– Ну, да-а-а-а… Что вы говорите! … Это же бред! … Как удивительно! – и все в таком же духе.
Грета же продолжала задавать вопросы таким образом, чтобы потом, когда и старуху и их будут спрашивать на совете матерей – а это неизбежное продолжение инцидента – истории их совпадали.
Грета чувствовала, что давит, что Брита не хочет ей подыгрывать и не хочет соглашаться с ней. Более того, Грета ясно осознавала в тот момент, что если сейчас передавит, то былого взаимопонимания им уже никогда не вернуть.
В последнее время они так часто не сходились во мнениях, что старались как можно реже обсуждать общие дела – делали, что каждая могла и считала нужным, а потом просто ставили друг друга перед фактом. Каждая принимала свершившееся с достойным спокойствием, но недовольство друг другом, а что еще хуже – недоверие друг к другу, досада и обида друг на друга накапливались. Они все реже делали что– то сообща, и хотя Грета по-прежнему в своих поступках пыталась учитывать позицию Бриты, последняя стала все чаще и чаще давать волю своей эмоциональности. Эмоциональность прорывалась авторитарностью, злопамятностью…
Грета до конца жизни считала себя отчасти виноватой в том, что в момент появления первых признаков истеричности натуры Бриты, не обратила должного внимания на выплески хвастовства и неуемного честолюбия своей ячейки. Краткий период единения их душ был ярким, но кратким – Брита, как более слабое и эмоциональное звено их союза, не вынесла высокого напряжения открывавшейся ей Власти.
И сейчас Грета сделала сложный выбор. Она могла принести в жертву старуху, могла исхитриться и вывернуть все так, чтобы спасти себя и Бриту, но выдать Светку, могла подставиться сама… Но любой из этих вариантов был бессмысленен в той перспективе, к которой она теперь жила – теперь сама, без Бриты.
Она все еще рассматривала себя и Бриту как одно целое, но почти физически ощущала, как Брита отдаляется, отрывается от нее. Решив, что должна сейчас извлечь максимум выгоды из сложившейся ситуации, потому что второго шанса жизнь может не дать, да и сколько его еще ждать! – Грета, тем не менее, снова и снова сомневалась. Но времени не было, ‑ она чувствовала, что как только пройдет замешательство и первое эмоциональное потрясение, Брита сорвется, и не знала – так непривычно за многие годы – как себя поведет ее половинка.
Внезапно зажегся экран браслета на руке Бриты. Одна из Матерей спокойным презрительным тоном уведомила, что разбирательство по инциденту запланировано на сегодняшний вечер, как только соберется кворум.
С одной стороны, такая поспешность была на руку Грете – она, конечно, не успеет ничего толком подготовить к возможному уходу Туда прямо сейчас и сразу, но и продумать такой вариант Совету тоже будет некогда, да и не ожидают от Греты этого. С другой стороны, Грета прекрасно знала, что «как только соберется кворум» – время неточное и настолько растяжимое, что бывали случаи, когда заседание с сегодняшнего вечера переносилось чуть ли не на неделю.
‑ Хм, поглядим, – адреналин помогал мыслить быстро, четко, но какое-то странное умиротворение снова овладело Гретой, и она с удивлением отметила, что снова начинает наблюдать ситуацию будто со стороны.
Брита вскочила с кресла, она выглядела растерянной, испуганной – зачем-то схватила за руку старуху и потащила ее к креслу, пытаясь усадить на свое место. Ей никак не удавалось заставить ту сесть, старуха спокойно, но твердо отказывалась – эта странная сцена окончилась тем, что старуха вдруг очень по-молодецки браво уселась скрестив ноги прямо на пушистый ковер. Брита все никак не отпускала руку старухи, для того, чтоб удерживать ее руку в своей, Брите пришлось неуклюже наклониться – казалось, она хочет поднять старуху – и, нелепо вертя головой, взглядом стала просить помощи у Греты.
