Пленница Белого замка

Мясо разварилось так, что кусочки распадались во рту от прикосновения зыка. Травы придали блюду аромат, подливка, пропитав свежий хлеб, оказалась необычайно вкусной. Проглотив последний кусочек, я поняла, что переела. Ох, если бы другой голод можно было утолить так просто! Но заполнить пустоту, которая тугим узлом свернулась в животе, я не могла.

Отставив миску, я вытянулась на кровати. Ноги свела легкая судорога. Немало пришлось побегать. Зато остаток дня, вечер и ночь – мои. Можно лежать и бездельничать. Я глубоко вздохнула. Пошевелила пальцами ног. В сотый раз оглядела комнату. Совсем недавно валялась, беспомощная, под деревом в лесу. А теперь – у меня есть деньги, крыша над головой, еда. Завтра утром я поднимусь на борт корабля, и расстояние между мной и домом сократиться. Правда, в заливе опасно, пираты и армады воюющих стран не слишком разбирают, что за корабль пересекает воды, которые они считают своими. В крайнем случае, можно попробовать попасть домой по суше. Через Лиграс. Надо только перевалить Лунные горы…

Конец пути терялся далеко в будущем, но я не боялась. Самый свой сильный страх я пережила давным-давно…

В тот день нам с Кэмом исполнялось по десять лет. Согласно обычаю, отец устроил большой праздник. Приехали родственники, мои подружки и друзья родителей. Те, кто не смог, прислали поздравления. Даже Его Величество передал подарок и пожелание быть достойными отпрысками главы Дома.

Мы собираемся в большом зале. Простолюдины веселятся за пределами Замка. Отец велит накрыть столы прямо на поляне. Мне дозволяют посмотреть издалека, из окна отцовского кабинета. До слуха долетают смех и музыка, люди внизу бегают, танцуют и угощаются. Сквозь ворота замка то и дело выезжают телеги с новой снедью.

– Видишь? Они надолго запомнят этот день. А теперь пошли, не нужно заставлять гостей ждать.

Отец на руках выносит меня из комнаты. Его новый жилет пахнет яблоками и лилиями. Он сам собрал букет в саду, и нарвал первых, летних яблок. Рассыпчатых, моих любимых.

Я сижу справа от отца, Кэм – слева от матушки. И слушаем, как гости возносят здравницу нам, родителям, и всему Дому Орвов. Через несколько часов хочется убежать, скинуть жесткое парчовое платье, в котором так жарко, и, надев льняную рубаху, умчаться в тенистый сад.

Но – нельзя. Сегодня мы с Кэмом стали почти взрослыми и у нас появились первые обязанности. Например, сидеть во главе стола и принимать гостей.

Гонец прибывает ближе к вечеру. Входит в зал. Собравшиеся замолкают, видя герб на черном дублете – серебряный замок. А отец тут же поднимается со своего места. Посланцы Гарда, хозяина Замка-на-Скале всегда принимаются безотлагательно.

Он привез письмо и подарок. Один. Для Кэма. Я растеряна, а отец, пробежав глазами послание, позволяет нам с братом покинуть зал.

Веселье переносится в сад. Мы играем в прятки, кормим карпов, которые приплывают на звон колокольчика и любуемся лилиями, что затянули поверхность пруда.

Вечером оставшиеся ночевать гости расходятся по комнатам. Но не мы с Кэмом. Гонец от Гарда – редкое и важное событие. А еще я очень обижена, на старика за отсутствие подарка. Кэм тоже злится и обещает отплатить при случае. Так что остаток вечера мы проводим в тайной комнате, жуя сладости и первые яблоки.

Утром служанки прячут от меня глаза. А няня жалобно смотрит и плачет. В последний раз я её такой видела на похоронах Лии, новорожденной сестренки. Она прожила всего три месяца, но оплакивали её гораздо дольше.

– Что случилось? Кто-то умер?

Няня качает головой и выходит из комнаты. Она выбежала бы, да возраст не позволяет. А горничные молчат. Только поспешно облачают меня в новый наряд.

– Я не хочу парчу! Где синее платье? То, с белыми васильками?

– Гости еще в замке, госпожа. Вам следует носить парадные одежды. Или вы хотите, чтобы поползли слухи о нищете и скупости Лорда? Скажут, что он не может одеть дочь как следует даже в день её десятилетия!

