14. Когда мне будет 64…
Магнитофон был новеньким, недавно подаренным Ему родителями. А вот запись… Сто раз перезаписанная песня прорывалась сквозь хрипы и шумы других магнитофонов, людей и стран.
Will you still need me,
Will you still feed me
When I’m sixty-four?..
Какая это была по счёту перезапись? Пятая? Десятая? Половины слов было не разобрать. Но припев Маккартни выкрикивал чётко, и все понимали его вопрос:
«Будешь ли ты так же любить меня, когда мне будет 64?»
В комнате было много народу, но Они были только вдвоём. Не было никого в комнате. Странный ритм этой песни не позволял танцевать ни что-то медленное, ни более-менее быстрое, но это было неважно. Главное, Они вдвоём, и никого вокруг больше нет. Только Они и голос Маккартни:
«Будешь ли ты так же любить меня, когда мне будет 64?»
You’ll be older too…
And if you say the word
I could stay with you.
Дождь, май, вечер. Или уже нет дождя? Может, это капли падают с карагачей и тополей? В лужах отражается свет фонарей, и Они идут по лужам и рассказывают друг другу всё-всё.
– Ты согласен со мной?
– Конечно! А ты ведь не будешь спорить, что это так?
– Нет, не буду! Я полностью согласна!
И опять на людной улице нет никого. И Они идут под зонтом в мокрых по щиколотку джинсах, прижавшись друг к другу, смеясь и радуясь и этому узнаванию. Они ещё не знают своего будущего, совсем не думают о нём. Да и зачем? Ведь Они теперь всегда будут вместе.
Will you still need me,
Will you still feed me
When I’m sixty-four?..
…И опять май и город весь в сирени. Она выходит из подъезда с годовалым племянником на руках.
– А тебе идёт ребёнок.
Она смеётся: – Сейчас посмотрим, идёт ли тебе.
– Ух ты, тяжёлый!..
– Да он уже сам ходит, да, Вовка? Сейчас дойдём до скверика, а там ножками!
Вовка согласен и на ручках и ножками.
Grandchildren on your knee
Vera, Chuck, and Dave
Осенний вечер за окном. Они, уютно устроившись на диване, рассматривают его семейный альбом. Папа, мама, Он с братом… Это тётя, папина сестра, это мамин брат. Он далеко, в России.
– А это кто?
– А это какая-то папина девица. Она ещё до мамы была.
Что-то больно кольнуло где-то, даже не в груди. Она и не поняла, где. Долго рассматривала фотографию незнакомой девушки.
– Ты чего? А вот, посмотри, здесь мне два года. Смешной, да?
– Да…
Какой-то холодок прошелестел между ними. Из минутного тумана выплыл никогда Ею не виденный молодой человек, показывающий незнакомой девчонке Её фотографию: «Да это какая-то папина тёлка, это ещё до мамы было…»
«А ты, ты, будешь ли ты так же любить меня, когда мне будет 64?»
…Хоть в мае, хоть в ноябре уже забыто Его лицо, с трудом вспоминается голос. Только светлая грусть о несбывшемся. Лёгкая грусть о тех давнишних мальчике и девочке в мокрых джинсах и майках с самодельными трафаретами битлов на спине, уходящих под весенним дождём по рельсам вслед за трамвайными звонками.
Will you still be sending me a valentine
Birthday greetings, bottle of wine?
