ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Анну в роддом привел Василий. Конец марта, срок ее родов настал, и она, задыхаясь, сдавленная то ли страхом, то ли дитем, сделала последние шаги в открытую перед ней дверь и, не имея уже сил раздеться, опустилась на гладкую кушетку, запрокинув назад вспотевшее и багровое лицо.
– Скорее! – услышала она низкий женский голос и больше ничего не могла разобрать в суете, образовавшейся вокруг нее. Боль, то, оставляя ее ослабшее тело, то с новой силой изнемогая его, заставила забыть обо всем, а когда светлый промежуток вновь появлялся, она, вдруг, вспоминала про мужа, и звала громко:
– Вася! – словно он мог помочь ей.
Никто не откликался, и Анна опять, и опять кричала:
– Вася! Вася! – то отчаянно, до хрипоты, то облегченным полушепотом.
Мысли ее были спутаны и сознание, казалось, вот-вот оставит женщину. Только, он, ее Вася, по-прежнему, был рядом, хмурил брови и улыбался, наклоняясь над ней. Она хватала руками его рыжие кудри, и сердце ее замирало, когда в онемевших пальцах оказывалась пустота. Кто-то больно давил ее пылающее тело, Анна не понимала зачем, не понимала, что ей приказывал все тот же настырный голос, она лишь стонала, ловила раскаленным ртом воздух и держала его в себе насколько хватало сил.
– Капризная, о ребенке подумай!
Но Анна опять кричала, звала Василия, и не о ком не хотела думать, даже о себе. «Лишь бы скорее закончилось…». Ее сердце колотилось, и какая-то горячая волна катилась по телу, подступала к самому горлу, останавливала дыхание. Это, казалось, бесконечным. Но, вот женщина, закусив синие губы, натужилась в очередной раз, и позвала ту, о которой, ни на минуту не переставала думать, лишь боялась произнести вслух:
– Мама! – звонкий, чистый голос Анны прокатился эхом по отделению, – Мама!
Закружилась голова, захотелось пить, какой-то грязно серый туман застелил глаза. Она растворилась в зыбком, но особенно сладком полусне, как, вдруг, слабый и надрывный крик разорвал эту серую завесу. Вздрогнув, Анна приоткрыла измученные глаза, приподняла тяжелую, будто свинцовую голову. Среди белых рукавов халатов она ясно и отчетливо различила темную крохотную головку с красным личиком.
– Сын!
Внутри ее стало тепло и щекотно от радости. Она жива, она теперь мать, и, наконец, она родила Васе сына! Запекшиеся губы треснули, и Анна ощутила солоноватый привкус крови во рту от своей слабой, но счастливой улыбки. Вася тоже ей улыбался. Анна хотела коснуться его лица, приподняла руку, но раздумала, понимая, что это впустую. Его здесь нет. Она вздохнула и положила руку на место. Проснулась уже в палате.
Василий, отправив жену в роддом, не знал, что ему делать дальше. Он-то в этом городишке был совсем чужой. Приехал с женой в гости к ее тетке, а Анна вздумала рожать. И вот, теперь, топтался под окнами роддома в луже талого снега и думал: "Может еще раз попробовать, а вдруг, впустят".
Он обошел облупившееся здание больницы, и неуверенно стукнул в дверь. Открыла нянька, все та же маленькая, сморщенная старушка, с чистыми и бледными руками. Недовольное личико ее, а в особенности острый подбородок, нервно дернулись, когда она проговорила раздраженным голосом:
– Ну, чего тебе, жди. Сюда не положено посторонним! – и снова заперлась изнутри.
Раздосадованный Василий вернулся к родственникам жены. Те уже ушли на работу, и квартира была пуста. Он еще раз окинул взглядом однокомнатный скворечник, так называл мужчина городское жилье, и необыкновенный беспорядок, в который раз, удивил и разозлил его. Губная помада, краска для глаз, маленькое, отколотое зеркальце лежали прямо на неприбранной кровати.
"Баба – дура", – подумал Василий про тетку Анны, – «В шею такую жену!».
Он еще побродил по комнатам, вышел на балкон, заставленный банками и прочей мешавшейся под ногами рухлядью, и вдруг, мысль, о том, что Анна уже родила, горячо ударила в виски. Как полоумный, Василий помчался вниз по лестнице, забыв в впопыхах закрыть квартиру.