Грета только махнула рукой, мол, оставь, и направилась в коридор к пищевому автомату. Брита сразу же отпустила старуху и сначала ринулась вслед за Гретой, но выбежав за ней из комнаты, вдруг резко остановилась и побежала назад. Залетев в комнату и почти споткнувшись о сидевшую на полу неподалеку от дверей старуху, вдруг отпрыгнула в сторону, словно испугавшись какого-то гада, на секунду замешкалась и как-то крадучись по большому кругу обойдя сидящую, пробралась к креслу. Взгромоздясь на кресло, она обняла руками колени…
В таком положении – забившуюся в самую глубину кресла, насупленную, исподлобья сверлящую взглядом пленницу – Грета застала ее, когда вернулась в комнату с двумя разными подносами. Один поднос она протянула старухе, и та приняла его просто, будто у своей давней знакомой. Положив его на колени, она какое-то время рассматривала его содержимое, потом потыкала некоторые блюда пальцем, стала отрывать кусочки руками и класть в рот: столовые приборы, которые были в подносе, она проигнорировала.
Брета с каким-то животным страхом наблюдала за старухой, и когда та стала есть руками, сначала сделала порывистое движение, пытаясь указать ей на приборы, но потом с отвращением отвернулась и приняла прежнее положение. Грета поднесла второй поднос Брите – на ней стояли чашка с какао и чашка кофе – Брита сначала отказалась, брезгливо передернув плечами и скорчив гримасу величайшего презрения, но поддавшись очарованию умиротворенности Греты, взяла напиток. Грета медленно, намеренно стараясь не делать резких движений, взяла с подноса вторую чашку и так же плавно убрала поднос на стол, мягко отступив к стулу у экрана.
На несколько минут в комнате воцарилась тишина, звуки приема пищи не столько нарушали ее, сколько делали какой-то уютной, по-домашнему привычной.
Увидев, что Брита немного успокоилась, Грета все также аккуратно поставила чашку с недопитым кофе на стол и двинулась к выходу. Брита следила за ней глазами, но настороженность взгляда и словно затравленность общей моторики больше не возвращались. Грета вышла из комнаты и направилась снова к пищеблоку, получив из него еще несколько чашек на подносе, она прошла вглубь к той двери, за которой все еще ждала решения своей участи ячейка Бриты. Брита и думать о ней забыла, но когда те, сопровождаемые и ободряемые Гретой, с чашками в дрожащих руках нетвердой дерганой походкой добрались до комнаты, Брита обрадовалась им как родным, вскочила с места, приобняла, потащила к креслу, усадила их вкруг себя и завела самый обыденный разговор, суть которого водился к обмену сведениями о том, какие напитки нравятся ячейке.
Грета видела их словно в полусне – одна Грета сейчас была где-то далеко, ее занимали совсем другие материи, она на какой-то сверхсветовой скорости обдумывала все то, что произошло и еще могло произойти сегодня, что может быть и должно быть завтра и, главное, чего же ей на самом деле хотелось… Другая Грета зорко следила за каждым движением всех, кто находился в комнате, слышала каждое слово, каждый вздох – пассаж о кофе, который «такая гадость, как это можно давать людям» особо порадовал Грету.
Брита и Мойра нашли точки соприкосновения, и сейчас это было снова на руку Грете. Она просчитала, что сможет сыграть на симпатии Бриты к своим подопечным, и выторговать особые условия для старухи. На секунду Грета, та которая была далеко, словно вернулась и сердце сжалось от горькой мысли о том, что другая Грета рассуждает о Брите, как об одной из ненавистных им раньше кураторов… Но сразу та же самая Грета подумала о том, что негоже называть старуху на ты, не удостаивая ее именем. Другая Грета ухмыльнулась и пристально разглядывая пленницу, которая окончив трапезу, со знанием дела отставила поднос в сторону на съедение умным бактериям, решала, какое может быть имя у этого существа, и стоит ли спрашивать ее саму об этом. А еще Грета подумала, что каким бы не было имя этой женщины, для нее она стала надеждой… и обе Греты решили называть ее именно так….