Подводить отца нельзя. Раз мой долг – носить колючий, негнущийся наряд, я буду его носить. Только… скорее бы гости разъехались! Тогда можно будет снова бегать по всему Замку, прятаться в саду, купаться и ездить верхом на Звездочке. Звездочка! Сегодня же охота! Почему меня засветло не разбудили? Отец обещал, что я тоже поеду! Он всегда, всегда держит слово!

– А где охотничий наряд?

– Господин отменил охоту. И велел, чтобы вы сразу, как проснетесь, пришли к нему в кабинет.

Я холодею. До завтрака отец вызывает к себе, только если накануне мы сильно набедокурили. Но ведь вчера ни я, ни Кэм… Кэм! Он напроказил, а отвечать теперь мне!

Отец стоит у окна. И, кажется, не сразу меня замечает. А когда поворачивается, вижу красные глаза. Плакал? Мой несгибаемый, сильный Лорд? Гоню от себя страшную мысль. Слезы отца означают крушение мира. И я решаю, что это ветер бросил ему в лицо пригоршню пыли.

Присаживаюсь в реверансе и не могу промолчать:

– Отец, а… охота?

– Будет. Но не сегодня. Прости, пришлось отложить.

– Что-то случилось?

– Да, – он щелчком перебрасывает скрученный в трубочку пергамент с одного края стола на другой. – Случилось. Гард требует тебя в Замок.

– Если дяде Гарду угодно, я с удовольствием навещу его, – уважение к старику прививали нам с пеленок.

– Нет, дочь. Не в гости. Он хочет, чтобы ты стала Наследницей Замка-на-Скале.

Ноги подкосились от такого известия. Хороший подарочек в день рождения! Съездить к старику в гости – это одно, а поселиться в огромном Замке – совсем другое. Там даже слуги приходящие! Они ни за что не соглашаются остаться на ночь. Чуть темнеет – торопятся по домам. И село стоит далеко от стен. Иное дело – жилища наших людей. Тут они лепятся к замку, как ребенок к родителю.

– Я не хочу!

– Я тоже не горю желанием тебя отпускать. Но… – Отец подводит меня к гобелену, который закрывает почти всю стену. – Читай!

Мне не обязательно разглядывать вышитый герб, я знаю каждую линию, каждый завиток. И каждую букву.

– «Долг».

– Долг. Твой долг ехать в Замок и стать Наследницей. Мой же – отпустить без жалоб. А теперь иди к матушке, она хочет тебя видеть.

Отец садится за стол. Отныне я значу для него меньше, чем бумаги на зеленом сукне.

Матушка слез не стесняется. Подбегает, обнимает так, что дыхание сбивается. Но в кольце любимых рук очень уютно! И можно плакать и жаловаться, сколько угодно!

– Я не хочу в Замок!

– Знаю, милая, – матушка поправляет выбившуюся прядку волос и снова обнимает меня. – Мне тоже плохо даже от мысли, что ты будешь в том страшном месте. Одна, без нас…

Я прижимаюсь к ней изо всех сил. Под мягким голубым льном утреннего платья её плечо дрожит. Но ласковая ладонь, что гладит по голове, не сбивается ни на миг. Сегодня матушка не боится испортить мне прическу.

– Ты не хочешь, отец не хочет… Почему же я должна ехать?

– Это твой долг, – её голос спокоен, словно она в тысячный раз повторяет урок.

– Долг, долг… Что мне долг, если я уеду от тебя с отцом, Кэма… – злость рождается где-то глубоко-глубоко и, набрав мощь, вырывается наружу. – Я стану такой же угрюмой, как старик Гард, меня даже лошади бояться будут!

Голова дергается от звонкой пощечины. Но истерика прекращается. А матушка, словно испугавшись того, что сделала, вновь заливается слезами, лихорадочно покрывая поцелуями горящую щеку.

– Прости, прости, милая! Я не хотела! – Порыв проходит, и через мгновение на меня твердо смотрят серые, полные слез глаза. – Нельзя так говорить! Ты из Дома Орвов. Честь и Долг – все, что у нас есть. Замок рухнет, семья погибнет, и прах любимых сгниет в земле, но Долг заставит выжить и не даст безумию овладеть чувствами и сердцем. Этим мы и отличаемся от смердов, что ковыряются в грязи, боясь поднять глаза к небу. Ты поедешь в Замок. Станешь Наследницей. Ох, Улла, как бы я хотела, чтобы этого проклятого Договора не было!

