Инга усердно сворачивала длинные тестяные колбаски в изящные крендельки. Не прошло и двух недель, когда первые круассаны были выложены на столике у дверей, а мини-бизнес Гингемы набирал обороты. И вот, можно сказать, крупный заказ – тридцать кренделей для детского праздника в соседнем подъезде. Родители отмели идею покупки торта (не столько торта будет съедено, сколько его останется на тарелках, детской одежде и ковре), а вот румяные миндальные кренделя – это как раз то, что надо.

Гингема сварила кофе, вынула из духовки первую партию и отложила на тарелочку пару горячих кренделей.

– Пора попробовать, что у нас получилось.

И в этот животрепещущий момент снятия пробы раздался осторожный стук в дверь.

– Кто же это мог пожаловать? – и Гингема отправилась открывать.

– Проходите, проходите, Как раз к кофе, – зазвучал из прихожей ее радушный голос.

– Да нет, что вы. Извините, побеспокоил вас, Отвлек, так сказать, от дел. Я только хотел попросить…, – смущенно глуховато бормотал в ответ мужчина. С этим невнятным «я только хотел попросить» он и вошел в кухню. Внешность его была подстать голосу: лет, скажем так, пятидесяти и выше, невысоко роста, сутуловатый, седой, невыразительные бледно-серые глаза сморели на мир через стекла очков в старомодной опарве. Красно-зеленая клетчатая рубашка, которую во времена его юности назвали бы ковбойкой, имела на воротнике и рукавах выразительные аквамариновые и розовые пятна.

– Это Марко, наш художник, маэстро кисти и холста, – представила гостя Гингема. – А это Инга, талантливый дизайнер и художник. Так что вы коллеги.

Перед Марко уже стояла чашечка кофе, рядом с которой на блюдце возлежал румяный крендель.

Ингу очень смутило, что ее представили как талантливого дизайнера, а уж тем более художника, но, судя по тону, каким она была представлена, возражения не предполагались.

– Что-то вас давно не было видно, Марко. Уже думала, вы куда-нибудь уехали.

– Нет. Все время здесь. В мастерской. Отпраляю картины на выставку. Столько папирологии с этим связано, вы не представляете!

И Марко вцепился зубами в румяный бок кренделя, точно это были ненавистные многочисленные формы, которые он заполнял для выставки.

– Жаль, что не удастся посмотреть.

– Почему же не удастся? Приходите ко мне в мастерскую. Завтра только паковать начну. Вас, барышня, тоже, разумеется, приглашаю, – обратился он к Инге.

Мастерская была большая, светлая, не очень теплая, пропахшая краской и разбавителем. На столе толпились банки и пивные кружки с кистями, тут же расположились корзиночки, коробки и даже цветочный поддон с тюбиками. С краю ютился древний граненый стакан с всунутым внутрь кипятильником и початый сендвич в пленке. Впечатление было, что съеденным он уже не будет никогда.

Инга рассматривала картины, расставленные на подоконнике, стульях и просто на полу. На первый взгляд, они не отличались замысловатыми или оригиналными сюжетами. Загородные домик в снегу, тыквы с айвой на деревянном столе, аллея, залитая осенним солнцем, луг с зарослями иван-чая в сиреневых лучах заката. Два пейзажа – аллея и луг на закате – показались знакомыми. Вроде бы она их видела на выставке, но принадлежали они кисти очень известного художника. И звали его точно не Марко.

Она рассматривала эти казалось бы незатейливые картины и чем больше она в них вглядывалась, тем больше они ее притягивали. Это были картины – истории, и на полотне зритель видел лишь ее мимолетный эпизод.

Инга не могла оторвать взгляд от заснеженного домика. Она почуствовала, что у нее стали мерзнуть ноги, а щеки пощипывал мороз. Очень хотелось зайти в этот уютный домик и погреться. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел мужчина в толстом свитере, лыжной шапочке и со снеговой лопатой. Быстрыми размашистыми движениями он расчистил снег возле крыльца. Широко улыбаясь, взгянул на Ингу: «Погреться не хотите зайти? Матушка как раз на столе чай собирает».

Инга кивнула и двинулась к дому.

– Барышня, вижу вам этот пейзаж понравился? – Инга вздрогнула. Гостеприимный хозяин со снеговой лопатой исчез, вместо морозного воздуха она опять вдохнула запах красок и разбавителей. Инга оглянулась, рядом с ней стояли Марко и Гингема.

– И этот пейзаж тоже, – улыбнулась Инга. – Ваши картины производят очень необычное впечатление. Как нарисованный очаг у папы Карло, извините за такое сравнение. Кажется, что это холст, покрытый слоями масляной краски, но в действительности, если присмореться, они как вход в чью-то жизнь.

– Ну что ж, я очень рад, что вы нашли общий язык с моими творениями, – немного загадочно усмехнулся Марко.

– Может быть я ошибаюсь, – начала было Инга, хотя она знала, что не ошибается насчет авторства пейзажа. У нее была отличная зрительная память. Но Марко не дал ей закончить.

– Вы не ошибаетесь: имя художника, нарисовавшего зимний пейзаж, да и все другие картины тоже, совсем другое. Это мой псевдоним. Использую его на всех выставках и во всех продажах.