События следующих трех дней, как ни пыталась Грета впоследствии восстановить в памяти, вспомнить хотя бы последовательность самых значимых, слились в один фантасмагорический полусон-полуявь.
Так, Грета четко помнила, что имела со своей пленницей-спасительницей длинную беседу, из которой Грета узнала, что вне полисов есть много крупных и помельче поселений по всему миру, и что одно из крупных поселений как раз находится недалеко от их цилиндрополиса… Еще она помнила, что старуха никак не хотела указывать точное местоположение поселения, и что Грета, предположив, что поселение обитает где-то на побережье, долго не могла добиться от старухи подтверждения или опровержения этому предположению… Помнила, что была сильно удивлена тем, что такая прочная система защиты сети цилиндрополисов, оказалась открытой для обитателей поселений как книга, хотя, конечно, с техническим обустройством у них не все так просто….
Надежда, как отрекомендовалась ей старуха, предлагала потом в виде воспоминаний совершенно иное – она утверждала, что у них с Гретой не было и пары минут наедине, чтобы так подробно и долго о чем-нибудь говорить, и что единственная информация, о которой она все-таки решилась, в конце концов, намекнуть Грете, были как раз таки координаты поселения, из которого Надежда приходила в полис. Был такой момент во всей этой истории, когда свобода и даже жизнь Надежды висели на таком тоненьком волоске, что еще и еще раз перепроверять, действительно ли Грета сочувствует поселенцам или просто искусно выпытывает информацию, у Надежды не было, и она, полагаясь только на какую-то свою глубокую внутреннюю убежденность в искренности Греты, решила рискнуть и рассказала о том, что поселенцы стараются держаться неподалеку от побережья.
Грета и Надежда потом подолгу вместе просиживали целыми вечерами на берегу моря, вслушиваясь в шум волн, пытаясь привести в соответствие их такие разные версии происшедшего, но каждая осталась при своих воспоминаниях. И только море, которому они поведали свои истории, наверняка, знало, что же было на самом деле…
Для Бриты эти дни ничем не выделились в истории жизни. Её вполне устроило то, что Грета повернула всю эту историю так, что, хоть и старуха не получила всего заслуженного наказания, но и ее ячейка, показания которой были путаны и непоследовательны – и на то были свои причины, – не получили ни взысканий, ни поощрений, только опыт, только жизненный опыт…
Брита не вдавалась в тонкости и хитросплетения той игры, которую вела Грета, позиция стороннего наблюдателя, а не активного участника и созидателя ситуации, как ни странно, пришлась Брите очень по вкусу. Она так устала все время все замечать, за всем следить, просчитывать наперед и анализировать случившееся…
Ко всему прочему именно в эти дни в инфоленте появилось сообщение о какой-то выскочке из всего-то четвертой линии, сделавшей небольшое, но достаточно значимое открытие в области вирусологии. Открытие! То же мне открытие! Это же настолько понятно и естественно, что и говорить нечего об этом! Брита ужасно досадовала на эту выскочку, что той повезло угадать то, к чему она, Брита шла многие-многие годы упорным трудом, досадовала на себя, за то, что вовремя не известила федерацию научной вирусологии об этом открытии, а хотела еще кое-что доделать, проверить и потрясти весь мир своими достижениями в этой области. Но больше всего она злилась на Грету – если бы не та болезнь, если бы Брите не пришлось бросить свои научные опыты! – ведь она уже почти договорилась с вирусами, она уже понимала их язык, они настолько привыкли к ней, что открыли ей свои тайны, доверились ей, а она так вероломно поступила с ними, спасая свою… ячейку.