Он опять стоял у той запретной двери и сверлил глазами занавешенное окно. Неизвестно, сколько бы так продолжалось, но тут подъехал красный лаковый "Москвич». Старушка-нянька первая выбежала навстречу. Из машины вышли две женщины: совсем молодая, заплаканная, громко и назойливо кричащая, вторая – уже в возрасте, в зеленой маленькой шляпке, вела ее под руки и успокаивала:
– Доченька, Кларочка… Ну, доченька…, – ее щеки тоже были мокрыми, не понятно от слез или пота.
Нянька подхватила роженицу.
– Ступай, Настя, ступай! – крикнула она женщине в шляпке.
Кларочка вдруг завизжала:
– Нет, не уходи! Я боюсь!
Нянька еще больше сморщила лицо:
– А ну, не ори, стерва! Любишь кататься – люби и саночки возить!
Кларка стихла и лишь подвывала, как пнутая ногой собачонка. Настя, ее мать теперь, Василий видел ясно: тихо и устало плакала.
Наблюдая за этой сценой, мужчина подошел поближе, его волнение за жену усилилось. "А, может, моя Анька, вот, так же…", – подумал он.
– Мамаш, узнай про Крушинину, – вытянул он шею, боясь остаться незамеченным в образовавшейся суматохе.
Нянька, молча, слазила в свой карман и сунула ему что-то в ладонь. Василий растеряно поморгал ресницами и лишь, потом понял, что она дала ему телефон отделения.
– Зинаида Прокопьевна! – молоденькая студентка постучала в родзал. Доктор недовольная, что ей мешают, повернула вспотевшее лицо и сверкнула глазами на девушку:
– Что случилось?
– Там муж Крушининой звонит, спрашивает, родила ли? – и студентка бросила вопросительный взгляд на розовое тельце, около которого хлопотали врачи.
– Милочка! – грозно выкрикнула Зинаида Прокопьевна, не зная, куда деть свою досаду, но сдержалась, – Уйдите! Все звонки после двух!
Девчонка, чуть не плача подошла к аппарату:
– Позвоните позже!
Василий бросил трубку так, что та зазвенела.
– Порядочки!
Напротив больницы, зеленея шторами, стояло небольшое кафе. Василий крепко выругался и направился к нему, решив обождать там. Только, он переступил через порог, как хрипатый голос громыхнул на весь зал:
– Васька! Бес рыжий!
Дядька Прохор и его сосед Колька стояли за столом, распивая бутылку
”Жигулевского”.
– Здорово! – подошел к ним Василий.
– Привет! Что это ты тут околачиваешься?
– Да, Анька рожает, – тряхнул Василий головой в сторону роддома.
– Ну, молодцы! Быстро у вас получилось, – хлопнул Прохор его по плечу.
Колька поставил стакан на стол и скосил глаза, поблескивая черными злыми зрачками.
Василий, усталый не заметил этого взгляда, брякнул громадные, жилистые руки на стол.
– Тюрьма какая-то, а не больница. Дознаться, и то нельзя…
– Ничего, – потягивая пиво, – успокаивал Прохор, – Анна – баба крепкая, сдюжит.
Колька, тем временем молчал, настороженно ловя взгляды Василия.
– А мы с Николкой картошку возили. Враз продали. Вот бабам подарки, – стукнул он ногой по рюкзаку, стоявшему около стола.
– Не пыли тряпьем, – оборвал его пьянеющий приятель, – Тут тебе не деревня…
– О-о-о, шибко культурный выискался, – нахохлился, передразнивая его, мужчина, и обращаясь уже к Ваське, спросил, – Налить?– заговорчески заглядывая при этом в голубые, устремленные мимо него глаза.
– Нет, не буду…, – отмахнулся тот.
– А, может, покрепче чего, нервишки успокоить? – не отступал Прохор, и склонился к самым рыжим усам Василия, обдавая их трепетно-ароматным запахом пива.
– Нет, дядька Прохор, знаешь же, я эту дрянь не употребляю, – и Васька отодвинулся, глубоко и озадаченно вздохнув.
– Ты смотри, – удивился Прохор, – Трезвенник.… А, мы еще бутылочку осадим, правда, Николка? – подмигнул он угрюмому, все больше пьянеющему Николаю.