Инга опешила. Выходило, что вот этот, скажем прямо, невзрачный господин с пятнами краски на ковбойке, и есть тот известный художник, имя которого было знакомо всякому мало-мальски интересующемуся живописью человеку.

– Да, это я. Тот самый великий и ужасный.

Марко и Гингема засмеялись.

– Почему же вы решили взять этот псевдоним? Марко – очень симпатичное имя.

– Видите ли, – замялся великий художник, – Мои родственники считали и продолжают считать, к сожалению, что занятие живописью – это баловство. Для них я остаюсь бухгалтером. Да-да, это моя специальность. Так я, по их мнению, надежно зарабатываю деньги.

Вот это сюрприз! На бухгалтера Марко, действительно, походил больше. Еще бы черные нарукавники добавить, как в старых фильмах. Но какой талант скрывается за этой непритязательной внешностью!

– Хотелось бы мне так писать картины, – мечтательно выдохнула Инга. – Так, чтобы зритель не просто восхищался красивым изображением на куске холста, а чтобы картина разговаривала с ним.

– Ничего недостижимого нет. Всему, и этому тоже, можно научиться.

Инга чуть не спросила, дает ли Марко уроки, но промолчала. Не хотела показаться навязчивой. На помощь пришла Гингема.

– Марко, ты же давно хотел, чтоб у тебя были ученики. Вот пригласи Ингу, будет твоя первая ученица.

На следующий день она сидела перед Марко. Рядом стоял холщевая сумка, куда она собрала все, что имела для занятия живописью.

– Это хорошо, барышня, что вы все принесли. Ваши красочки конечно пригодятся. Но позже. Мы начнем с подготовки холста. А это займет не мало времени. Это дело наиважнейшее, иначе ваша картина, независимо от качества красок и ваших художественных талантов, будет просто куском холста с нарисованной на нем картинкой. И хотя зритель и восхитится прекрасно нарисованными елочками или цветочками, но взгляд его, а также и мысль, упрется в слой масляной краски.

Эпилог

Николай Евграфович сидел в «кантинке» с пачкой студенческих контрольных. Конечно, хотелось, чтоб как можно больше этих листочков, исписанных крупными загогулинами или подернутых мелкой рябью (эх, где вы, уроки чистописания?) содержали как можно меньше ошибок. На вариант «совсем без ошибок» Николай Евграфович уже давно перестал надеяться. Но за наибольшее попадание в правильные ответы можно было бы поставить «автоматы» и минимизировать время выслушивания на зачете невразумительных бормотаний.

Кто-то отодвинул стул и несмело присел за его столик.

Николай Евграфович прервал работу дешифровальщика очередного листочка, испещренного каракулями, и поднял глаза.

Перед ним сидела улыбающаяся Инга.

– Рад тебя видеть, – Николай Евграфович отложил контрольные. – Как идет обучение у Марко?

– Что вы! Он гениальный художник, но уже давно не беру у него уроки. Работаю сама.

– Вот как! Ну за тобой, Инга, не угонишься!

– Да, с двадцать четвертой главы жизнь ушла далеко вперед, – засмеялась Инга.

– И куда ж она ушла?

– В мою мастерскую. Сейчас готовлю выставку.

– И как твои картины? Душа с душою говорит?^[19]

– Вы знаете, наверное, говорит, – посерьезнела Инга. – Когда пишу картину, думаю о том, что человек будет смотреть на нее, и ощущать, как его душа успокаивается, умиротворяется. Моя бабушка сказала бы: благодать снисходит. Человек же, как многослойный торт «наполеон», – улыбнулась Инга. – И я пишу картины не для того, которого мы видим, а для того, который внутри, для того человека, какой он есть на самом деле.

– Знаешь, я тоже кое-что понял. Насчет многослойного пирога, или торта, если больше нравится, – Николай Евграфович перевел взгляд за окно. Там тянулась унылая зимняя улица, машины мчались, разбрызгивая из-под колес грязную жижу талого снега, а дворник усердно сыпал на тротуар мелкие белые горошины, которые превращали этот самый тротуар в одну длинную лужу.

– Я ведь уезжаю.

– Куда ты уезжаешь? – пробасил рядом голос, разумеется, Алексея Константиновича.

– Как это ты подкрался? Даже не слышал.

– Ничего себе, «подкрался».

Стул возмущенно скрипнул под Алексеем Константиновичем.

– Ты что-то задумался. Прям как барышня. Так куда ты собрался?

– Да вот, не хотел пока говорить, – замялся Николай Евграфович, немало удивленный происшедшей за его столиком метаморфозой. – Да уж ладно. Меня приглашают украсить коврами старинный замок. Прислали фотографии комнат, и уже эскизы начал рисовать. Вроде заказчику понравились.

– Ну и отлично. Пора что-то менять в жизни. А как же жена и дети?

– Там и художник тоже нужен, – лукаво улыбнулся Николай Евграфович. – Дети, разумеется, с нами.

– Ну, в добрый путь, – с энтузиазмом одобрил Алексей Константинович. – За мной – стильная переноска для Лукреции. Ведь путешествовать нужно красиво, не правда ли?

Что бы ты ни делал – ты делаешь себя.

Восточная мудрость

Если увлеченно заниматься любимым делом, можно пропустить даже апокалипсис.

Макс Фрай

19. Стихотворение М.Ю. Лермонтова. «Когда душа с душою говорит,Ей не нужны любые ухищренья».