Пространства, которые нас выбирают. О времени, поэзии и о любви

Форель

Восхитительно-прекрасную и безрассудную форель я повстречала, заглянув в хрустально-прозрачные воды самой короткой реки Сербии, в низовьях этой реки, совсем незадолго до встречи ее с более полноводной сестрой – рекой Дриной.

Самую короткую реку Сербии зовут Врило, или Година. Второе имя удивительной реки обусловлено фактом, что длина ее – 365 метров.

Вернемся к форели, благоденствующей в Године.

Встреча с форелью оказалась незапланированной.

Путешествуя по Сербии, я ничего не знала ни о речке Врило, ни, как следствие, о ее форели.

Возвращаясь из дневного автопробега по стране, остановились у рыбного ресторана, проголодавшись.

Ресторан аккурат располагается не просто на берегу Врило, а прямо над ней. Не основное его здание, а летняя терраса. Именно в том месте, где река, прежде чем стремглав кинуться завершающим аккордом водопада с высоты в десять метров в объятия Дрины, плавно, неглубоко и нешироко разливается по долине.

Место это – долина реки длиною в год – наполнено совершенно особым очарованием, которое с трудом поддается правильному препарированию точными определениями. Определения никак не подбираются, эпитеты ускользают, как лепестки цветов уносятся водами торопливой горной речки.

Я так и не разгадала причины совершенного очарования места.

Могу лишь подтвердить с абсолютной уверенностью, что это очарование имеет место быть.

По мосту через реку проходит дорога – место для ресторана выбрано наилучшим образом. У дороги и чуть выше по течению река вальяжно разливается по долине. По берегам реки отстроились мощные деревья, в обе стороны от деревьев зеленеют луга. Место настолько живописное, умиротворяющее, что как минимум хочется задержаться на берегах этой необычной реки на день или два: сидеть на берегу, осознав полностью, что день или два никуда не надо стремиться, спешить. Можно сидеть на берегу столько, сколько захочешь, слушать нежный лепет водных струй, записывать в бортовой журнал умные мысли, живописать портрет реки.

Мечты, мечты.

Не ты, путник, выбираешь путь. Твой путь давно уже выбрал тебя сам. И теперь тебе не остается ничего, кроме послушного следования за ним.

После моста река, словно спохватившись и вспомнив о своей горной природе, становится бурной, неуправляемой, – прыгает по крупным валунам, поет во весь голос, – готовится к финальному прыжку в Дрину.

И вот прямо над этим бурным потоком ресторан раскинул деревянные помосты и расставил столики, – лучшей террасы на пленэре не сыскать.

Проезжающие останавливаются, завидя ресторан. Бросают машины, устремляются на мост, чтобы заглянуть в недра реки, и замирают в изумлении: огромные рыбины висят в неглубокой воде, как дирижабли, никуда не торопясь и не обращая на людей никакого внимания.

Люди устремляются в ресторан, занимают столики над бурной водой и, чтобы как-то изжить нетерпеливость заказа, продолжают удивленно обсуждать: откуда в такой, в общем-то, небольшой реке такая громадная рыба?

Осведомленность убивает волшебство. Никогда не копайте слишком глубоко.

Оказывается: форель, будучи по природе своей форелью калифорнийской, выращивается намеренно рыбным хозяйством, эксплуатирующим воды Врило в своих корыстных целях, поставляя рыбу в уже известный нам ресторан и, скорее всего, куда-то еще.

Но, когда мы ожидали свой заказ, мы ничего не знали о природе врильской форели. И сидели тихо, очарованные красотой реки, деревьев, травы и форели.

Но форель ничего не знает ни о рыбном хозяйстве, ни о ресторане. В картине мира форели присутствует прекрасная горная река с хрустальными водами, в которых форель неторопливо двигает плавниками, рулит хвостом, оставаясь, если захочет, неподвижной, игнорируя течение. Форель эта, обладая истинно буддистской мудростью, обучена высочайшему искусству пребывания здесь и сейчас. Она не вспоминает о прошлом и не мечтает о будущем. Она в моменте, который для нее – вечность. Форель божественно красива и совершенна. Она идеально вписывается в реку, в которой обитает. В свою очередь, река идеально ей соответствует. Реке и форели хорошо друг с другом.

И форель абсолютно безрассудна.

И дело не в том, что у форели, хотя бы и калифорнийской, отсутствует рациональный разум.

Дело в том, что мы свой используем не по назначению.

Выискиваем недостатки своей среды обитания вместо того, чтобы расслабиться и получать удовольствие. Пока еще есть у нас такая возможность.