После того как Грета выздоровела, сколько Брита ни пыталась снова попасть в тот необычный настрой, который позволял ей беседовать с вирусами и узнавать их секреты, у нее никак не выходило, и она, сначала бессознательно, а потом и вполне осознанно обвиняла Грету в своих неудачах.
После сообщения в инфоленте Брита вдруг уверовала в то, что если она теперь откажется от Греты – в угоду вирусам, то они простят ее и снизойдут до бесед с нею. Она даже как-то высказала все это Грете. Грета не могла поверить, что Брита говорит это серьезно, но понимая, насколько важна научная работа для ее подруги, даже предложила помощь. Реакция была настолько бурной и непредсказуемой, что Грета, наверное, впервые в жизни, так и не смогла собраться с мыслями, понять и исправить ситуацию. Да, и не до того ей было… Так и осталась в памяти пятящаяся и будто защищающая искривленное ужасом лицо Брита.
Еще долгие годы мысль о том, что она не смогла, не успела, не захотела найти времени для того, чтобы постараться все прояснить в их отношениях мучила Грету и она почти безнадежно пыталась представить себе ситуацию, когда она, пускай через многие годы, сможет все объяснить Брите, тогда ей хватит обычного понимающего взгляда, они сядут рядом и помолчат обо всем на свете, как раньше…
Часть 2
Нервная система Греты, казавшаяся непоколебимой, дала сбой.
Две недели после трех дней невероятного напряжения и нечаянно удавшегося побега Грета провалялась в сильнейшем бреду. Иногда ей казалось, что какие-то лица наклоняются к ней и что-то ей говорят, иногда ей слышался ритмичный, нестерпимо громкий шум какого-то работающего прибора, и она просила выключить его, чувствовала, что ее не понимают, металась и снова забывалась в тяжелом горячечном сне. Пару раз ей привиделась Светка – такой, как она запомнила ее – испуганной, изможденной, но со сверкающими решимостью глазами, несколько раз она слышала скрипучий голос Надежды, и не могла понять, снится ли ей все это или это обрывки яви.
– Ну, дай ты ей кофе, раз просит-то. Может, привычное ей будет, да и поможет, уж две недели как в бреду – долго. Пора б уж…
– Вот кофе ей только еще…Нада, ты вот глупости только не говори…Ну, когда это больного этой гадостью лечили?!
– Да… тебе б уж только б микробов в бульоне разводить… Да, не пихай ты ей суп этот – еще захлебнется!
Грета сквозь какой-то шум слышала, как два голоса – один скрипучий и очень знакомый, а другой глубокий и незнакомый пререкались – и почувствовала возле губ что-то металлическое и мокрое, дернулась и застонала.
– Уж прямо утонет… О, опять стонет…Как ее лечить прикажешь?
– Говорю, кофе ей дай – раз просит, – настаивал знакомый голос.
– Да что ты привязалась-то! – возмутился глубокий незнакомый тембр. – Она вот еще и просила шум выключить, так что прикажешь, море ей осушить? Чтоб не мешало…
Море? Море… да, наверное, это море шумело. Громко как… Все этовремя ей казалось, что тысячи голосов шепчутся между собой – она не могла разобрать ни слова, но она знала, что это важно, очень важно! Шепот то отступал, то становился сильнее… Значит я на море. Значит у меня получилось… Но что оно шепчет? а может оно просто думает…шепотом, ‑ с этими мыслями Грета внезапно и глубоко уснула. Ей больше ничего не снилось, не казалось, и когда она проснулась, веки оказались привычно легкими, а не свинцово неподъемными как во время болезни.