Последний, согласно кивнул головой, взял Прохоров трешник и не спеша, зашагал к прилавку. Василий проводил неуклюжую фигуру Кольки взглядом и снова перевел глаза на белые окна роддома.
– Ну, что ты маешься, словно сам сейчас рожать начнешь…
– Да, боюсь я, дядька Прохор, – ответил Василий.
– Чего бояться-то, не первая она и не последняя…
– А, вдруг, у нее это…, – замешкался и приподнял свой тяжелый кулак Васька.
– Что это? – не понял Прохор и выкатил красные, как у рыбы глаза.
– Ну…, не получится, – нашел, наконец, подходящее слово мужчина.
Прохор и подошедший Колька, разом захохотали.
– На то она и баба, что б получилось! – сказал, прослезившийся от смеха Прохор, и откупорил еще одну бутылку.
Вечером Василию, наконец, сообщили, что у него родился сын. Вне себя от радости, он подбросил перепуганную старушку к потолку.
– Матушки! – вскричала та, – Убьешь же, ирод рыжий!
Но Василий на этот раз не разозлился и даже чмокнул ее в скомканную щеку. Утопая в грязно-сером снегу, он побежал в еще открытое кафе. Купив, там шоколадку «Аленка», мужчина больше ни чего не добился в этот день. Усталый, но счастливый он вернулся на квартиру к родственникам Анны.
Наступившая ночь, показалась ему нескончаемо длинной, мучительной пыткой. В маленькой комнате было душно, и, будто тесно его томящемуся ожиданием телу. Липкий пот, то и дело, покрывавший его загрубелую мужицкую кожу, не давал покоя, и Василий никак не мог разобрать снится ему все это или грезится.
Анна в нежно-голубом платье, как в день их свадьбы смеялась и висла у него на шее. Он, так явственно ощущал ее влажные, и почему-то холодные поцелуи, что каждый раз вздрагивал и испуганно окидывал взглядом притихшее жилище, натыкаясь лишь на немые ночные тени. Убедившись, что ее здесь быть не может, мужчина закрывал глаза, и снова окунался в эту сладкую, изнемождающую полудрему.
Наконец, Василий поборол навязчивое сновидение, и что бы как-то справиться с головной болью, вышел на балкон и закурил. На душе было не спокойно. Неожиданно погасли фонари, их блеклый свет бесследно растворился в густой темноте, и беспричинная тревога стала еще ощутимее. Слева в груди несколько раз кольнуло. Мужчина глубоко вздохнул, прислушиваясь, как внутри его бушевали разноо6разаные чувства, накатывая, словно волны и заслоняя друг друга. Он ощутил почти реальную теплоту, когда представил себя с малышом на руках.
«Теперь, он отец, глава семейства!» – радостно защекотало внутри Василия. “Одним словом мужик, что надо!” – с гордостью подумал он, и все сомнения сразу улетучились. Мужчина улыбнулся во влажную темноту весенней ночи, так ему стало хорошо от этих мыслей, и все же, время от времени, Васька снова хватался за папиросы, непонятное волнение, как незримое подводное течение, навивало не осознанную опасность и беспокойство.
“Чего я боюсь?”, – рассердился на себя Василий, – “Все уже позади. Анна – жива, здорова, а о сыне она позаботиться”.
– Сын! – в который раз дрогнула мощь его сильного, крепкого тела перед нежным, дорогим сердцу словом. Его отцовская любовь, прораставшая сквозь столько дней сомнений и ожиданий, неудержимо рвалась наружу. Василий, вдруг, устал бояться неизвестно чего, ему захотелось закричать во всеуслышание и разбудить примолкший, уставший город, чтобы всем поведать о ней.
Приближающийся рассвет обнадеживающе забрезжил, колыхаясь в еще прохладном воздухе весны, как алые знамена на демонстрациях. Василий не спеша, собрался, на этот раз, запер дверь и даже дернул ее за ручку для контроля. Бросив ключик под коврик, он вышел из мрачного подъезда на улицу.
День был свежий. Влажный воздух ударил в лицо, и Василий втянул его широкими ноздрями в себя, причмокнув от удовольствия. Пахло весной! Времени в запасе было много, в больницу он не спешил. Перейдя широкую, почти пустынную дорогу, он решил побродить по маленькому и грязному городку, приютившего его с Анной мечту. Он начинал уже нравиться Василию, несмотря на его неприятие к неуравновешенной и наигранной, как, казалось, мужчине жизни провинциальной столицы.