А потом плачем, вспоминая: ой, какую возможность жить и радоваться упустили!

Но я здесь о форели.

Скоро стало ясно, что мне придется довольно много строк автора перенести в собственную книгу.

Но меня это не остановило и не испугало.

Его высказывания о предмете преподавания нравились мне все больше и больше.

Например, вот это: Стихотворение всегда происходит в вашем родном городе, но лучше найти его где-нибудь еще.

И это я только на двадцать восьмой странице. Всего в книге сто пятьдесят пять страниц. Совсем немного. Но, памятуя правило: лучше пять страниц прекрасной прозы, чем пятьсот ужасной, не расстраиваюсь.

И тут же нахожу в самом конце книги две вакантные страницы с надписью сбоку внизу: для ваших стихов.

Вот еще одна точка сборки стянулась самым великолепным образом: еще нет стихотворения, а место для него уже есть, следовательно, стихотворение непременно появится.

Что оно и не замедлило сделать:

 
* * *
 
 
Жизнь короче, чем мечтает
Поначалу о себе.
И, едва родившись, тает,
Подовластная судьбе.
 
 
Мы не ведаем значения,
Что в самих себе несем.
Так поток влеком течением,
Что рисует водоем.
 
 
Мы проходим городами —
Сквозь ворота – и насквозь.
Одурманенные снами,
От самих себя поврозь.
 
 
Но, однажды прозревая,
Замедляем глупый бег,
Наконец-то узнавая
Шорох трав и трепет век.
 
 
И теперь не надо мчаться
Ни за чем и никуда,
Потому что не расстаться
С тем, что дали навсегда.
 

Вот такое стихотворение поселилось на последней, совсем недавно вакантной, странице книги Ричарда Хьюго. Интересно, на пустых страницах остальных экземпляров книги тоже уже есть стихотворения? И если они есть, то сколько их? Тираж книги – четыреста экземпляров, и издана она была в 2014 году. Когда я приняла эпохальное решение книгу Ричарда Хьюго приобрести, я отметила, что на полке остался еще один экземпляр.

Можно предположить, что я сегодня приобрела предпоследний экземпляр книги и что завтра кто-то, абсолютно до такой же степени безрассудный, как форель, как сам Ричард Хьюго или я, приобретет последний экземпляр и, как следствие этого безрассудства, напишет свое стихотворение, как только встретится с надписью в конце книги: «для ваших стихов».

Следовательно, осмелеем еще больше и предположим, что существуют четыреста стихотворений, появившихся на свет благодаря американскому поэту – военному летчику, при этом он был ни сном ни духом обо всех тех поэтах, которым предстояло прочитать его лекции и очерки о поэзии и писательстве.

По крайней мере, в каком-то пространстве вариантов существования нашей Вселенной эти четыреста стихотворений существуют.

Похоже, стихотворение, написанное в книге Хьюго, заскучало в одиночестве, и сегодня родилось вот такое стихотворение:

 
* * *
 
 
Все больше золото ржавеет
На липах, кленах и дубах.
Ночами молча цепенеет,
Покорно обращаясь в прах.
 
 
Поутру радостно лопочет,
Совсем не зная о судьбе,
Что Вечность для него пророчит.
Вот-вот ноябрь. Быть беде,
 
 
Когда последний лист бесплотный
Сорвет суровая рука.
День будет ветреный, холодный,
И небо в ватных облаках.
 
 
И лист спокойно улыбнется,
Под ветер распустив крыла.
И сердца на разрыв коснется
Его прощальная стрела.
 

Честно скажу: не знаю, как отнесся бы Ричард Хьюго к сему поэтическому опыту, будь он жив.

Но, согласно ему же: Никогда не беспокойтесь за читателя и за то, что он там себе поймет. Когда пишете, оглянитесь – у вас за плечом нет никакого читателя. Есть только вы и страница перед вами.

Уже на девятнадцатой странице можно сделать вывод, что Ричард Хьюго очень хорошо относится к писателям вообще и к поэтам в частности. Полагаю, причина проста и понятна: Ричард Хьюго сам является поэтом и писателем.

Дальше, не странице 33, – то, что обязательно обрадует поэта: Итак, вам потребны слова, которые сможете присвоить, и способы складывать из них фразы и строки – ваши по праву одержимого музыкального действа. Чуть дальше, на той же странице: Если вы искренни в чувствах, пусковой город вас выберет.

И ведь выбрал же! По той простой причине, что поэт всегда прав. Даже тогда, когда он понятия об этом не имеет, а просто дирижирует словами, которые присвоил себе.