В семье редко упоминают о Договоре. Его подписал Ортхех Орв, предок, и с тех пор наш род исправно отправляет своих детей в Замок-на-Скале. Теперь пришел мой черед.

Матушка не отпускает меня до завтрака, так что Кэм ждет напрасно. Встречаемся за столом. Брат сидит, нахохлившийся, как замерзший воробей. В мою сторону не смотрит. На родителей – тоже. Но я вижу – больше всего его раздражает отец. Любопытство ненадолго вытесняет страх. Что между ними происходит? И что я ему плохого сделала? Даже поздороваться нормально не желает, бурчит невнятно себе под нос и утыкается в тарелку. На его счастье, отцу все равно, доволен им сын, или нет. Он вообще редко интересуется нашими желаниями.

Зато меня сегодня окружают заботой. И отец, и матушка подкладывают на тарелку самые лакомые кусочки. Очень кстати – в моменты печали мне всегда есть хочется. Получив выволочку от родителей я обычно пробираюсь в кухню. Пряники, имбирное печенье или просто хлеб с куском ветчины помогают пережить обиду.

Жаркое из вепря в пиве с луком и перцем раскладывают в пшеничные краюхи. Я только начинаю есть, как матушка подкладывает мне кусочек запеченного каплуна с миндальной подливкой, а отец – кабаний хвост в остром соусе.

Крылышко жареной в меду дрофы я беру сама, вместе с сырным пирогом. Но едва успеваю откусить, как подают рыбу, и матушка не может удержаться – приходится есть маринованного лосося, политого пряным соусом из обжаренного сельдерея. А потом мне позволяют попробовать вино! То самое, которое берегут для особых случаев и подают только почетным гостям. Тягучее, впитавшее в себя свет солнца и аромат роз, растущих вдоль виноградника, оно оказывается неожиданно крепким. Голова кружится, и я откидываюсь на спинку кресла, забыв, что леди так сидеть не пристойно.

Строгий взгляд матушки тут же выветрил хмель из головы. Я словно наяву слышу её поучение:

– У кресла спинки нет!

Выпрямилась. Лучше потерять сознание, чем вести себя неподобающе.

Но в следующее мгновение я забываю об этом решении. Музыканты играют быструю мелодию, и в зал вкатился, стоя на большом, ярко раскрашенном шаре, скоморох. Огибает собравшихся, попутно стащив с тарелки несколько яблок, и, не замедляя движения, начал ими жонглировать. При этом успевает откусывать то от одного, то от другого, пока в руках не остаются огрызки. Их он выкидывает за спину, на тростник, устилающий пол, и делает сальто.

Я охнула, но акробат приземляется точно на свой шар и продолжает движение. А навстречу ему бегут, подпрыгивая в такт музыке, товарищи. Между ними раскручивается красная веревка. Акробата она не смущает. Прыжок, второй… Гости криками выражают одобрение мастерству. А он, закончив выступление, соскакивает на пол и склоняет колено перед столом Лорда.

Отец улыбается. Ему понравилось, и он кидает шуту серебряную монету. Она сверкает, поймав солнечный луч, и скрывается в ладони. Акробат встает, кланяется на прощание, и… ободряюще подмигивает. Мне. К счастью, никто не замечает, иначе бы с парня кожу содрали за оскорбление дочери Лорда. А мне вдруг становится так легко и весело, что хочется смеяться. Пусть меня ждет страшный Замок, это будет потом. Сегодня празднуют мое десятилетие, и никому не позволено омрачить праздник. Даже старику Гарду.

Музыканты умолкают. Слуги ставят в середине зала табурет для Анделея. Знаменитый менестрель чинно шествует к сиденью, явно наслаждаясь всеобщим восхищением. О его самолюбии ходят легенды, но за невероятно чарующий голос певцу прощается все.

Он усаживается важно, словно на престол. Не торопясь настраивает лютню. Струны томно стонут от прикосновения тонких пальцев. Убедившись, что инструмент откликается, как следует, Анделей прикрывает глаза и поет.