В центре его, выкрашенные желтой, неприглядной краской, стояли торговые ряды, набитые множеством торговок, которые наперебой предлагали прохожим свои снадобья: варенье, сушеные грибы, всевозможные травы, кисло пахнущие огурцы. Товары были разложены на скамейках, пестрых фартуках женщин или же стояли прямо на земле.
Бойкая розовощекая хохлушка окликнула Василия:
– Тебе чего, сыночка, треба? Купи семечко, гляди какие гарные! – она запустила руку в мешок, и черные, глянцевые, они просочились меж ее шершавых пальцев.
– Сколько, мамаш? – спросил Василий.
– Цэ двадцать грошей всего, – и хохлушка высыпала ему стакан в засаленный карман тулупа.
Лузгая купленные семечки, Василий свысока поглядывал на словоохотливых, с надеждой заглядывавших на него продавщиц, и проходил мимо, не уделяя их товарам большого внимания. И, вдруг… Он даже закрыл глаза на мгновение.
На еще холодном воздухе, вызывающе и пронзительно горел яркий, весенний букет. Озябшие цветы, как подневольницы в гареме, ютились в двухлитровой банке, и слегка вздрагивали от торопливых шагов спешащих людей. Рядом пританцовывал черноусый продавец.
– Почем? – обратился к нему с вопросом притормозивший мужчина, кивком указав на тюльпаны.
– Руб, – ответил грузин, перебирая ногами на одном месте.
– Все, – не унимался подошедший и показал на три унылых от холода цветка.
– Зачем обижаешь! Штюка, – возмутился торговец, отчего его акцент стал еще выразительнее.
– Штюка…, – передразнил прохожий, – Христа на вашей братии торгашей нет. Тоже мне садовод-любитель… Да, таких, как ты, в горячий цех надо, к печам!
Василий не раздумывая долго, подошел и с ходу спросил:
– Сколько еще у тебя их, дядь?
Черноусый поднял пленку: ведро алых, едва раскрывшихся тюльпанов, полыхали нежными с тонкими, светящимися прожилками, лепестками.
– Какая цена всех?
Грузин с подозрением глянул на Василия, тот выложил остатки своей получки.
– Ну, чего глаза таращишь, с ведрами продашь?
– Бери, – пролепетал черноусый и выдвинул товар вперед.
– Ну, тогда бывай! – забрав все цветы, сказал Василий.
Недоуменный продавец растерянно посмотрел ему в след. Не сдержавшись, он крикнул:
– Слюшай, почем торганешь, друг?
– Ох, дорого, дядька! – засмеялся Васька.
Николай вернулся домой угрюмый, злой. Бросив рюкзак у порога, он сел, упершись кулаками в виски. На душе его было неслаженно и муторно.
В сенцах послышались шаги, дверь распахнулась и Вера – его жена, обрадовано взвизгнула:
– Коля! Приехал!
Николай глянул на нее.
Полнотелая Вера, с розовыми пухлыми щеками, расценила этот взгляд по-своему.
– Соскучился, Коля? – она подсела к мужу и прильнула к нему своим холодным и гладким лицом, – Ну, в порядке все?
– Нормально…
Колька встал, запустил мозолистые, непромытые пальцы в рюкзак, и бросил в ожидающие руки жены красиво расписанный платок и яркое, цветастое платье. Вера опять вскрикнула, и вдобавок всплеснула руками.
– Что ты визжишь, как резанная! – не сдержался мужчина и выплеснул всю свою досаду на ничего не понимающую супругу.
Однако та не обиделась, скинула на ходу рабочую фуфайку, и тут же, обнажая белое, пышное тело, стала примерять платье. Оно пришлось, как раз, только, на бедрах обтягивало уж слишком.
– А, то ничего, Коля…, – не унималась Верка, и счастливая обновой, подбежала к Николаю, повисла у него на шее, – С теплом хлопот прибавится, как раз в пору будет…
– Да, не липни ты! – сорвав ее пухленькие пальцы, окончательно разозлился Николай, – Расплылась, как тумба, на лошади не объедешь…
Вера побагровела, отступила назад.
– Да уж, не хуже твоей дохлой Нюрки! – прикусила она от досады губу.
– Цыц, стерва! – развернул Николай плечо.