Грета глядела в сумрак и глаза, постепенно привыкая к полумраку, начинали различать детали. Грета приподнялась на локте – она лежала на достаточно комфортном невысоком лежаке, который был задвинут к дальнему краю чего-то среднего между палаткой и шатром. В сумраке раннего утра это непривычное глазу сооружение казалось нутром какого-то огромного мифического животного – ветер обдувал шатер и изнутри казалось, будто он дышит. Грета попыталась присесть, но обнаружила, что к ее рукам и ногам присоединены какие-то веревки. Она откинулась на подушку и стала ощупывать себя – медленно, опознавая прикрепленные к ней медицинские приспособления. Катетер, капельница, еще катетер, наклейки, провод от …. Грета снова приподнялась на лежаке и старательно вглядывалась в темноту, пытаясь рассмотреть аппарат, к которому тянулись провода от ее тела, но у нее никак не получалось. Порывы ветра и привычный уже шум волн стали стихать – Грета лежала с закрытыми глазами и вслушивалась.
Вдруг резкий порыв ветра рванул ткань, которая, видимо, выполняла роль дверей, и резкий соленый запах прохладной волной заполнил ее убежище. Грета распахнула глаза и с удивлением обнаружила, что за те, как ей показалось, пару минут стало совсем светло. Ткань-дверь медленно сползла с округлой стенки шатра и все снова погрузилось в таинственный сумрак. Только теперь Грета смогла рассмотреть все вокруг – все казалось серо-черным, другие цвета угадывались с трудом. Грета поняла, почему с самого начала не смогла разглядеть медицинский прибор, который следил за ее состоянием благодаря датчикам, наклеенным на ее тело – такой модели Грета не видела никогда – казалось, кто-то, пытаясь совместить в одном приборе функции разных, хорошо известных Грете, приборов, поставил целью сделать вновь собранный агрегат как можно более неуклюжим. С другой стороны, на приборе отсутствовали такие привычные Грете большие экраны и управляющая панель. Грете уже удалось присесть – она аккуратно отклеивала датчики.
Освободившись от медицинского надзора, Грета вполне уверенно встала, огляделась. Она была одета в странного вида рубашку – свободную и достаточно жесткую на ощупь, рядом с медицинским агрегатом стоял еще один лежак, он был не застелен – на нем Грета обнаружила свою одежду, в которой она была последний раз. Одежда была несомненно ее, только какая-то жесткая, как и рубашка. Странно, что ношенную одежду, пролежавшую без обеззараживателя не съели вездесущие умницы-бактерии… Грета все еще с интересом рассматривала свою одежду и пыталась строить предположения об этом чудесном феномене своего нового местонахождения, как дверная ткань зашуршала и в лучах яркого, но ее не ослепляющего солнечного света появилось осунувшееся и посмуглевшее, немного озадаченное лицо Светки.
Выражение лица Светки изменилось, она только открыла рот для слов приветствия и радости, а в дверной проем уже проталкивались еще какие-то люди, и у каждого из них озадаченное выражение лица тут же сменялось на радостное. Шатер заполнился людьми, которые похлопывали Грету по плечам, некоторые даже обнимали, и все – все улыбались и наперебой говорили. Двое из них подошли к аппарату и, не переставая улыбаться и что-то весело и возбужденно говоря Грете, производили над ним какие-то непонятные ей манипуляции.
Грету захлестнуло волной доброжелательности, неподдельной радости – настолько необычны ей были эти эмоции, что она совсем не разбирала слов. Она так и стояла посреди шатра с одеждой в руках, смотрела во все глаза на окружавших, нелепо улыбаясь в ответ, и вдруг… расплакалась. Слезы брызнули из глаз непроизвольно, Грета даже сама не ожидала – остальные растерялись и кинулись к ней, усадили на лежак, снова что-то говорили, несколько пар рук гладили ее по голове, по спине, по плечам, по рукам – Грета ревела навзрыд, не сдерживаясь, не таясь, не стесняясь, размазывая по лицу слезы и сопли, тычась лицом в подставляемые плечи обнимающих…
– Ну, догадались тоже… А, ну, кыш все! – голос был настойчив, но в нем слышалась улыбка, – кыш, кыш! Переполошились, чего переполошились?
