Пять её мужчин

Глава 4. Пристань надежды

Всё закончилось, не успев толком начаться. Первый вдох дочери не стал последним. А жаль, мелькнула в голове двукратной матери мысль! Постыдная, ужасная, но единственно искренняя.

Она не хотела дочери, и то, что развивалось в ней месяцами, не должно было быть одного с нею пола.

«Что за ужасное стечение обстоятельств?! – всё мучительнее сверлила мозг мысль Энн Хауард.

Разочарование, которое постигло женщину, застало её врасплох, ещё не оправившуюся после кошмара родов, по силе было несравнимо ни с чем. Она никогда, никогда так ужасно не страдала, а дальнейшая жизнь, вынуждавшая её созерцать изо дня в день, год за годом своего ребёнка, который сначала принёс ей жуткую боль, а потом забрал всю радость от своего появления на свет, должна была стать для неё настоящим наказанием, проклятием на земле. И никак от него не избавиться!

С этими мыслями она вернула мужу ребёнка, снова устроилась на подушках, подтянула одеяло к груди:

– Забери, я очень устала!

Дочка снова оказалась на руках Калеба, и эйфория от сознания этого опять взяла над мужчиной верх. Он не обратил внимания, что уж слишком холодно звучал голос жены. Но ведь она и правда долго мучилась родами, должен был бы он напомнить себе. А маленькая девочка…

Ворочалась в руках отца, немного кряхтела и… была совершенно очаровательной крохой, по мнению Калеба, которое, видимо, могло быть субъективно, если бы скоро не случилось нечто, чего не ожидал её отец.

***

Энни даже и через несколько дней после родов выглядела так, словно не оправилась, а только ещё тяжелее восприняла пережитое. Она отказалась видеть дочь, даже смотреть на неё не хотела, словно один вид миленькой девочки, бывшей порождением её плоти, результатом больших усилий, не смущал её, но вызывал отвращение. Она не стеснялась признать это, и когда приходилось иметь дело с очень спокойной малышкой, выражение недовольства ни разу не сходило с её лица.

И сложно было сказать, кого она презирает больше: свою дочь, которая недавно родившись, уже оказалась нежеланна, не нужна, хотя ждали её нежно, сердце принимало и чувствовало её, лишь затем, чтобы отвергнуть, или себя, которая не смогла повторить старую жизнь, воспроизвести ребёнка, другого, но неотличимого от того, который был потерян… Дочь не могла заменить для матери сына…

И с этим девочка должна была столкнуться, но, слава Богу, значительно позднее…

***

Пока Энн болела, а затем сложно и медленно восстанавливала организм, раздираемый уже не физической, но эмоциональной болью, дочь её жила без имени. Калеб, вспоминая с нежностью и примесью горечи, как жена тщательно и с большим желанием сама выбирала имя первому их ребёнку, которого затем нарекли Колином, не предпринимал попыток выбрать для малютки имя, предоставив эту великую возможность жене. Тогда ещё он плохо понимал её настроение, оправдывая всё послеродовым временем, что явилось, по – видимому, тяжким испытанием для её души.

И, когда она встала, наконец, с постели, сделала несколько шагов к зеркалу, чтобы увидеть, что сотворила с нею болезнь, а затем нарядилась и вышла из спальни, время для этого пришло.

***

Имя новорожденной дочери дал Калеб, вскорости уяснив, что на это не способна его жена.

Тогда, чуть только взяв на руки ребёнка, ради которого вытерпела настоящие пытки, заглянула в личико девочки, которое могло стать точной копией её собственного со временем, нещадным, уносящим всё, что было ей дорого, все мечты, надежды и веру, Энн поняла, что не сможет сделать для этого ребёнка ничего и никогда, сколько бы не прошло лет. Слишком сильно она настрадалась до, во время и после рождения дочери, не получив в итоге ничего, ничем не компенсировав своих потерь, неудач. Ведь само рождение дочери, которая унаследовала её глаза, она посчитала, назвала поражением. И ей уже не победить!

Нет сил, и она опустила руки!

– Я не могу, Калеб! – просто сказала она, не продержав дочь и двух минут. Вернула малышку в руки мужа, сразу почувствовав облегчение и свободу, – Придумай сам что-нибудь!

Женщина вышла из детской так быстро, что Хауард даже не успел ничего сказать.

Спустя почти месяц от рождения девочка получила имя Эмма, Эмма Хауард, дочь Калеба и Энн.

***

Немногим позже, впрочем, стало понятно: рожденная Энни, зачатая в первую же ночь её примирения с мужем, обещавшая собою и своим появлением окончательный мир, вскоре после рождения девочка стала полностью дочерью своего отца, отвергнутая матерью, лишившаяся её, едва только стало известно, что она – не мальчик. Лишенная теплоты и материнской заботы, маленькая Эмма, однако, завладела сердцем отца.

Всё случилось в день, когда Эмма, совсем окрепнув, отказалась кормить грудью свою дочь. Ещё будучи слабой, женщина, как и полагается, прикладывала девочку к груди, избавляясь от избытка молока безо всякой нежности к девочке, произведенной ею на свет. Но с самого же первого раза, с первого кормления, Энн стала сравнивать второго ребёнка и драгоценного сынишку.