Испуганная женщина попятилась, но не смолкла:
– Думал, не знала, не знала! А, я все про тебя, кобеля косолапого знаю!
– Что?!! – взревел Николай.
Верка мгновенно скрылась за некрашеной дверью.
Колька, между тем, достал бутылку "Портвейна" и распечатал. Жена в трещинку наблюдала за ним: пить не стал, опять задумался, облокотясь на загрубелые красные кулаки.
"Нюрка, неужели она и впрямь счастлива с ним, с Василием" – думал он. Ее гибкое, упрямое тело Колька помнил хорошо. Ни в какое сравнение не шло оно с рыхлой неуклюжестью Веры. Он знал каждую складку на ее коже, а вот, глаз Анны… Никола ни как не мог вспомнить: "Зеленые или серые, а может быть, голубые?". И это, почему-то очень мучило его, не давало покоя. Даже среди ночи мужчина просыпался от ее пристального взгляда, запомнившегося на всю жизнь, видел ее четкие, изогнутые вечным вопросом брови, высокий лоб, безупречно прямой нос, а глаз, глаз Анны различить не мог. «Неужели он потерял ее навсегда? Насовсем? Тонкостанную Нюрашку с черной длинной косой, и лишь, строгая Анна, с крутым завитком волос и холодным, неприступным для него взором, будет жить по соседству, ненавидеть его и презирать?!».
Колька выпил залпом стакан вина. Вспотевшие волосы прилипли ко лбу. Он протер лицо ладонью и со всей силы стукнул по столу.
– Врешь! Не быть тебе счастливой!
Верка вздрогнула за дверью, ядовито скривила губы.
– Змея, всю жизнь загубила!
Теперь, Колька пил много и без разбора. В голове его образовалась такая путаница, что он порой завывал протяжно и хрипло: “Почему, почему она, теперь, не его?! Чем он, рыжий Васька лучше? Почему, наконец, Василий все простил ей? ”.
Василий неуверенно постучал. Появилась молоденькая чернобровая девчонка, с тоненькими, почти детскими пальчиками.
– Ух! – облегченно выдохнул Василий. – Слава Богу, не вчерашняя карга…
– Что вы хотели? – спросила девушка, с любопытством разглядывая его рыжие ресницы.
– Передачку жене, – и Василий сунул шоколадку вперед.
– Шоколад родильницам нельзя, – отрезала девчонка.
Василий на мгновение замешкался, и опять протянул запретный гостинец.
– Ну, тогда вы возьмите, не назад же нести…
– Ой! – всплеснула молоденькая сестричка тонкими пальчиками, – Спасибо большое…, – и запнулась, наблюдая, как Василий переставляет через порог ведро, накрытое тканью.
– А, это еще что? – нахмурила она брови.
Вместо ответа, мужчина смахнул покрывало, обнажив алые, казалось дышащие букеты.
– Ой, мамочка! – опять всплеснула руками медсестра, и, забыв про презент, открыто, с нескрываем интересом начала рассматривать Василия, как уникальнейший, чудом сохранившийся экспонат.
Васька смущенно заулыбался, покусывая рыжие усы.
– Жене сюрприз. Сына мне родила…, – он наклонился и, взяв несколько цветков, преподнес восхищенной девчонке.
– Спасибо, – воскликнула она снова, – Прямо, как в заграничной картине! – но тут, же осеклась, – Нельзя к нам и цветы тоже…
Василий склонил голову и затоптался на месте, не находя слов.
Девушка поморщила несколько секунд свой гладкий лобик, и, видимо найдя решение, радостно воскликнула:
– Порядки у нас строгие, но, кажется, я придумала, – махнула она по привычке своими миниатюрными пальчиками, – Мы не будем передавать вашей супруге эти замечательные тюльпаны, но она их увидит!
– То есть, как? – не понял ее мужчина и заморгал от удивления своими необыкновенного цвета ресницами.
Девчонка засмеялась, видя, как Василий растерялся. «Такой великан», – подумала она, – «А расстроился, прямо как ребенок…».
– Не волнуйтесь, – успокоила его медичка, – Я же сказала, что помогу… Поверьте, это будет настоящий сюрприз для вашей жены! Правда, придется пожертвовать цветами.… Жаль, конечно, но это стоит того. Подождите одну минуточку, – и она убежала, захлопнув за собой дверь.