И вот опять май и Ей 64… Всё, как тогда: и дожди, и сирень. Фотографий только нет. Ни одной. Там, где есть Он и Она. Ни у Неё, ни у Него… Все порвала. Зато никто не скажет: «Да, это какая-то старая отцовская знакомая, это ещё до мамы было»…
Give me your answer fill in a form
Mine for evermore
Will you still need me
Will you still feed me
When I'm sixty-four? Hoo…
When I'm sixty-four? Hoo…
15. El pueblo unido
До той осени я мало ела виноград. Есть виноград – ем виноград, нет винограда – и не вспомню про виноград. Но вот с той осени, когда он есть и я его ем, то всегда вспоминаю, как еду в автобусе с остальной абитурой по красивейшей Талгарской трассе в винсовхоз «Казахстан». Вся трасса усажена пирамидальными тополями, так похожими на кипарисы, справа горы, сверху синее небо, а слева длиннющие бетонные лотки для полива. В них серьёзным потоком несётся чистейшая горная вода. Прямо по курсу – городок Чилик, а там и до Китая недалеко. Но Чилик нам не нужен, выходим раньше. С обеих сторон до горизонта тянутся ряды с виноградными лозами, высаженными как по линейке. Господи, какого же винограда там не было!.. В основном, конечно, "Мускат", «Рислинг» и какой-то винный сорт чёрного винограда, но были делянки и с «Дамскими пальчиками», и с «Бычьим глазом».
Сначала мы бегали мыть наиболее понравившиеся кисти, но через пару дней плюнули на всякую там городскую санитарию и заталкивали в рот целиком исходящие теплом и солнечным светом ароматные грозди. К вечеру мы становились похожими на пыльных чучел в потёках сладкого нектара. Во рту оскомина, пальцы прилипают друг к другу, майки и трико колом стоят. Красота! Старшим у нас был преподаватель с какого-то другого факультета, я его больше за годы учёбы и не встречала. Невысокий интеллигентный очкарик с очень тихим голосом. И вот, в десятых числах сентября, он вернулся из города, собрал нас всех возле совхозного клуба, где мы кантовались, и печально произнес: « Девочки, слушайте меня внимательно. В Чилике переворот…» Мы застыли в ужасе: мы от Чилика километрах в сорока, а папа с мамой далеко! Как же мы теперь? Куда бежать? И как так – переворот? Кто? Зачем? А наш интеллигентный препод так же тихо и печально продолжил: «Сальвадора Альенде убили…» Раздался вздох облегчения, кто-то нервно засмеялся. Пронесло.
Да и в самом деле: какой переворот мог быть в СССР в 1973 году? Смешно. Повздыхали и разошлись. Забылось это как-то. Только, приехав в город и начитавшись газет, мы поняли, что произошло. Страна натурально стояла на ушах. Всех в очередной раз охватила пылкая любовь к угнетённой Латинской Америке.
История с Кубой для нас, семнадцатилетних, действительно была историей. Сколько нам там было в пятьдесят девятом? Конечно, знали и восхищались и Фиделем Кастро, и Че Геварой, но там уже как-то всё устоялось, успокоилось, а тут!.. Концлагерь на стадионе в Сантьяго, горящий дворец Ла Монеда, расстрелы, отрубленные руки поэта Виктора Хары, всё заставляло сопереживать. Абсолютно искренне. Имя Пиночет моментально стало нарицательным и ненавистным. Мы не знали испанского, но слова El pueblo unido jamás será vencido были нам понятны. Мы поднимали правую руку со сжатым кулаком: No pasaran! Всё равно, они не пройдут! Мальчишки разучивали аккорды на гитарах, на слух ловили незнакомые слова и из всех подворотен вперемешку с битловскими песнями и другими дворовыми страданиями неслось: «Эль пуэбло унидо хамас сера венсидо!».
Вот такой мне запомнилась осень 73-го года, первая моя взрослая осень. Сегодня тоже одиннадцатое сентября. Сейчас виноградинку съем, косточки выплюну и вспомню что-нибудь ещё…
16. Вперёд к коммунизму
Ах, какой это был весёлый Новый год! Ах, как веселы и молоды мы были! Нам всем чуть за двадцать. Энергия бьёт ключом, жизнь тоже, но пока не по голове. Пока промахивается. Мы все добры, умны, остроумны, нарядны и очень благодушны.
Карнавал! Сегодня будет карнавал! Со свечами и масками, с переодеваниями и перемигиваниями, с ёлкой, увенчанной огромной красной звездой в углу комнаты, и хрустально звенящей рождественской ёлочкой в центре праздничного стола, с телевизором, ревущим Пугачёвой, и магнитофоном, который признаёт только любимых с детства битлов.