Зачем ему лютня? Он едва касается струн, извлекая тихие звуки. А они, на мой взгляд, только мешают, отвлекая от голоса, который манит за собой в чудесный мир. Там нет ни бед, ни боли, ни страданий. Подражая певцу, закрываю глаза, позволяя песне унести меня в волшебную стану.

Когда последний звук растворяется под сводами потолка, еще долго никто не смеет пошевелиться. Я даже дыхание задерживаю, боясь спугнуть эхо. А потом все словно проснулись. Шквал восхищенных криков, хлопки в ладоши, свист наполняют зал. Менестрель купается в восторгах, и не скрывает этого.

Пока гости обсуждают пение Анделея, слуги убирают грязную посуду. И вносят новые блюда.

На наш стол водружают большой поднос с жареным павлином. Хохолок птицы покрыт блестящей фольгой, а шею украшают две золотые цепочки. Одна, с крупными кольцами, предназначается Кэму. Вторая, более тонкой работы – мне.

Павлин – птица жесткая, и есть его особо никто не желает. Поэтому подают фазанов, украшенных собственными перьями, вареных кур, фаршированных виноградом и пироги. Самый большой ставят перед нами. Отец вручил мне и Кэму нож – один на двоих – и велит срезать верхушку. Наружу вырывается стайка жаворонков и с криком устремляется вверх, ища выход. Шутка вызывает смех, а вместо пирога с секретом подают другой, с голубятиной.

После устраивают танцы. Кэм приглашает меня, и мы впервые двигаемся по пиршественному залу наравне со взрослыми. И радуемся, что учитель без жалости гонял нас, раз за разом заставляя повторять особо сложные фигуры. А когда, запыхавшись, возвращаемся к столу, в глазах отца мелькает что-то, похожее на гордость. Восторг поднимается высокой волной, заполняя всю меня от пяток до макушки. Я забываю все горести, и даже Замок-на-Скале кажется невзаправдашним, а существующим только в страшной сказке.

На десерт подают сыр, фрукты и выпечку. Я уже не могу впихнуть в себя ни крошки, но ради приличия отламываю кусочек имбирной коврижки. Ореховые пряники, финики в вине, груши в сиропе оставляют меня равнодушной. Как и тарелочки со специями, расставленные между огромными блюдами. Мужчины уделяют им куда больше внимания, чем сладостям. Щепотка имбиря, перца или мускатного ореха, положенная на язык, вызывает жажду. А её следует утолить, благо вина подали самые лучшие.

За окнами темнеет, но в зале этого не замечают – сотни свечей пылают в серебряных канделябрах, разгоняя мрак. Слуги хорошо знают работу – зажгли их быстро и вовремя. За столы гости теперь приходят только отдохнуть, а остальное время танцуют, поют или играют в буриме. Каждый занимается тем, что ему больше по нраву.

Пока матушка не приглашает выйти в парк.

На большую поляну выбегает артист, раскручивая над головой огненный шар. Веревки скрывает темнота и, кажется, пламя повинуется мановению руки. Мужчина стоит некоторое время, а потом… Я ахаю и подаюсь вперед, чуть не свалившись с помоста. Огонь, неистовый, стремительный, оставляет оранжевые росчерки на темном пергаменте ночи. Шар вертится, меняет направление, скорость. Актера словно огненный вихрь подхватывает. А уж когда в его руках появляется вторая веревка! Мужчина прыгает, крутится, кувыркается, рисуя яркие вензеля прямо в воздухе. А под конец, приблизив шар ко рту, выдыхает пламя, на миг превращаясь в дракона из старых легенд.

Разве такое возможно? Я потрясена. Актер стоит под помостом, и грудь, покрытая потом, тяжело вздымается. Наверное, трудно быть драконом. Повинуясь внезапному порыву, я снимаю с шеи подарок и кидаю вниз, в придачу к кошельку, которым одаривает матушка. Слышу вздох брата, и вторая цепочка, слабо сверкнув в красноватом свете факелов, летит с помоста. Кэм не желает уступить мне ни в чем. Даже в щедрости. Но ведь это я придумала, так наградить акробата!