Так случилось в понедельник, хрустальным октябрьским днем, когда я ехала на примерку платьев для образа моей Офелии, в который мне предстояло воплотиться на киносъемочной площадке в среду. Я ехала, и меня больше всего заботило, как бы мне отмерить поскорее и вернуться домой, к станку, то есть к клавиатуре моего старенького компьютера, и взяться за перевод, сроки сдачи которого давно вышли.

Но, как только я оказалось под входной аркой Артплея, зайдя со стороны Нижней Сыромятнической, тут пусковой город меня и выбрал. Еще не подозревая о случившемся, я бодренько шла вперед в поисках нужного здания. Пространство места делало свое дело: изменяло мое сознание, ощущение времени, целеполагание и массу еще всего другого, не обращая на мои нужды и потребности – то, зачем я пришла, – никакого внимания.

Я поняла, вернее, ощутила, что происходит нечто волшебное, вне рамок стандартных и рациональных событий.

Происходящее мне очень и очень нравилось.

Возникло устойчивое ощущение измененного состояния сознания.

Никаких усилий для достижения данного состояния я приложить к действительности не успела.

Пространство проделало всю работу за меня – легко, играючи, без усилий.

Способствовал эффективности процесса и тот факт, что ему, процессу, сопутствовала редкостная роскошь: так вышло, что я появилась в Артплее примерно на полчаса раньше назначенного срока. У меня было время двигаться не торопясь, не столько в поисках нужного строения под номером три, сколько знакомясь с новым и замечательно своеобычным пространством, настоящим городом в городе, который, несомненно, является пусковым городом не только для меня.

Мне нравится книга Ричарда Хьюго и нравится Артплей.

Я думаю наведываться в это необычное пространство каждый раз, как буду осознавать, что банальность и обыденность почти совсем поглотили меня, – вот тут-то я и рванусь в город, который в состоянии вытащить меня из болота плоскости одного цвета, причем цвета не очень интересного для меня.

Ричард Хьюго: Город нашли – начинайте стихотворение.

Легко сказать. Тут мы расходимся с Ричардом Хьюго. В моем понимании прозу можно начать. А вот стихотворение начинается само. Задача поэта – найти пусковой город, сонастроиться с его энергетикой и не мешать происходящему. Если поэту все это удастся, вот тут стихотворение и начнется!

В тот эпохальный понедельник, совершенно ничего не подозревая о его эпохальности, я ехала как можно быстрее поучаствовать в примерке платьев и убежать обратно, домой, к прерванной новым неожиданным проектом профессиональной деятельности. Меньше всего на свете я искала свой пусковой город.

Когда-то давным-давно, в молодости, я искала пусковые города. В ту далекую пору моим главным пусковым городом оказался Таллин.

Теперь мне не до этого: магма затянута плотной коркой, – если что внутри и происходит, то внешне никак не проявляется. Работа, дети, быт – железобетонное колесо сансары современной обитательницы мегаполиса.

И вот тут-то меня и настиг пусковой город.

И стихи я уже почти не пишу, – даже как-то неприлично в моем возрасте. А вот и стих меня настиг так же неотвратимо, как и новый пусковой город. Не собиралась я начинать стих. Он начал звучать сам. Он заявил о себе властно, во весь голос, он бился бронзовым молоточком внутри пространства моего мозга, требуя быть записанным немедленно. Я не сопротивлялась, потому что знаю всю бесполезность подобного сопротивления, да и работа смешная: все, что нужно делать, – просто записать, что тебе диктуют.

Ибо перестают диктовать так же внезапно, как и начинают.

Иногда мне кажется, что стихотворение будет лучше, стань оно длиннее, и я начинаю натужно размышлять, как бы его дописать. Но увы! Стихотворение гораздо лучше меня знает, где ему начинаться и заканчиваться. От меня требуется самая малость: иметь под рукой что-нибудь пишущее и лист бумаги.

И потом сегодня этот, очередной, такой пронзительный стих, что совершенно непонятно, что с ним делать и как жить дальше, после того как он написан, а ноябрь, действительно, совсем скоро, и провести этот месяц в какой-нибудь стране вечного лета нет никакой возможности.

Но пусковой город есть, и новые стихи – тоже.

Посмотрим, как будут развиваться события далее.

Я знаю новый адрес, и у меня в запасе почти три недели октября. За эти три недели надо как-то изловчиться и примириться с ноябрем.

Потому что вариантов нет.

Потому что ноябрь все равно наступит.

