как же ты обходишься без печати касты М? – прошептала Катя.

– Вот потому я и не в городе… Здесь не проверяют. А зачем здесь проверять, – пожала плечами.

– Что ты будешь делать, когда закончатся работы? – тревожась за неё, спросила Катя.

– Переведут куда-нибудь…, – беспечно махнула та рукой. – Здесь копать – не перекопать…. О Храме среди руин слышала?

– Да.

– К нему хотят подступиться. Да только, болтают, если тронут – всех накроет…. Так им и надо! – в глазах промелькнуло ожесточение.

Мимо прошел босой, в одних трусах, парень. Отойдя, он оглянулся на девушек.

– Давай, Катя, прощаться, – прошептала опасливо. – Расходимся в разные стороны…

* * *

Катя вошла в тёмную комнату и, не включая света, подошла к отведенной ей кровати. Разбирая постель, на соседней койке услышала возню и мужской шепот. Стало неловко, она вышла в галерею и, не зная, что делать, присела на скамейку.

Ханума не спала, она ожидала Художника, хотя и понимала, что он не придёт – постесняется. Её уже немного разочаровали люди касты Э. До знакомства с ними, ей казалось что всё, что ценится людьми массовой касты – весёлость, яркость, лёгкость и необременительность в отношениях – в людях элитной касты должно быть в превосходной степени. А вместо этого Катя скромна, стеснительна и молчалива, даже не умеет раскрасить лицо, броско одеться и причесаться. Художник же ещё забавнее: стыдится при Кате любить её, Хануму, даже обнять при ней не решается.

– Ты что, – боишься её? – раздраженно спрашивала.

– Тебе не понять… – отвечал, как-то обидно.

Впервые у Ханумы был постоянный партнёр, да ещё какой! Добрый и щедрый. Она гордилась им, хвастала приятелям и всё крепче привязывалась душой.

Катя не возвращалась. Ханума встала, оделась, вышла в галерею. Прислонясь головой к решётке ограждения, и съёжившись от холода, Катя дремала. Девушки поболтали о том, о сём, а потом надумали по наружной лестнице спуститься в столовую, и согреться чаем. Ничто не предвещало перемены судьбы, того страшного, что произошло с ними через несколько минут.

В столовой на столах ножками вверх лежали стулья, сновали роботы-мойщики. Уже шла уборка, но чай им подали.

Зазвенел звонок.

– Девушки, поторопитесь! Скоро закроются двери, отключатся лифты, – крикнул им работник столовой.

Они быстро допили, вышли из столовой и заторопились к наружной лестнице и обнаружили, что проход вверх перекрыт. Быстро сбежали по ступенькам и бросились назад в столовую. Дверь в столовую оказалась запертой. Они стучали кулаками, били ногами, но никто не спешил им открывать. Ни души, тихо, только из комнаты отдыха на втором этаже доносится музыка.

Внезапно чьи-то сильные руки крепко обхватили сзади, заклеили рот, связали, подняли, бросили поперёк лошадиной спины и привязали. Держа лошадь с девушками за поводья, рядом скакал всадник. Сзади – ещё один.

Между службой столовой и работорговцами был сговор: в случае, если кто-то из жильцов зазевается заблаговременно вернуться в корпус, минут на пять раньше положенного, перекрывать все входы-выходы. Укрывшись за ближними барханами, такого случая постоянно ждали похитители.

Возле каких-то развалин всадники спешились. Девушек стащили на землю, развязали ноги, завернули в войлочные бурнусы, по отдельности усадили на лошадей, крепко привязали к седлам и тронулись в путь. Все произошло молча, быстро. В кромешной тьме можно было разглядеть только белки глаз на бородатых лицах.

Ехали не спеша, шагом. Всадниками одолевала сонная истома. Ханума, впервые сидевшая верхом на лошади, стонала и плакала. Катя же, напряженно всматриваясь во всё вокруг, молчала; мысли её приобрели необыкновенную ясность, все силы и воля её были готовы к сопротивлению. Что произошло, она не понимала, но чутко осознавала, что с ней случилось что-то страшное, как будто обрушилось небо.