Сегодня особый Новый год, 1980. Мы радостно празднуем приход коммунизма по наши души. Каждой душе теперь по потребностям.
Мы двадцать лет ждали этого дня. Ведь сказал же Хрущёв в 1960 году, что через двадцать лет советский народ будет жить при коммунизме. Значит, так тому и быть.
По телевизору мечутся люди, одетые в средневековые костюмы. Там любят и страдают принцы и принцессы. Показывают фильм «31 июня». Хочется смотреть, но мешает незнакомый мне гость, пытающийся слегка за мной приударить. Я невпопад отвечаю. После очередной неудачной попытки пригласить меня на танец, он, сощурив глаза, процедил: «Знаешь, кто ты? Ты принцесса, которая никогда не станет королевой».
Ухмыльнулся.
Вокруг весёлый шум, звенят фужеры с шампанским, раздаются ироничные тосты о наступившем светлом будущем человечества. Всем хочется ещё веселья, шума, беготни.
Вываливаемся на улицу, а снега нет. Ну, не было в том году снега до января. Грязи сколько угодно.
…И лепили мы снежки из грязи, и кидали их в стволы деревьев, и поздравляли всех подряд с Новым годом и абсолютно новым, долгожданно-неожиданно наступившим на нас коммунизмом.
Куранты пробили двенадцать, стрелки на часах дёрнулись и пошли. Но куда-то не туда пошли, куда-то вбок.
…И наступило тридцать второе декабря. Карнавал продолжился, а мы и не заметили. Оказывается, так бывает, когда заигрываешься в карнавал.
И страна сжалась как шагреневая кожа, и Павка Корчагин обернулся Растиньяком, и Наполеон выродился в доцента Соколова, и Жанна д`Арк ударилась оземь и оборотилась Гретой Тунберг.
И принцесса так и не стала королевой…
…Пролетают и тают любимые лица… Или это маски? Всё понарошку. Страна понарошку, любовь понарошку, еда понарошку, деньги – тоже. Всё иллюзия, обман. Всё от лукавого…
Тридцать третье декабря, тридцать четвёртое…
«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»
А мы всё ещё в декабре, всё ищем чего-то настоящего… Тридцать пятое, тридцать шестое…
А нам вослед, в туманные сумерки, с высот коммунизма летят снежки. Из грязи…
17. Трёхкопеечная рапсодия
О, вот и трамвай! Слава богу, не пришлось долго ждать в темноте и на морозе. Талгарская. Конечная остановка, сами понимаете, имеет свои плюсы: можно занять удобное место, так, чтобы и не у самого выхода, но и не слишком далеко. А то потом, на своей остановке, тяжко продираться в толпе.
В салоне холодно. Трамваи тогда не отапливались. Но ничего, скоро набьётся куча народу, надышат и станет вполне себе нормально.
Я уселась у окна, трамвай мелодично звякнул и тронулся. Улицы не видно, потому что все окна в салоне разрисованы красивыми ледяными белыми перьями. Я подула на окно, в то место, где уже кто-то до меня проделал маленькое круглое окошечко в мир. Сняла перчатку и теплой рукой довершила работу. «Э, нет, да тут не кружок, а сердечко!» Всё ясно! Я посмотрела вверх и нашла! «Миша+Наташа=любовь» Все правильно. А я рожицу рядом нацарапаю. А про любовь ещё раз обведу ногтем, а то буквы уже прихватило морозцем. Пусть Мишина любовь поживёт подольше!
Трамвай встал на светофоре и окно осветилось красным светом. Я зачаровано смотрела на серебристо-красные узоры, потом они в один миг стали золотыми, помигали немного и окрасились в изумрудный цвет. Сказка!
– Фурманова. Следующая проспект Коммунистический…
Ах, май, мой май! Красота в городе неописуемая. Всё цветёт и благоухает, и мои любимые трамваи прихорошились. Их покрасили свежей жёлтой и красной красками и стали они нарядными, яркими, и звенят они на поворотах особенно мелодично. С птицами соревнуются.