Грета сквозь рыдания слышала, как оправдывались те, кто только что принес ей столько радости и света; не разбирая слов, она угадывала в интонациях заботу о самой себе и от этого понимания хотелось снова разреветься.
Грета терла глаза, пытаясь сдержать всхлипывания – в шатре стало тихо, шум переместился за пределы палатки и стал глуше – рядом с ней стояла старуха и держала в руках чашку с любимым Гретой кофе по-черному. Аромат этого напитка, вмиг заполнивший собой все свободное пространство, не оставлял никаких сомнений.
Грета молча взяла чашку из рук старухи, привычно подула на поднявшийся помол и отхлебнула. Стало и вправду легче – слезы все еще наворачивались на глаза, но неудержимые всхлипывания постепенно прекратились. В молчании Грета выпила весь предложенный ей кофе. Старуха все это время сидела напротив – на незастеленном лежаке и что-то словно искала в своей котомке. Когда Грета сделала последний глоток, она была уже полностью спокойна, удивление и любопытство снова вышли на первый план.
– Оденься, да и выходи. Только потихоньку выходи – воздух тут дикий – скрипучий голос старухи был строг и мягок одновременно.
Это утро Грета всегда вспоминала потом с щемящим чувством несбывшегося счастья, которое должно было случиться непременно, но то ли Грета его проморгала, и не поняла, то ли изменчивая фортуна в последний момент изменила свое решение и счастье так и не случилось с Гретой.
На воздухе все оказалось еще более удивительным, непривычным и по большей части непонятным для Грета. Она находилась сейчас в диком поселении сбежавших из близлежащих ДНК-полисов индивидов – поселение было основано давно, и, как потом поняла Грета, постоянного местоположения не имело. Совет матерей время от времени устраивал облавы на дикие поселения, хотя это и не афишировалось официальной инфолентой, и людям приходилось постоянно кочевать.
Не имея ничего постоянного и привычного в своем нехитром быту, поселенцам удалось создать стройную систему общежития с его простыми обычаями и неписанными правилами, которые каждый выполнял так, будто никогда не задумывался о том, а можно ли по-другому?
Основную часть группы составляли молодые женщины старше Греты лет на пять – десять. Грета потом вспомнила, что когда ее ячейка была только-только сформирована и их заселили в новенький, еще необжитый, цилиндр вместе с другими наскоро сформированными ячейками, ходили упорные слухи, просочившиеся с других этажей, куда поселили ячейки постарше, что из полиса был совершен массовый побег на дикие просторы, что удалось им сбежать именно из-за проводившегося по плану перемещения жителей целого цилиндра из здания, которое приглянулось кому-то из вновь избранных в Совет матерей. Грете и потом еще попадались обрывочные сведения об этих событиях, но она никогда не уделяла им какого-либо специального внимания – беглецов, не успевших выбраться вглубь дикой зоны, как правило, возвращали и отдавали на пожизненное исполнение миссии. Однако о том, что отдельные группы и поселения все-таки существуют на диких просторах Грета знала и тогда: об опасности, исходящей от диких поселенцев полунамеками – чтобы предупредить, но при этом ни в коем случае не подтверждать, что поселенцы существуют, – их предупреждали перед тестами в дикой природе.
В поселении было несколько старых, но не одряхлевших до полного маразма, как это было принято в привычном Грете обществе, женщин, которые, собственно говоря, и основали эту группу, несколько детей разного возраста, родившихся уже здесь, на диких пространствах, и, что было самым необычным для Греты, здесь были мужчины. Их было немного – двое пожилых, очень похожих на старуху и друг на друга, бородатых и лысых, трое разновозрастных, еще относительно молодых, индивида и четверо мальчиков, не достигших еще даже подросткового возраста.
Грету сразу поразила разница в отношениях между мужчинами внутри их небольшого мужского коллектива – они, в основном, работали обособленно от женщин – отношения были чем-то похожи на те, которые сложились в ее небольшой ячейке, отношения такого взаимопонимания, когда слова почти не нужны – достаточно жеста или взгляда.