Пышущий жаром песок к рассвету остыл, стало холодно. Но с раннего утра нещадно палило солнце; по телам струился пот, и мучила жажда. Ни кустика, ни деревца – только песок и камни с пробивающейся между ними чахлой травой.

Наконец показался пышно зеленеющий аул. Белые дома в окружении садов взбирались на гору. Слышался лай собак, блеяние овец, истошные вопли ослов. По безлюдной кривой улочке доехали до открытых ворот. Въехали в обнесенный высоким забором двор. Сопровождаемые лающими собакам, проехали двор и спешились возле большого дома. Девушек завели в дом, втолкнули в пустую комнату, где кроме потёртого ковра на полу да сваленных в углу подушек и одеял, больше ничего не было.

Ханума, рыдая, лежала на полу. Катя сидела рядом и смотрела на неё сухими глазами. Немного успокоившись, Ханума подняла голову, проговорила:

– Это всё из-за тебя… Чаю ей захотелось! – лицо исказила злобная гримаса.

– Успокойся. Нас найдут! – ответила холодно.

Она всё ещё надеялась, что произошло какое-то недоразумение, и Художник уже поднял всех на ноги и их ищут и, конечно же, найдут.

– Кто?! Кто нас будет искать?! Кому мы нужны?! – кричала в истерике Ханума.

Усталость и бессонная ночь лишили сил, свернувшись калачиком на полу, они уснули. Катя спала недолго. Разбудил лай собак и мужские голоса.

Через некоторое время загремел дверной засов, в комнату вошли двое. Одного Катя узнала – это был один из похитителей. Другой высокий, худощавый, до глаз заросший бородой; на поясе – кинжал, в руке – плеть. Стукнув рукоятью плети по плечу, дал понять, чтобы она встала. Тыча плетью в спину, разбудил Хануму. Девушки стояли, а он, обходя со всех сторон, рассматривал их. Лицо его было мрачным, взгляд, переходивший с одной на другую, жёстким.

– Якши… – одобрительно уставился на Хануму.

– Шайтан-девка! – произнёс недовольно, указав плёткой на Катю.

Хозяин, как бы виновато, развёл руками.

Мужчины ушли. Немного погодя, вошла одетая в шаровары с длинной блузой и до бровей повязанная платком пожилая женщина. Она принесла на подносе в двух мисках плов, сказала, что будет прислуживать им. Пока они ели, женщина, сидя рядом на полу, неумолчно говорила. Рассказала, что хозяин дома человек очень богатый, почти каждую ночь привозит рабов, а потом продает их, а тот, кто осматривал их – большой сардар-начальник.

– Ты ему понравилась, – сказала Хануме.

– А ты не понравилась: наши люди не любят таких, как ты – вы шайтаны и жгли нас бомбами когда-то давно. Плохо, девка, что ты попала сюда, – покачала головой.

– Меня увезут к этому волосатому?! – испугалась Ханума.

– Не знаю. О цене ещё не сговорились.

Потом еще приходили мужчины, рассматривали девушек, торгуясь, громко спорили с хозяином. А ночью со двора слышался шум: лай собак, ржание лошадей, людские голоса – опять кого-то привезли.

Через несколько дней, утром, прислуживавшая женщина сказала, что Хануму купил человек из далёкого аула. Человек этот не злой, богатый, увидит её и сделает наложницей, ведь она такая хорошенькая.

– А тебя, – обратилась к Кате, – никто не купил: кому нужна в доме шайтан-девка? Ты с караваном пойдешь на рынок.

Женщина ушла. Девушки обнялись. Ханума горестно плакала, Катя вытирала её слёзы, гладила её кудряшки, говорила что-то утешительное. Она уже в полной мере осознала, что произошедшее с ними – страшная правда и чувствовала, что за эти дни стала намного старше.

Вошёл хозяин, поманил ее:

– Иди за мной!

Ханума прижалась, не отпускала.

– Ты такая красивая, Ханума, тебя все будут любить, – успокаивала.

– Не забывай меня…, – рыдала Ханума.