А на самом первом сидении сидит тётенька-кондуктор в кокетливо надетом чёрном берете. А на берете блестит брошка-бабочка. Когда-то давно, помню как в тумане, были и кондукторы, и вагоновожатые одеты в форменные темные пиджаки. Потом форма, наверное, поизносилась, а новую не выдали. И стали они выходить на маршруты кто в чём, а береты ещё какое-то время оставались.
– Оплачиваем за проезд! – ржавым голосом кричала тётка.
Вот ведь времена были! Целая кампания по ликвидации безграмотности кондукторов была проведена в семидесятые. В союзных и республиканских газетах выходили целые статьи, пытавшиеся бороться с неправильно поставленными предлогами: «Оплачиваем проезд, но платим за проезд». Да куда там советским газетам против советских тёток! Не смогли…
– Передайте, пожалуйста! – постучал меня по плечу стоявший рядом мужчина. Я добавила свои три копейки к набравшейся уже солидной горсти мелочи, и тоже произнесла сакраментальное «Передайте, пожалуйста». Кондукторша сосредоточенно пересчитала копейки и открутила от своей бобины длинную бумажную змею. И пошла бумажная змейка по салону в обратную сторону, потихоньку уменьшаясь. Вот и я оторвала свой билетик и с привычным ужасом начала считать цифры: счастливый – несчастливый? Потому что, если счастливый, то его надо было немедленно съесть, как секретное донесение. А если вдруг контролёр? А у меня нет рубля платить штраф! Но в этот раз пронесло – обычный билет. Доеду спокойно.
– Гагарина! – кричит тётка в берете. – Следующая Ауэзова!
А вот и жаркое алма-атинское лето вспомнилось. Жарко везде: и на солнце, и в тени, и в салоне трамвая. Особенное пекло с южной стороны. Поэтому почти все сиденья у южных окон свободны. Но я, четырехлетняя, тяну папу к окошку. Жёсткие деревянные лавки просто раскалены горным беспощадным солнцем, но я мужественно пристраиваюсь голыми коленками к окну. «Папа, открой!» И папа послушно открывает мне всё окно до самого низа. Тогда, в старых деревянных трамваях окна можно было открыть полностью. Сам садится рядом и согнутой в локте рукой регулирует мою бедовую голову, чтобы её не снесло встречным трамваем. Раскалённый ветер обдувает меня, треплет волосы, застит глаза. Но это всё ерунда по сравнению со счастьем езды с высунутой в окно трамвая головой. А что же это тогда, если не счастье?
– Пастера! Следующая Сейфуллина…
Осень, особая пора. В юности я всегда дожидалась дождливого октябрьского дня, надевала резиновые сапоги, брала зонтик и старый портфель и в гордом одиночестве ехала, куда глаза глядят. Вернее, куда в этот раз привезёт меня мой старый любимый трамвай. Выходила когда возле парка, когда в микрорайонах, когда в «Орбите» и шла по аллеям и скверикам собирать листья. Вокруг было тихо, мокро и разноцветно. Самые красивые экземпляры я складывала в сумку. «Дома засушу между страницами старого учебника по биологии». В общем-то, листья и не были нужны мне вовсе. Был прекрасен сам процесс прощания с осенью.
Где-то недалеко, за разноцветными деревьями звякнул трамвайчик, значит, пора. Пора возвращаться на свою Комсомольскую – Космонавтов.…Осторожно, листопад.
18. Вдребезги
Давно это было. В другой стране, с другими людьми и как будто не со мной. Но было, помню.
Помню себя бегущей по коридорам поликлиники и прижимающей к груди кучу больничных карточек. Я закончила первый курс института и была свободна как птица.