Поначалу Грета не понимала, почему женщины не стремятся к чему-то подобному, почему, напротив, в поселении приняты временные ситуативно обусловленные организации женских индивидов, при этом поощряется привязанность младших к более старшим и наоборот. Прожив с этой группой несколько месяцев, Грета поняла, что такая система отношений – своего рода оборонительная реакция этого небольшого сообщества против въевшихся в психику почти на уровне инстинктов принципов поведения ДНК-общества, где каждая ячейка призвана быть единым организмом, способным выделиться среди ему подобных и преуспеть так, как если бы это был один человек. При этом научиться чему бы то ни было группа могла только сама – кураторы только моделировали ячейки под общественно принятый шаблон, оставляя поиск верных путей и правильных знаний на откуп самой ячейке, жестоко карая отступления от нормы.
Тут было несколько иначе – старшие передавали знания и опыт младшим, объясняли, рассказывали, помогали – это было здорово, но младшие все равно делали не так и не то. Их наказывали, конечно, это было своеобразное наказание – подростку или ребенку объясняли, что именно было неверно в его поступке, а потом, добиваясь осознания им своего промаха, предлагали ему самому отказаться от того, что казалось ему в тот момент наиболее привлекательным.
Грета частенько наблюдала, как отдельные хитрецы с видом полного раскаяния придумывали себе такие наказания, которые могли считаться таковыми только с точки зрения взрослых, детям же отказ, например, от посиделок вечером, когда у костра собиралась вся группа, не причинял никаких неудобств. Ей было неясно, почему взрослые, отлично понимая, что ребенок схитрил, потакают такому обману и не выводят его на чистую воду – старуха объяснила ей, что даже если ребенку ничего не стоит отказаться от такого мероприятия, то уже одно понимание его высокой общественной ценности формирует у ребенка систему приоритетов и структурирует картину мира.
Грета, впервые услышавшая от старухи такие глубоко научные речи, вначале даже несколько растерялась – она-то думала, что эта необычная женщина просто не нашла себя в ДНК-обществе из-за низкого коэффициента интеллектуальной значимости и потому предпочла быть необходимой в таком, своего рода, первобытном обществе, чем середнячком в высокотехнологическом ДНК-обществе. Потом Грете стало стыдно, а стыд сменился самоедством с оттенком презрения к самой себе за ту гордыню и самоуверенность, с которой она считала себя умнее и лучше приютивших ее людей. Грета тогда несколько дней ходила мрачнее тучи и додумалась даже до того, чтоб уйти из поселения куда глаза глядят, но тут ей помогла Светка.
Светка во времена ячейки побаивалась и недолюбливала Грету – она казалась ей какой-то неживой. Спокойствие и рассудительность Греты, ее постоянная готовность к непредвиденному и невообразимому, умение в сложных ситуациях действовать собранно и стремительно, маниакальная тяга к новой информации, постоянный анализ не стоящих внимания мелочей, – эти черты ленивой, легко увлекающейся и так же быстро отвлекающейся Свете казались нечеловеческими, она даже какое-то время думала, что Грета – информационный организм и следила за ней.
В то время Света, решив разобраться в интересующей ее задаче – человек ли Грета, узнала много нового и интересного, перелопатив кучу информации по анатомии человека и информационной теории. У этой истории был своеобразный побочный эффект – не имея навыка поиска информации, Света часто вместо искомого получала что-то абсолютно несуразное и не относящееся к теме своего поиска, но как человек эмоционально лабильный впитывала эти сведения, странным образом преломляя непонятные ей научные постулаты в некую мифологию, понятную только ей.