А он еще раз низко кланяется и, вскинув руки в прощальном приветствии, удаляется под восхищенный ропот гостей. А факелы разгораются все ярче…

***

Не факелы это были. Солнце, отразившись от шпилей и флюгеров, что в обилии усеивали крыши, запустило в комнату ворох бликов. Они меня и разбудили.

Сон – воспоминание. Почему приснился тот день? Наверное, потому что тогда тень Замка-на-Скале еще не нависла надо мной, а её краешек, который попытался омрачить радость, не воспринимался как нечто страшное. И, наверное, потому, что в те дни я в последний раз была счастлива.

Солнечный зайчик мазнул по виску, заставив зажмуриться. Я перекатилась на край кровати, встала и босиком подошла к окну. Сверкающие шпили действительно напомнили факелы, что в ту ночь освещали сад. Больше никогда я не испытывала такого восторга. Я вообще ничего не испытывала. Ни радости, ни страха, ни боли… Все было тогда в последний раз.

Прежде, чем закрыть ставни, я осмотрелась. Над городом полыхал кровавый закат. Алый, как кровь оленя на моих руках. Отец сдержал слово – охота состоялась.

Адала облачает меня в темно-зеленое платье с широкой юбкой, и принимается укладывать волосы. Осторожно, стараясь не дергать, расчесывает пряди. Я изнываю от нетерпения. Казалось, горничная нарочно делает все очень медленно.

– Скорее! Там, наверное, уже собрались!

– Без вас не уедут, – гребень неторопливо скользил по волосам. – И времени хватает.

– Ну, пожалуйста – быстрее!

Посмеиваясь над моим недовольством, Адала вплетает золотистую ленту и, подвернув косы вверх, закрепляет концы на висках.

– Уже?

– Нет. Еще цветы.

Жду, пока два изящных букета из шелка и жемчуга украсят прическу.

– Теперь все. Удачной охоты, маленькая госпожа.

Она всегда называет меня так. Пора положить этому конец.

– Я уже взрослая. Мне – десять лет.

– Прощения просим, – сопроводив слова легким поклоном, Адала выходит.

Но почему мне кажется, что почтительным наклоном головы прячется улыбка?

Тороплюсь я зря. Охотники только-только начинают собираться. Грумы приводят коней. Гнедого Вихря, отцовского мерина, держат чуть в стороне. Хозяин дома сядет в седло последним.

А Кэм… Под братом гарцевал жеребец редкой красной масти. Огненный, как листья рябины осенью.

– Улла, смотри, кого мне отец подарил! Это Неутомимый!

– Если вы будете так его горячить, то ваш Неутомимый не доберется и до ближайшей рощи, – старший грум проводит рукой по взмокшей лошадиной шее.

Кэм смущается, но коня успокаивает.

– Улла! – отец оставляет друзей, и широкими шагами пересекает двор. – Для тебя у меня тоже есть подарок.

Тонконогая, стройная кобыла выплывает из ворот конюшни. Белоснежная шерсть сверкает на солнце, словно горные вершины зимой.

– Нравится?

– Да, – я выдыхаю, не в силах отвести глаз от такой красоты.

Лошадь не идет – танцует, едва касаясь земли точеными копытами. Глядя, как плавно она пересекает двор, я вспоминаю величественных птиц, давших название Орлиным горам.

– Как назовешь? – брат возвращает в реальность.

– Орлица. Отец, я и вправду… могу?

До этого дня мне запрещалось преследовать зверя наравне со взрослыми. Приходилось оставаться на поляне, вместе с дамами, не решившимися сесть в охотничье седло. В цветных шатрах накрывали столы, менестрели услаждали слух, а дети под присмотром грумов катались верхом, или затевали игры. И только Богам известно было, как я злилась. Хотя нет. Кэму тоже. Брата вполне разделял мои чувства, ожидая охотников. И даже веселый пир, начинавшийся с их возвращением, не мог погасить обиду.

Сегодня же отец сам сажает меня в седло. Подает повод, смотрит, как я разбираю кожаные полоски. Улыбается:

– Спокойно. Я – рядом. И помаши матери.

Матушка стоит возле распахнутого окна. Машет охотникам платком. Мне кажется, или белая ткань то и дело касается её глаз?

Думать об этом некогда. Отец вскакивает на Вихря, псари выводят рвущихся со сворок собак и мы выезжаем за ворота.