– Так, Люда, тьфу! Лариса, тьфу! Лена! – строго сказала мама. – Всё, хватит этих бессмысленных мотыляний по городу со своим Вадиком. Не школьница уже. Пойдёшь поработаешь. В регистратуре в нашей поликлинике санитарка в отпуск ушла, некому карточки разносить. Работа не пыльная, легко справишься. И поликлинике поможешь, и деньги заработаешь. Я в твои годы в Тургае…
– Хорошо, мама, хорошо, только не про Тургай! Я всё помню. Ты там ездила по становищам и принимала роды. И всех девочек называла Ларисами…
– Ездила… – передразнила мама. – Пешочком по сугробам или, если повезёт, на кукурузнике. И мне тоже было восемнадцать, сопля совсем, – мама посмотрела на меня с жалостью, вздохнула и отчеканила по-командирски: – Завтра пойдёшь со мной и устроишься на ставку санитарки.
…В регистратуре всегда было шумно и нервно. Разрывался телефон, больные, всё время что-то орали, наполовину втискиваясь в полукруглое окошечко, медсёстры лениво отбрёхивались, а затем плавно и грациозно передвигались между стеллажей, лёгкими движениями доставая нужные карточки. Сначала всё это повергало меня в шок, но потом ничего, привыкла. Но всё равно старалась поменьше торчать за этим стеклом. Да и что мне там было делать? Взяла приготовленные карточки и бегом по больничным коридорам.
На каблуках. Первое время, как и положено, переобувалась в тапочки, но потом, потом… Эх, молодость, молодость! Ну как я могла при таком скоплении разнокалиберного народа бегать в каких-то тапочках? Достаточно того, что я в халате и на голове белая косынка. Я её, конечно, пыталась завязать как-нибудь пококетливее, но что можно было придумать с этим куцым треугольником?
На полпути к нужному кабинету меня нагнала Танька, несостоявшаяся пока студентка медучилища, нарабатывающая себе стаж в поликлинике. Она поднырнула сзади, взяв меня под ручку, и заговорщицки зашептала:
– Он опять здесь, на лестнице, между вторым и третьим этажами…
– Таня, дался он мне! Ну, ходит, ну, смотрит! Ну его!
– Неужели тебе не интересно? Он же так печально смотрит. И не подходит. И молчит. Неделю уже! Я просто умираю от любопытства!
– Пойдём лучше в пятый кабинет, покурим, у меня «Казахстанские» сегодня есть. Вадик где-то достал.
– Какая ты бездушная… О, вон, смотри, стоит!
Мой странный ухажёр действительно стоял, спрятавшись за огромным больничным фикусом. Он был, как всегда, печален и загадочен. Он даже не пытался предпринимать каких-либо действий, просто стоял и смотрел. И так уже целую неделю. В разных частях больницы.
Мы независимо прошли мимо и укрылись в почему-то всегда пустующем пятом кабинете.
В распахнутое окно на нас смотрели яблоки.
– О, пеструшка уже поспела, можно есть, – я перегнулась через подоконник, пытаясь достать ближайшее яблочко.
– Ты что! Разве можно есть эти городские яблоки!?
– Подумаешь, – возразила я. – Я всегда всё в нашей округе ела. Пока из дома до школы дойдёшь, натурально наедаешься. И завтракать не надо. И райка, и шелковник, и боярка, и тёрн. А тут шикарная спелая пеструшка! Балда ты, Танька! – я откусила от яблока и аж зажмурилась от удовольствия.
– Слушай… – Танька, прищурившись, задумчиво выпустила три колечка дыма. – А если ты ему улыбнёшься? Ну, так, между прочим… – она изящно помахала кистью.
– Зачем?
– Он тогда решит, что он тебе тоже нравится, и перестанет стесняться.
– Зачем?
– Так тогда, может, скажет, что ему надо! Чего он мнётся и никак не подойдёт? Ну, правда, ну подумай… – Танька начала канючить.
– Ладно, я подумаю.
В самом деле, может, надо чего человеку? Чего же это он до врача никак дойти не может?
… На следующий день я уже сама искала глазами своего застенчивого кавалера. К обеду, сделав несколько рейдов по кабинетам, я почему-то начала волноваться. Эх! Наверное, вылечился мой ухажёр! Оно и к лучшему. Но ближе к трём часам, когда в поликлинике стало тихо и полупустынно, он появился.