Вскоре, Василий снова услышал ее верещащий голосок и многочисленные возгласы подруг.
Ситцевая штора на окошке раздвинулась. На мужчину с любопытством смотрело несколько сотрудниц в белых халатах, совсем молодых и тех, чьи лица уже были тронуты неумолимыми морщинками.
Василий улыбнулся женщинам, и так ему стало легко от встречи с этой хрупкой городской девушкой, с ее ясно-серыми глазами, будто не просто с хорошим человеком, с самой удачей соприкоснулся он в этот день.
Анна сидела на кровати, опустив тонкие смуглые руки на короткий, давно выцветший больничный халат. Белая косынка, низко повязанная над самыми смоляными бровями, придавала ей вид примерной богомольцы.
– С тебя, в пору картины писать, Нюра, – глядя на нее, улыбаясь, сказала Зина, соседка по палате.
– В таких нарядах только и создаются великие полотна! – съязвила Кларочка, щуплая, по сравнению с последней, и самая молодая среди них, – Не понимаю, почему не разрешают принести из дома нормальную одежду? Можно подумать здесь у них в больнице стирают чище… Ни у кого, булавочки нет? А, то у меня двух пуговиц не хватает.
– Если, только, пуговиц это не беда…, – упитанные щеки Зины в улыбке, казались, еще полнее, – Да, и кому ты здесь нужна, – женщина подняла грузное тело с кровати, та пропищала.
– Терпеть не могу этих дореволюционных коек! – сморщила носик Клара, – И плоских шуточек, – добавила она.
– Ты смотри, Нюр, какая интеллигентка у нас завелась, – обратилась женщина снова к Анне.
– Заводятся, только, тараканы. А я, между прочим, на новеньком "Москвиче" приехала! – вызывающе прозвучал ответ.
– Вот, он, легок на помине, – не дослушала ее Зинка.
– Кто? – непонимающе порхнула рыжими ресницами Клара, и тут же завизжала, махая обезображенным маникюром, не умело обрезанным нянькой в приемной.
Анна, между тем, подняла на женщин удивленные глаза, и неожиданно для всех, даже для себя, заплакала.
Зина заметила первой.
– Не ори! – крикнула она Кларке, – Ты что, Нюра? – подбежала женщина к соседке, и погладила пухлыми руками Анну по голове.
Хлюпая носом, та проговорила сквозь обильно текущие слезы:
– Девочки, я сына родила… Сына! – и упала, в скомканную подушку.
– Ну, и чего же ты ревешь, тогда? – успокоилась Зинка, – И так, чуть ли не каждый день дождь со снегом…
– Я не буду, не буду… Это от радости…, – виновато заулыбалась смущенная Анна, – Все-таки и мой заветный день настал, – засветились сквозь слезы искорки счастья в ее глазах.
– Теперь, они у тебя все такими будут, – скривила губы в насмешке Клара, – Пеленочки-распошеночки, кашка-малашка и вопли целыми днями…
– Это все что тебе известно о детях? – насупила брови Зина, ставшая матерью во второй раз.
Не заметив ни Кларкиной иронии, ни возмущенного возгласа Зинки, Анна устремила на родильниц свои серые глаза:
– А, у вас кто, девочки?
– У меня тоже пацан, – бесцеремонно бросила Кларка.
– Ну, Клара, – покачала головой Зина. – Ты же, теперь, мать…, – попыталась наставить она неразумную женщину на путь истинный.
– Это еще, не значит, что я и сама заново родилась. И, кстати, находясь в подобных условиях, вообще, озвереть можно, а ты к словам цепляешься!
– Я добра тебе желаю, глупенькая. Не понимаю, вообще, как такая фифа в нашу дыру попала? – уставилась на молоденькую соседку Зина.
Кларка, не ожидавшая подобного вопроса, споткнулась на полуслове:
– Я.. я…, – ее красивые, с золотым отливом ресницы растеряно захлопали.
– Ой, девочки, а мы с Васей на юбилей к тетке приехали, а у меня схватки начались! – лихорадочно сверкая влажными глазами, воскликнула вместо нее Анна,– Представляете?!
– Я тоже у родственников была…, – отвела взгляд в сторону Кларочка, – Еще вопросы будут?
– Клара, тебя, так кажется, зовут? – обратилась к ней повеселевшая Анна, – Зря ты злишься на всех подряд, материнство – это же великое счастье!