Лай, ржание, визг охотничьих рожков – я купаюсь в звуках. И – жду. Мое волнение передается Орлице, она дугой выгибает шею, грызет удила и просит скачки. Вперед, в лес, в поле, не разбирая дороги…

Но надо еще оставить на опушке дам, и я сдерживаю горячащуюся лошадь. Не время. Не сейчас.

Дамы спешиваются и желают удачи. Нежные поцелуи, ахи, вздохи… Когда же это закончится? Я в нетерпении оглядываюсь. Отец разговаривает с двумя всадниками, я узнаю их. Егеря! И подъезжаю поближе.

      Кэм уже все знает. Подлетает, сияющий, как начищенное медное блюдо. Волосы растрепались под маленькой шапочкой, щеки горят…

– Они выследили оленя! Взрослого быка! Вот увидишь, я буду первым.

– Конечно, ты же великий охотник… на мышей.

Я знаю, как смутить брата. Няня до полусмерти боится серых крох, а они возьми и облюбуй под гнездо сундук с шерстью для рукоделия. Вот визгу-то было! Ну, Кэм и взялся помочь. Притащил с кухни кошку. Но отъевшаяся на сливках и мясе киса совсем не желала охотиться. Тогда брат сплел силки, и сам переловил всех до единой. Няня несколько дней благодарила "спасителя", пока мне не надоело, и Кэм получил новое прозвище. И очень злился, когда его слышал.

– Ладно, хватит дуться. Скажи лучше, у меня волосы тоже растрепаны, а на носу грязное пятно?

– Нет, – Кэм смутился.

Снимает шапочку, приглаживает вихры. Красивее не становится. А брат, подумав еще немного, вытирает лицо платком.

– Чисто?

– Грязь только размазал. Давай, помогу, – я тянусь забрать платок.

Но наши лошади не желают видеть Кэма опрятным. Неутомимый фыркает и мотает головой. Орлица возмущается таким поведением и кусает его за холку. Наверное сильно, потому что рыжий с визгом взвивается на дыбы.

Мир сходит с ума. Небо, деревья, бегущие и кричащие люди закружились в неистовом танце. Пару раз перед глазами мелькают рассекающие воздух копыта, а потом все прекращается. Мужчины успевают вовремя. Отец сдергивает меня с седла, Кэм вырывается из рук грума.

Орлица дрожит. Пот покрывает её бока, с губ падает пена. Неутомимый выглядит не лучше.

– Вам нельзя на них ехать, – в голосе отца рокочет гнев. – Шеи себе переломаете.

– Но отец!

– Возьмете других коней. Кэм, доверяю тебе Вихря. Улла, поедешь на Белоногом.

– Нет.

Что на меня находит? Я смотрю в глаза отцу, и отказываюсь подчиниться.

– Я поеду на Орлице. Или не поеду вовсе.

Сейчас он разозлится. А потом накажет. Спина заранее чешется в ожидании порки. Но какое-то непонятное упрямство мешает отвести глаза. И отец сдается!

– Хорошо. Только не ной, когда свалишься.

Я не верю своим ушам. Лорд, железной рукой управляющий землями, советник короля, уступает мне! Мне! Я не знаю, радоваться или переживать, наказание все равно будет, не сейчас, после… Но в этот момент я горжусь собой и не думаю о будущем.

– А я? – эх, зря Кэм встрял. – Я тоже хочу ехать на Неутомимом!

– Ты поедешь на Вихре. А если он тебя не устраивает, дом вон в той стороне.

Высказав все, что хотел, отец махнул рукой псарю:

– Пускай!

Собаки, получившие волю, живой рекой затопили лес. Кони рванули следом. Лай, звуки рожков, крики, ржание лошадей убивают тишину. Лесные жители со всех ног кидаются прочь. Но нас интересует только олень.

Он мечется между деревьями, взрослый бык с ветвистыми рогами. Пытается уйти от лучшей в округе своры.

Охотничий азарт завладевает мной. Орлица уверенно мчится, и, кажется под седлом – птица. Она легко оставляет позади завалы, и я постоянно вижу собак. Они не подводят. Гонят царственного красавца, пока у того хватает дыхания. А когда олень останавливается, чтобы дать последний бой, изо всех сил держат его на месте, ожидая охотников.