Он всё так же нелепо стоял на лестнице между этажами, как памятник непонятности и ненужности. И всё-таки кто-то же из нас должен быть смелым? Подумаешь! Ну, что за проблема спросить у девушки, как её зовут? Или как пройти к стоматологу? Я выдохнула и, глядя ему в глаза, улыбнулась…
А мой герой, побледнев и вытаращив глаза, произнёс:
– Я давно хотел у вас узнать, как мне вылечить свои фурункулы.
– Какие фурункулы? Где? – я тоже округлила глаза.
– Да вот… – и он сделал нелепый жест рукой, показывая куда-то ниже спины.
– А почему я? – от удивления у меня сел голос и онемели губы.
– Мне сказали, что вы в медицинском институте учитесь. Вот я и решил… у вас проконсультироваться…
– Я в инязе учусь… На английском… Первый курс закончила… – я прошептала эти слова, плохо понимая, что вообще произошло.
Ноги не слушались. Мы стояли друг напротив друга, вытаращив глаза и не в силах сдвинуться с места.
А мимо сновали люди, толкались и хмурились, не зная и не понимая ужаса произошедшего. Давно это было. И как будто не со мной…
19. Сватовство
Ровно в семь я вбежала в ворота детского сада. Сыпал снежок. Непроглядную темень немного разбивали только тускловатые лампочки над входными дверями. А перед закрытой дверью темнела маленькая детская фигурка. «Охо-хох! Уже кого-то привели. Мой – не мой? Ну, надо же, дверь закрыта! Никого ещё нет».
Я ускорилась, добежала: «Мой! Андрюшка Волошко! Его же не было две недели, болел. А тут стоит один-одинёшенек на холоде. Эх!»
– Здравствуйте, Елена Николаевна!
– Привет, Андрюша! Ты не замёрз? Побежали быстро в тепло. Что, мама сильно торопилась, не смогла никого дождаться? Сколько дней ты болел? Неделю? Две?
Я, открывая дверь, сыпала вопросами, а Андрюша только вздыхал. Уже потом, тяжело переставляя на ступеньках ноги в неудобных, но тёплых сапогах, выдал: – Да знаете, я уже тогда совсем было собрался идти в детсад, а меня обнаружили…
– Вот как! – прыснула я. Мы вошли в группу. – Ну, давай справку. Что там у тебя обнаружили… Ну, ничего страшного, ОРЗ. Опять, поди, снег ел?
Андрюша засопел и стал снимать тяжёлые сапоги.
Я тоже разделась, надела халат. Тяжелая мысль посетила меня: «Что-то Ани нет. Опять я осталась без нянечки. Ну, Анька! Придётся мне покрутиться сегодня».
Андрюшка всё ещё возился с неуступчивым сапогом. Я подскочила помочь, но он дёрнулся: «Сам!»
Других детишек ещё не привели и я присела рядом с ним на скамеечку.
Снял сапог. Поставил в шкафчик. Встал рядом и тихо, не поднимая глаз, произнёс:
– Я пока болел, думал. И решил, что теперь вы будете моя невеста.
Очень серьёзно сказал и поднял на меня свои глаза-сливы.
Растерялась я, конечно, но тут ввалилась весёлая компания из детей и родителей и у меня появилась небольшая фора.
Андрей не уходил и серьёзно смотрел на меня.
– Андрюш, ты иди пока в группу, я с остальными разберусь и потом поговорим.
Дети прибывали, а Аньки так и не было. Я упросила бабушку Марины Макеевой побыть с детьми, а сама побежала за завтраком. Как буду выкручиваться с обедом и ужином, старалась не думать.
После завтрака я дала детям волю побегать: о каких занятиях можно говорить, если надо мыть посуду? Андрюшка вызвался мне помогать. Он степенно собирал грязную посуду со столов и относил её мне в мойку. Я мыла посуду, а спиной всё время чувствовала вопросительный взгляд. «Вот тебе и пятилетний мальчишка! Настойчивый. Господи, как же мне ему отказать, чтобы не обидеть?»
Вместе с окончанием моечного процесса пришло и окончательное решение.
Мы сели в уголке и я серьёзно спросила:
– Значит, теперь я твоя невеста?