– Хватит меня учить! – рассердилась на них молодая капризная мамочка, – С утра эта калоша старая… Зинаида Прокопьевна мозги компостировала, теперь вы… Вашей теске, Зинаида, в пору кавалерией командовать, а не роддомом заведовать. Сама-то здесь не лежала ни разу, вот, и измываться над бедными женщинами, – выпустила всю желчь Кларка.
– Замолчи! – топнула ногой Зинка, ее тапок звонко шлепнулся о дощатый пол, – Зинаида Прокопьевна – замечательный доктор и человек, – сделала она многозначительную паузу. – А что судьба, так сложилась, не ее вина, – и уже более мягко добавила, – Дурочка ты, несовершеннолетняя…, – Зина хотела потрепать Клару, которой еще не исполнилось восемнадцати, по рыжей шевелюре, торчащей из-под косынки, но непутевая соседка отпрянула и заносчиво выкрикнула:
– Да, будет тебе известно, дурочек в институты не берут!
– Матерей одиночек в ваши институты принимают, что ли?
– Что ты имеешь в виду? – Кларкино лицо сделалось почти одного цвета с ее волосами.
– А, то, что твой суженый глаз не кажет на женушку поглядеть! – потеряла над собой контроль Зинка.
– Зина! – одернула женщину Анна, – Перестань….
– А, он… он у меня…, – все больше пылая румянцем, возмущенно взвизгнула Кларка, – Летчик.… На испытаниях!
– Высшего пилотажа. Знаем мы таких летчиков-вертолетчиков! Приземлился где-нибудь в столичном кабаке… Извиняюсь, в ресторане, – никак не могла остановиться Зинка и простить дерзость заносчивой юной особе.
– Что вы тут понимаете, провинция…, – Клара подыскивала пообиднее слово, – Аграрная!
– Девочки, девочки! Вы, что очумели, что ли! – испугалась Анна, что они окончательно поссорятся.
Было заметно, как молодая Клара задрожала от негодования. По ее багровому лицу, начали выступать бледные пятна. Она отвернулась к стене и замолкла.
С улицы кого-то позвали.
– Клара! – окликнула ее, выглянувшая в окно Анна.
Женщина не обернулась.
– Да, хватит тебе дуться! Мама твоя пришла.
Кларочка медленно поднялась и, закутавшись в одеяло, приоткрыла раму:
– Привет! – раздраженно кивнула она матери.
Женщина в шляпке, такая же щуплая, как и дочь, молчала. По морщинистому лицу ее тихо текли слезы, а дрожащие губы долго не могли совладать с собой. Наконец, она спросила:
– Кларочка, у тебя все хорошо?
Клара обернулась на соседок.
– Отлично!
– В палате тепло, не замерзаешь?
– Как в Крыму! – съязвила взбалмошная дочь.
– Клара, зачем же ты так… Я-то не виновата, – и мать закрыла ладонями лицо.
– Хватит, слышишь…, – раздраженным голосом попросила Кларка, – У меня ничего не болит, я не похудела, не простудилась, только, не плачь… Ну, слышишь, ма, перестань!
Анна задыхалась от негодования. Она вспомнила свою мать: в пестром платьице и белом, с каемочкой платочке… Сердце ее защемило.
– Ты злая, Клара…
Кларка резко обернулась:
– Не всем быть добренькими, – глаза молодой женщины гневно блеснули, а может быть, прослезились. Она шумно улеглась на кровать, нарочно громко скрипнув сеткой: "Вот, мол, какая она непреклонная!".
Но соседки не расслышали этого вызывающего скрипа, погрузившись в собственные мысли.
Анна рожала в один день с Кларочкой и помнила, как та истошно кричала, ругалась, и даже грозилась каким-то большим начальством. Глядя на нее, женщина чувствовала, как молода и заносчива она по сравнению с ней, Анной, которой недавно исполнилось тридцать три, и которой не хотелось ни с кем ссориться, а только ждать, тихо ждать своего заветного часа, своей звездной минуты. Она устало вздохнула: «Одно испытание позади, а, сколько их еще будет!».
Неожиданно для всех дверь распахнулась и женщины, как по команде оглянувшись, увидели бабу Настю, добрую и уже совсем старенькую санитарочку. Лицо ее, излинованное морщинами, светилось.