На траве под тутовым деревом сидели люди со связанными руками. Было их пятнадцать человек, Катя стала шестнадцатой. Всех развязали и приказали обмотать головы линялыми полотнищами так, чтобы оставить только щель для глаз. На плечи все надели котомки с пищей и водой – идти предстояло не один день. Сковали наручниками и соединили попарно таким образом, что у идущего впереди руки были сведены за спиной, у его напарника – спереди, а между собой наручники соединили цепями.

Напарником Кати оказался молодой крепкий негр, настороженно вглядывающийся во всё живыми, умными глазами. Он заметил её страх и отчаяние, подбадривая, улыбнулся ей, и Катя душой сразу потянулась к нему, а потом в пути мысленно благодарила, когда спотыкающуюся, выбивающуюся из сил, он за соединяющую их цепь тащил её за собой.

Двинулись в путь. Впереди шёл перекупщик рабов, ставший их новым хозяином; замыкал цепочку его помощник. У обоих на поясах висели кинжалы, из рук они не выпускали плёток. Перекупщик, на вид рыхловатый, на деле оказался очень крепким мужчиной с таящимся сумасшествием в глубине больших чёрных навыкате глаз; когда он с наслаждением, с оттяжкой хлестал плетью отстающих, в уголках его рта появлялась пена, глаза лезли из орбит.

Ровная, жёлтая пустыня с редкими кустиками верблюжьей колючки, с чёрточками следов ящериц и белыми костями животных на песке. Днём испепеляющее злое солнце, в голове мысли только о спасительной воде; ночью – холод и сияние россыпей звёзд. Песок набивается в обувь и одежду, хрустит на зубах. Ни запахов, ни живых звуков, только каменные холмы, песок, и посвистывающий ветер.

По утрамбованной временем песчаной равнине, в ночной прохладе идти было легче. Хозяин и его напарник хорошо ориентировались в пустыне, хорошо знали дорогу и ко времени наступления нестерпимого зноя, приводили свой товар к оазисам. Оазис – небольшая лужица воды, одинокое дерево, да немного травы. Ногами, расчистив от помёта верблюдов и газелей площадку, устраивались на отдых. Их попарно расковывали и давали возможность поесть. Потом, пережидая зной, бессильно лежали в негустой тени дерева.

Всё чаще, поперёк движения, вставали высокие барханы. Песок стал глубоким и рыхлым.

– Держись, сестрёнка, – подбадривал негр и, не давая упасть, тащил за собой.

Когда добирались до вершины бархана, хотелось лечь и больше никогда не вставать. Они шли навстречу неисчислимым страданиям, рабству и знали об этом. Проще было лечь, и солнце, безжалостное и милосердное, выжгло бы из них воду, прекратило муку; но в душе каждого горит не задуваемый огонёк – жажда жизни. Она даёт силы переносить страдания, терпеть и дарит надежду. И эфемерная надежда побеждает все доводы разума.

К концу пути ноги у всех были изодраны колючками, и все были на пределе сил; даже Катин напарник на привалах лежал устало и неподвижно. Только хозяин был бодр, и удар его плётки не ослабевал. Больше всех доставалось Кате. Она была ему ненавистна за то, что она белая, за то, что она слабая, за то, что она женщина – к женщинам он питал отвращение. А самым нестерпимым было то, что эта женщина не плакала, а в ответ на удары, рассекающие кожу до крови, с презрением и ненавистью пристально смотрела ему в глаза.

Над местом привала высоко в небе летел грузовой аэролёт. Невольники тяжело вставали, поднимали вверх лица, махали скованными руками. В Катиной душе родилась безумная надежда – их ищут! Художник сообщил об исчезновении, и их, конечно, ищут! Она из элитной касты, ей не дадут пропасть!

Развалившиеся под деревом, Хозяин и его напарник, посмеиваясь, наблюдали за рабами.

Аэролётчик через прибор наблюдения заметил возле оазиса группу людей. Увеличил изображение и чётко увидел измученные лица, скованные руки. Задержал экран на лице девушки, с мольбой о помощи в устремлённых к небу глазах. «Это, наверное, одна из тех, кого ищет малахольный художник», – подумал и отключил экран. Сообщать о гонимых на рынок невольниках он не стал. По неписаному закону сообщать об этом не следовало, если не хочешь потерять службу, а службой своей он дорожил.