Именно в тот период у Светки появились первые сексуальные фантазии и закрепилось, извращенное с точки зрения того общества, продуктом которого она была, отношение к продлению рода – Светке всегда хотелось испытать чувство физической и эмоциональной трансформации, сопровождающей исполнение миссии; ей казалось, что исполнение миссии может дать индивиду какие-то необыкновенные способности и ощущения, иначе почему их изолируют от ячейки? А у некоторых, была уверена Светка, эти способности закрепляются и не исчезают даже после исполнения миссии, и именно по этой причине некоторые ячейки навсегда лишались своих членов.
Такое восторженное отношение к продлению рода сохранилось у нее даже после ужасов пребывания в миссии – даже сейчас она была абсолютно уверена в том, многочисленные умения, открывшиеся у нее в поселении – умение приготавливать пищу – пищевых автоматов тут не было, пищу готовили из естественных материалов, составлять одежду, приручать небольших диких зверьков – появились у нее именно благодаря материнству. Кроме того, доброжелательность и открытость Светки, ее искренность и умение радоваться жизни притягивали к ней людей – и даже ее абсолютное неумение держать в тайне чужие секреты не мешало людям часами рассказывать ей о своих проблемах, печалях и радостях.
‑ Грета, Грета! – Светка бежала по берегу моря, вглядываясь в изрытый волнами прибрежный песчаник, она знала, что найдет Грету у моря. Вот уже второй день Грета с утра уходила из поселения в мрачном настроении и приходила, когда все улягутся спать. Еда, оставленная ей поселенцами, оставалась нетронутой – ее находили аккуратно сложенной в вакуумные контейнеры, которые поселенцы использовали для хранения пищи – Грета брала только воду.
– Грета-а-а! – Светка, наконец-то увидела Грету в тени между двумя обломками песчаного берега, похожих издали на камни, стала махать ей рукой, и не заметила, что на берег накатывает волна – не успев отскочить, Светка взвизгнула от неожиданности и расхохоталась. Грета, уже второй день не откликавшаяся на Светкин зов, была раздражена до предела, но устоять перед беззаботным, светлым и искренним смехом Огонька она не могла никогда. Перепады настроения Светки – резкие, непредсказуемые и вместе с тем абсолютно естественные и не наигранные – восхищали Грету своей непостижимостью; та легкость, с которой испуганная или расстроенная Светка вдруг становилась абсолютно счастливым человеком и наоборот, что было, кстати говоря, реже, была недоступна пониманию Греты, необъяснима и недостижима, и всегда выбивала Грету из колеи. Вот и сейчас Грета с любопытством наблюдала за Светкой, которая, смешно подпрыгивая и айкая, спешила к Грете по раскаленному от дневного солнца песку. Самоедство, ввергавшее Грету в депрессивный ступор, на минутку отступило, и в эту минутку Грета посмотрела на себя словно со стороны – досадливо чертыхнувшись (она знала за собой такие затмения), Грета уже была готова поделиться со Светкой всеми своими переживаниями.
‑ Он в тебя влюбился! – без приветствия и каких-либо этикетных «как дела» начала орать Светка, перекрикивая шум ветра и моря, еще с полпути до Греты. Она была возбуждена, глаза блестели так же, как солнце на волнах, ветер растрепал волосы, и под его порывами они взлетали пушистым светящимся нимбом вокруг ее головы, ‑ представляешь? Он мне сегодня утром рассказывал! Он, знаешь, пришел, вроде помочь даже, ну, я с утра там с рыбой возилась на обед… Ой, так все и бросила… Слушай, пошли, я тебе все по дороге расскажу, а то я прямо все так и бросила, вот черт… – Светка прикусила губу и даже на секунду нахмурилась. Но тут же, подняв глаза на Грету, снова воодушевилась, шагнула к Грете, положила ей на плечи руки, заглянула в глаза, – Ты понимаешь? Понимаешь, что я тебе говорю?! – резко плюхнулась на песок, потянув за собой Грету, и начала тараторить, перескакивая с одного на другое, перебивая и запутывая сама себя.