 
* * *
 
 
Что случилось, что случится,
Что не сбудется пока.
Жизни речь, как прежде, длится, —
Полноводная река.
 
 
Дважды кто мечтал купаться
В той же речке, что тогда?
Кто стремился не расстаться,
Невзирая на года?
 
 
Все вода уносит мимо.
Даже память холодит.
Смотрит вглубь неотвратимо,
Никого не молодит.
 
 
Научиться расставаться —
Вот задача из задач.
Не держаться, не вцепляться,
Реагируя на плач.
 
 
Реквием себе закажем.
Потому что навсегда
Нас с собой уводят стражи,
Если кончились года.
 
 
Упираться бесполезно,
Плакать, попросить остаться,
Умолять бездонно слезно,
Повторять, что не расстаться
 
 
С этим миром вдруг и скоро, —
Подготовиться хотя бы!
Бесполезны все укоры,
Ах, какие мы растяпы!
 
 
На рассвете жизни вольной
Мы не в те ломились двери,
Вечно были недовольны,
Не находки, а потери
 
 
Мы теперь свои считаем,
Вспоминая, что минуло.
Горько плачем, не мечтаем.
В Лете счастье утонуло.
 

Что-то какие-то все более и более грустные обороты набирает мое повествование.

Я села за компьютер, открыла документ Word на чистой странице, и совершенно самостоятельно, неожиданно для меня самой, написалось первое четверостишие. Поставив в нем точку, я понятия не имела, как долго, на сколько еще четверостиший это лирическое повествование будет разворачиваться, в каком эмоциональном направлении распустится и, собственно говоря, чем закончится.

Все это, когда я поставила точку после банального слова «река», было целиком и полностью скрыто от моего ментального взора.

А потом я интуитивно поступила правильно: я не стала предаваться несуразным размышлизмам, а позволила стихотворению выразить самостоятельно все то, что было у него на уме: я просто набирала на клавиатуре именно те слова, какие приходили, и именно в той последовательности, в какой они это делали.

У меня, действительно, стихи не пишутся, – случаются.

Это такое несказанное счастье, что со мной до сих пор случаются стихи!

Возможно, кому-то такое положение дел может показаться странным: стихи вроде бы мои, но не я управляю процессом их создания, а стихи управляют как мною, так и процессом своего собственного создания. Я не подбираю отчаянно рифмы, нервно меряя шагами свою узкую комнату, я не спрашиваю друзей и близких, какое слово рифмуется со словом, на котором я застряла, похоже, навсегда, а, по моему понятию, стихотворению следует еще развиваться и развиваться. Я не обдумываю с умным выражением отрешенного лица до того, как, собственно, начать это святое святых – увязывать цепочки слов, заканчивающиеся рифмующимися словами, в то, что будет гордо именоваться стихотворением, – о чем ему следует быть, этому стихотворению.

Я прекрасно осознаю, что еще до того, как мои пальцы начнут свой танец по клавиатуре старенького компа, стихотворение прекрасно осведомлено, о чем именно оно будет и когда оно, любезное, завершится.

Так происходит со мной всегда, когда меня посещает поэтическая муза, точно так же все случилось и на этот раз.

В то же самое время я в состоянии заявить с полной ответственностью, что мои стихи не создаются в режиме автоматического письма: я не впадаю в транс, не закатываю глаза, не слышу никаких голосов. Насколько я в состоянии объективно и адекватно оценить происходящее, стихи рождаются в моей голове, но во время этого священнодействия и сами стихи, и моя креативная голова неразрывно связаны с какими-то очень интересными слоями внешнего мира, откуда происходит информационно-энергетическая подпитка, необходимая для успешного протекания поэтического процесса. Я не впадаю в транс, но я явственно и отчетливо вхожу в состояние резонанса с этими слоями. Я понятия не имею, где они располагаются, но знаю, что без этого состояния резонанса у меня ничего не получится: стихов не будет.

Каждый раз какая-то мелочь является пусковым механизмом, запускающим процесс написания очередного стихотворения. Честно говоря, мне представляется, что пусковым городом может стать все, что угодно. И если еще более честно: я просто не понимаю, почему тогда Париж, мой самый любимый на свете Париж не стал пусковым городом, а в другом случае, всегда неожиданно для меня самой, между прочим, какой-нибудь скромный домик в маленьком провинциальном городке таким пусковым городом становится!

К настоящему моменту имеет место быть следующая картина.

Дорогой и уважаемый Ричард Хьюго! У меня для Вас уже три стихотворения.