Заметив хорошее настроение старушки, Зинка пошутила:
– Вы сегодня прекрасно выглядите, Настасья Петровна! – и уже серьезно спросила, – Передачу принесли, баба Насть?
– Да, я уж и не знаю, как сказать…, – загадочно улыбаясь, пожала сухонькими плечами санитарка, – Говорят, лучше один раз увидеть… Так, что посмотрите лучше в окошко, барышни!
Заинтригованные женщины, забыв про недавнюю размолвку, дружно выглянули на улицу. То, что они увидели там, было настолько неожиданно и прекрасно, что в первую минуту показалось не реальным. Молодые мамаши переглянулись, словно спрашивая друг друга: " Не сон ли это?". И тут же, вместо ответа с пересохших губ каждой, сорвалось, краткое, на одном дыхании: "Ух, ты!", – полное искреннего восхищения и изумления.
Напротив роддома, на подтаявшем, но все еще обильном снегу, как на белом листе, раскаленными угольками, горели алые, чуть подмерзшие бутончики тюльпанов. Принесенные в жертву, они выводили те единственно-неповторимые слова, о которых извечно мечтает любая женщина: "Я люблю тебя!" Колкие снежинки сердито впивались в их шелковистую, тонкую кожицу, раня, и местами разрывая ее совсем, они будто выживали их безвременное появление здесь. Казалось, еще немного, и цветы начнут кровоточить от боли, пропитав рыхлый снег своим красным цветом до самой земли. И уже сам этот контраст, последнего холодного дыхания зимы, и без времени разбушевавшейся, будто дразнящей красоты, потрясал до глубины души.
"Я люблю тебя!", – уносилась в бледно-голубое мартовское небо, отчаянно кричащая надпись, отражаясь в десятках оконных стекол и прожигая своими огненными лепестками светлые проталины добра в настрадавшихся сердцах рожениц.
Образовавшаяся удивительная тишина в палате, еще больше взбудоражила и без того растревоженные чувства. Даже младенцев не было слышно, будто вся больница на мгновение замерла, преклоняясь перед благородством и нежностью, на которую способна человеческая любовь.
– Боже мой! – нарушала молчание Зина, качая головой, – Прямо восьмое чудо света. Но для кого? – она переглянулась с Анной, и обе они почувствовали себя бесконечно виноватыми перед Кларкой в своем недоверии к этой несговорчивой особе, и каждая уже готова была просить прощение у нее.
Кларочку же грызла нестерпимая досада, и она думала, только, об одном: "Кому: толстухе Зинке или деревенской Нюрке?"
– Кому? – обращаясь к санитарке, дрожащим от волнения голосом, вымолвила Зина, пряча маленькую надежду, далеко в глубине души.
– Крушининой Анне, от супруга! – торжественно произнесла Настасья Петровна и с лукавой улыбкой добавила, – Богатый у тебя мужик, Анна…
Женщина растерянно уронила руки вниз. Влажные глаза ее сверкнули, переполненные навалившимся, вдруг, счастьем, она была готова снова расплакаться. «Конечно, конечно…», – заколотилось сердце Анны, как у пойманной птахи, – «Она чувствовала – это ей!».
– Вася! – произнесла она вслух имя мужа, будто он мог откликнуться.
Клара, прямо таки пожирала ее глазами. «Везет же людям!», – думала взбалмошная молодая мамаша, – «Как в кино, расскажи своим в институте, не поверят», – она крепко сжала губы, ей тоже хотелось разрыдаться.
– Ну, надо же, мой бы никогда не додумался.., – все еще восторженно и чуть разочаровано проговорила Зинка. Ее беззлобная зависть, как и вся она, была на виду, а открытый взгляд Зины, по-прежнему, излучал безграничную, почти родительскую ласку. Она заботливо накинула на больную соседку одеяло.
– Температуришь же, дуреха…
Но Анна ничего не слышала. Бледная от недавней боли и нечаянной радости, она стояла, закутанная в синее шерстяное покрывало, растерянная и смешная, как неуклюжий младенец. Василий глядел на нее снизу и улыбался, тоже счастливый и смущенный. Как нарочно, он забрался в самую глубокую лужу, застенчиво перебирая, там своими великанскими ногами и, может быть, от этого, так неугомонно хохотали за больничным окном студентки-первокурсницы, проходившие медицинскую практику, а заодно, наверное, и житейскую.