– Да, – с вызовом сказал мальчишка.
– Ну вот, хорошо. А невесту надо слушаться. Так положено.
Этим своим ответом я убивала сразу двух зайцев: оттягивала момент свадьбы и дала понять Андрюшке, что дисциплина и ответственность – прерогатива всех женихов.
Надо сказать, что Анрюшка и его дружок Серёжка Евдаков были самыми хулиганистыми в группе. Натерпелась я от них более чем… Но теперь они сами взялись за дисциплину в группе так, что время от времени приходилось их осаживать. Как выяснилось, самые хулиганистые и есть самые лучшие надсмотрщики. Пока я судорожно заполняла все положенные журналы со всякими учебными планами, ко мне время от времени подбегали неправедно обиженные моими добровольными помощниками дети. Но порядок был более или менее соблюдён.
Так незаметно подошло время обеда. Я посадила на стульчик в центре группы лучшую свою сказочницу Марину Макееву, дала указание мальчишкам следить за дисциплиной, схватила кастрюли и рванула на кухню. Если Маринка сочинит интересную сказку, а меня пропустят без очереди, может, и обойдётся без травм и последствий. Уже на выходе услышала, как Маринка затянула своим чуть хрипловатым голосом: – Жили-были жених и невеста… (О, господи!) И не было у них ничего: ни самолёта, ни ракеты, только один автобус…
…На кухне уже была очередь из нянечек.
– О, Лен, почему ты? Анька не вышла? Ну, давай свои кастрюли. Сколько котлет накладывать? – прокричала сквозь головы нянечек повариха Алла Васильевна.
– Двадцать четыре, нет, двадцать пять. Волошко сегодня вышёл, – я легкомысленно похвасталась: – Он меня сегодня замуж позвал!
– Вот тебе повезло! – закатились девчонки. – Такого знатного хулигана отхватила.
– Не ты первая, не ты последняя. Мы тут все по очереди в невестах побывали. Со свекровью зато общий язык легко будет найти, – веселилась Алла Васильевна. – А уж со свёкром…
Последние слова утонули в дружном хохоте. Я схватила кастрюли и кинулась бегом от их пошлого веселья: «Ну, бабы, всю романтику испортили!»
В группе было тихо. Маринка заливалась соловьём, а мальчишки с серьёзными лицами ходили с автоматами по окружности и зорко следили за порядком. Ну, чисто полицаи!
И всё пошло своим чередом: обед, тихий час, полдник, ужин. Но что бы я ни делала, всё время чувствовала на себе взгляд чёрных, цыганских глаз-слив. Тяжело, оказывается, быть невестой. Ответственно…
Потихоньку стали приходить родители, группа пустела. И тут подошёл ко мне Андрей, взял за руку и твёрдо произнёс: – Пойдёмте. Папа пришёл.
Я почему-то занервничала: «Господи, как я выгляжу?» И тут же осеклась: «О чём это я? Заигралась совсем».
Папа Андрюши, похожий на сына как две капли воды, еще ни о чём не подозревая, спокойно стоял, держа в руках его сапоги. Мы улыбнулись, поздоровались и тут Андрей выпалил:
– Это, папа, моя невеста, Елена Николаевна! Мы с ней решили пожениться!
– Когда? – оторопел папа.
– Сегодня!
Папа, который был старше лет на пять, оценивающе, по-мужски, глянул вдоль меня. Я стояла, сжимая карандаш в кармане халата, и не очень понимала, как себя вести. Вроде, ерунда всё это, но эти два черноглазых мужчины были серьёзны. Свести всё на шутку при Андрюшке я не могла: хоть и крохотный, но ведь мужчина! Мой жених.
Папа понял красоту момента. И тоже серьёзно сказал:
– Ну, что ж, Андрей, дело нешуточное. Пойдём с мамой посоветуемся. Как мама скажет, так и поступим.
Подмигнул мне и я с облегчением упорхнула обратно в группу.
…А Андрюшка через пару дней опять стал хулиганить и трепать мне нервы. Разлюбил, наверное…