Не хочу уклоняться в мистику, но мне ощущается абсолютно отчетливо, что Вы в курсе происходящего.

Хронос

Вот что мне очевидно: все рождается из времени. Все рождается временем, Хроносом.

Следовательно, прежде всего, чтобы что-то создать, нужно время – такая роскошь, как свободное время.

А ведь мы, когда слышим слово роскошь, представляем себе нечто совсем иное: бриллианты и рубины, виллы, например, на Сардинии или Маврикии; шикарные апартаменты на Манхеттене или в Белгравии; возможность совершать межконтинентальные перелеты так часто, как нам хочется, палантины Лоро Пьяна, спортивные машины чистейшего алого или желтого цвета – это только произвольный авторский список, который может сильно варьироваться от автора к автору. Но все авторы, перечисляющие предметы, вещи и даже явления как отклик на понятие роскошь, ошибаются.

Потому что самая ценная, неоценимая, бесценная роскошь в нашей части Вселенной – свободное время, – то время, которым мы можем распоряжаться по своему собственному усмотрению, не торопясь, а зависая в той или иной творческой активности так долго, как того требует процесс, и, самое главное, – как нам того хочется. Не торопиться – вот самая значимая наша драгоценность. Замереть у кромки океанического прибоя на закате; после концерта любимого исполнителя, все еще оставаясь во власти музыки; стоя перед картиной бесконечно долго, не стремясь обежать за полдня как можно больше залов знаменитого музея. Посмотреть одну картину, насмотреться на нее и уйти, чтобы завтра или через неделю вернуться в этот самый музей и насладиться встречей с другой картиной или – картинами, в зависимости от того, чего твоей душе угодно в каждый момент твоей жизни.

Вот она – истинная роскошь, которой лишены почти мы все.

На этой неделе каникулы у многих моих учеников, и, как следствие, у меня есть свободное время для написания этой книги. Следовательно, если бы каникул не было и у меня сейчас бы были уроки, стихотворение от сегодня не было бы написано. Не спорю, может быть, было бы написано какое-нибудь иное стихотворение, может быть, даже лучше этого. Но именно это написано не было бы.

Следовательно, мною не написано огромное количество стихотворений!

И на следующей неделе, когда у меня будет весь комплект уроков, у меня не будет времени ни для этой книги, ни для стихов.

Как-то мне все это не очень нравится!

Утешает только одно: оттуда, куда есть вход, есть и выход.

Следовательно, надо этот выход найти.

Исходим из утешительной и при этом вполне логичной фразы, что, если стихи ко мне откуда-то приходят, значит, они где-то существуют. Стихи ненаписанные – нераспустившиеся почки зимой, – они просто ждут своего часа. Как бы ни была студена зима, весна обязательно настанет, солнце разбудит почки, и деревья вспыхнут безудержным весенним цветением. Единственное, что требуется от почек, – перезимовать, – сдержанно, спокойно, молча.

Совершенно аналогичным образом все стихи, мною не написанные по той или иной причине, где-то обитают, в каких-то горних поэтических высях. Может быть, они толпятся в очереди на право быть написанными – воплотиться тут, на земле, в чернилах и бумаге. Вполне разумно допустить, что существует кто-то, может быть, их даже много, кто отслеживает очередность, в соответствии с которой стихи воплощаются здесь, чтобы не волновались, не устраивали кутерьму и неразбериху, а спокойно дожидались своей очереди.

Все, кому положено воплотиться, обязательно воплотятся.

И совсем не беда, если стихи, которые, на первый взгляд, должна была написать я, причем еще много лет тому назад, запишет здесь кто-то другой, в этом вовсе нет ничего страшного, и нет в этом никакой неразберихи.

Главное, чтобы стихи дожидались своей очереди, а поэты больше всего на свете любили припадать с чем-то пишущим к листу бумаги.

Тогда будет всем нам счастье: и поэтам, и стихам, и листу бумаги, который, на самом деле, больше всего на свете боится остаться белым, нетронутым чернилами.

Справедливость – это когда каждый пригождается на то, ради чего был создан.

Вот что прекрасно у Ричарда Хьюго про слова, которые, между прочим, являются альфой и омегой стихотворения написанного, следовательно, альфой и омегой счастья поэтов, стихов и бумажных листов. Думаю, радость бумажных листов вполне очень даже способны разделить с ними осенние листья кленов, каштанов, платанов и остальных их древесных собратьев. Думаю, найдется хотя бы несколько поэтов, готовых с радостью обменять стопку писчей бумаги на охапку бронзовых октябрьских листьев.