Мы окружили добычу. Оруженосец подал отцу дротик, но он улыбается и протягивает оружие Кэму:

– Бей!

И брат бьет. У него мало сил для последнего удара, и второе копье вручают мне. А потом отец привычным движением добивает зверя.

– Никогда не позволяйте им мучится. В этом – высшая доблесть охотника!

Пока псари подзывают собак, я спешиваюсь и иду к оленю. Какой он огромный! Как горяча его кровь!

В тот день мы добываем еще одного оленя и кабана. Пятерых гончих из своры перевязываем и отправляем на телегах в замок. Слишком дорогие собаки, чтобы дать им просто так подохнуть. Четырех псари закапывают в лесу.

А вечером снова пир, затянувшийся почти до утра. Я не выдерживаю, задремываю прямо за столом. Сквозь сон чувствую, как кто-то поднимает меня и куда-то несет. Потом слышу шёпот служанки, ловкие руки стягивают платье и обряжают в рубаху. Я нахожу силы приоткрыть глаза, и сквозь ресницы вижу, как горничная задувает свечу.       Наступившая темнота убаюкивает, и сон укутывает меня уютным одеялом ночных грез.

Теперь все по-другому. Сны не приходят просто так.

Я закрыла ставни, прогоняя из комнаты угасающий свет. Выгнать бы еще и воспоминания! Но они оказались сильнее и усталости, и теплого одеяла. Я проворочалась до утра, глядя в темноту.

На завтрак принесли сыр, хлеб и кислое молоко. Я перекусила, закинула за плечи котомку, спрятала под плащом арбалет и отправилась в порт.

Каюта, которую мне предоставили на "Красавице Исси" оказалась размером с собачью конуру. Я прикинула взглядом: четыре шага в длину, столько же – в ширину. Лечь, вытянувшись в полный рост не получится. И стоя выпрямиться нельзя. Зато в стене окошко! Отверстие в две ладони величиной почти на уровне моего носа. То есть – под самым потолком. Обстановка – свернутый матрас в углу.

Показывая хоромы, капитан предупредил:

– Едим из общего котла. Утром, и вечером, во время стоянки. Ночевать можете хоть здесь, хоть на берегу. Только смотрите, к отплытию не опоздайте. И еще – в каюте вы в безопасности, а на суше от меня никаких гарантий!

Я посмотрела на захлопнувшуюся дверь. Поверх грубо отесанных досок блестит массивная щеколда. Капитан не шутит.

Я уселась на матрас и стала ждать отплытия. В ближайшие несколько дней эта каморка станет для меня домом, но от шума снаружи не защитит. Кто-то топал, кричал, пару раз послышались знакомые слова. Те, которые дамам из благородных Домов вроде бы неизвестны. Что-то с грохотом упало, ударившись о стену, заставив затрещать доски. Я выглянула в окно. Палуба напоминала муравейник – все бегут, и каждый тащит груз. Налюбовавшись на суету, я вернулась в угол и просидела, пока пол и стены не вздрогнули.

Теперь сквозь окошко долетали только крики, скрип дерева, и обычные звуки портового утра. Мне стало интересно посмотреть на отплытие, и я вышла наружу.

Подобраться к борту оказалось нелегко. Тюки, бочки, огромные ящики стояли высокими рядами. Толстые канаты опутывали груз гигантской паутиной, и стоило судну качнуться, как все это начинало скрипеть и шататься. А еще палуба то и дело наклонялась, словно нарочно пытаясь свалить с ног.

Но до носа корабля я все же добралась. Облокотилась на планшир и огляделась.

Слева медленно проплывал просыпающийся город. Справа вздымала волны река. Суда мерно покачивались в такт её дыханию. Впереди, налегая на постромки, плелись бурлаки.

Кто-то тянул монотонную песню. Слов с палубы не разобрать, только мелодия вторила унылому завыванию ветра в снастях. Иногда, на особо трудных участках, певец повышал голос, остальные подхватывали, и чайки затихали, испугавшись дружного рыка идущих в упряжке людей.

Картина не менялась до вечера. Разве что бурлаки останавливались пару раз и, сбросив постромки, падали на песок. С баржи им передавали бурдюк, и уставшие люди жадно пили, а отдышавшись, снова поднимались и брались за ремни. И только к вечеру, когда уставшее солнце почти коснулось туманной полоски дальнего берега, рог протрубил ночную остановку.

Отдыхать бурлакам не пришлось. Едва баржа встала на якоря, они разделились. Часть отправилась за дровами, остальные стали разбивать лагерь. Много времени это не заняло: притащили с баржи большой котел, установили над старым кострищем.

Вскоре затрещал огонь, кашевар натаскал речной воды, и когда она закипела, засыпал крупу. Что еще он добавил в варево, я не представляла, но запах шел тошнотворный.

И все же это была еда. Я съела все, что плюхнули мне в миску, и вычистила остатки хлебом. Я должна жить, а для этого нужно есть. О том, чем буду утолять тот, другой голод, думать себе запретила. Сил сейчас только на ребенка достанет, а с малыша толку – чуть. Да и нет тут детей.

Возвращаться и разворачивать кишащий блохами матрас не хотелось. И я устроилась в сторонке. Сухой песок неплохо заменил перину, шерсть плаща укрывала от ночной прохлады и сырого ветра с реки. Тепло, уютно. Высоко-высоко плыли облака. Сизые лохмотья на черном фоне. А в прорехах сияли звезды. Я так и заснула, глядя в небо. И впервые за все время – без снов.

Рог протрубил на рассвете. В котле уже булькал завтрак. По запаху – такая же дрянь, как и вчера. Да и по вкусу – тоже. Но бурлаки не жаловались. Поели, вычистили котел, занесли вещи на баржу и снова впряглись в постромки. Над рекой, скользя по воде, растеклась вчерашняя песня.

Я слушала, стоя на палубе возле груза. Рядом возился корабельный мальчишка, чем-то шебуршал, что-то перекладывал. Шум, пусть и негромкий, мешал, но уходить в другое место было лень. Не лезет ко мне с разговорами, и ладно.

Крик вывел меня из задумчивости. Мальчик выскочил из-за ящика, в глазах плескался страх. Я напряглась, а на шум уже мчались матросы.

– Крыса! Там крыса!

Этого только не доставало! Вездесущие твари с голыми хвостами.

– И чего орешь? Мелкого испугался! – Подбежавший первым мужчина от души отвесил мальчишке оплеуху.

Я решила посмотреть на зверька, которого все так внимательно разглядывали.

Малыш сжался в комок, испуганно сверкая глазками. Похоже, впервые из гнезда вылез. И в последний – матрос поднял дровину, чтобы прибить вредителя. Но наперерез человеку, истошно вереща, кинулась огромная черная крыса.

Я смотрела на вцепившегося в палку зверька. Взмах – и он полетел за борт. Следом отправился её отпрыск. Даже те, кто не вызывает ничего, кроме отвращения, сражаются насмерть, защищая свое дитя. А меня отдали без колебаний. Впрочем, нет. Один защитник у меня все же был.

Кэм приходит в спальню поздно ночью. Я страшно устала: охота, потом пир… Но брат безжалостно выволакивает меня из уютной постели:

– Переоденься в дорожное платье и не шуми!

– Что случилось? Кэм, я спать хочу!

– Тише ты! – Он прижимает палец к губам, словно жест может погасить звуки. – Одевайся!

Вид у него при этом такой, что больше вопросов задавать не хочется. Становится страшно.

– Отвернись.

Одеваться в полумраке трудно. Но я справляюсь. Льняная рубашка цвета топленого молока, коричневое платье и плащ оттенка дубовой коры.

– Ты все?

– Только обуться осталось!

Кэм помогает завязать непослушные шнурки на мягких голенищах.

– Ларец возьми.

Не стоит уточнять, какой. Он один – тот, что спрятан в сундуке, под ворохом одежды. В нем – мое приданное. Жемчужный гарнитур, диадема из затейливо переплетенных серебряных цепочек, янтарное ожерелье. Изумруды (по традиции я получала зеленый камешек в каждый день рождения) хранятся у родителей. Потом их оправят в золото, превратив в колье. Оно украсит меня на праздник в честь вступления в возраст невесты. Настанет ли этот день?

Недомолвки Кэма выводят из себя. Какую проказу задумал брат?

– Что все-таки случилось?