С Колином она, когда давала ему грудь, испытывала блаженство, удовольствие, почти материализовавшееся в его губах, которые давили, тянули, ощущались естественным продолжением её плоти. Она питала его тем, чего было в ней так много, что принадлежало мальчику без остатка, без всяких оговорок и предлогов. В кормлении она помогала его развитию, жизни и светлому будущему.

С маленькой Эммой подобного не было. Девочка была отдельной единицей, человеком, с которым мать долго не могла быть связана, ни телесно, ни духовно. В сердце её не было никакой привязанности к дочке, а грудь строптиво отказывалась поддаваться Эмме. Плоть, напряженная, жаждущая физического опустошения болела, ныла, саднила, будто бы понесшая тысячу ран, но при этом, будто обладавшая собственной волей, как и её владелица, не спешила милостиво уступить голодной малышке с розовыми губками.

А теперь, когда никто не мог уже ей что – либо повелеть, приказать, осудить её неподчинение, Энни решила больше не давать Эмме касаться своей плоти, что девочка должна быть ограничена в том, в чем нуждалась в первые месяцы жизни. А быстрая и легкая победа в этой битве, битве с мужем, который – Энн Хауард усмехалась – уж очень долго закрывал глаза на её нелюбовь, стала первой победой, одержанной ею с того апрельского дня. Калеб же, сражающийся, как лев, за здоровье своей потрясающей драгоценности по имени Эмма, проиграл.

***

Но с новым уходом жены в тень, отступлением от возродившихся было семейных идеалов, наблюдавший её добровольный отказ участвовать в большом празднике – празднике рождения дочери, Калеб, теперь уже по собственной воле отстранился от Энни. Женщина же понемногу отходила от семьи, и её нежелание быть счастливой рядом с мужем и ребёнком, объяснявшееся тем, что она не получила желаемого, не служило для мужа достойной причиной тому, что кроху-дочь Хауард отвергла.

Но к Эмме, которая теперь всё чаще именовалась дочерью Калеба, и словно совсем не имела отношения к угрюмой женщине, на которую с возрастом обещала походить внешне, мужчина страстно прикипел сердцем, позволяя не излитой нежности, поделённой им сначала между супругой и дочерью, в полной мере принадлежать его девочке.

Он заново учился ухаживать за ребёнком, и на первых порах был неловок, неуклюж, словно никогда раньше не знал опыта кормления, купания и пеленания шаловливых малышей.

А она, его доченька, была очень уж шаловливой малышкой. Эмма, счастье и радость отца, была неизменно весела, улыбчива, в ней не было страха, она не чуралась сидеть на руках незнакомых ей людей. С первых минут она располагала к себе не по причине своего крайнего малолетства, а потому, что была прелестным, как и сказал однажды её отец, ребёнком.

Лишь одного человека малютка не воспринимала рядом с собой, сжималась до невероятия, когда оказывалась, редко, на руках родной матери. И затихала, не издавала ни звука, пока её не забирал у почти неизвестной женщины, весёлый и заботливый человек, бывший каждую секунду вместе с нею.

Эмма ещё не говорила, мало что понимала, не такой уж долгой была её жизнь, но этот человек был ей единственно нужен.

Калеб ждал с нетерпением, когда Эмма назовёт его тем самым именем, под которым он не был известен никому другому, кроме того, кого более не существовало, – папа.

***

С рождения Эммы прошло четыре месяца, и этот день, двадцать шестое число, был отмечен событием, которое изрядно позабавило Калеба Хауарда и, заставило его, оказавшегося в некоторых вопросах очень непримиримым и даже злопамятным, по-особенному взглянуть на дочь, и даже, в некотором роде, зауважать её.

Эмма, когда Энн взяла её на руки, не намереваясь приласкать, не по своей воле, а из-за формального статуса матери, словно желая показать, что отношение её к незнакомке ничуть не отличается от отношения той к девочке, желая, наверное, доподлинно показать маме взаимность этих чувств, испортила, не моргнув и глазом, лучшее платье женщины.

Хауард слишком поздно ощутила теплую влагу, растекающуюся по животу, пропитывающую ткань наряда на бедрах, и лишь тогда отстранила от себя дочь.

– Мерзость… – брезгливо скривилась Энн.

«Маленькая негодяйка» Эмма просто-напросто обмочилась прямо в объятиях матери, вызвав сдержанную улыбку отца.

– Забери её, – зло пихнула девочку в руки мужа Энн, убегая к себе.

С некоторых пор малютка выучилась улыбаться, и теперь, сидя на руках отца, беззастенчиво растягивала губы в улыбке, словно в ответ на его собственную:

– Озорница! – заключил Калеб, прижав дочку плотнее к себе и целуя в мягкую щёчку, пахнущую персиком. – Я бы даже похвалил тебя, Эм, но это не педагогично! Пойдём спать?

***

Сценка эта ещё не скоро покинула мысли Калеба.

Мужчина вдруг понял, что дочь со временем поймёт, настолько далека от любви к ней собственная мать, как далека она даже от нежности. И теперь, когда он знал малышку, лучше, чем кто – либо, он догадывался, что когда-то подобные невинные акции проявления взаимной нелюбви грозят перейти в настоящее бунтарство, непокорность, открытую вражду, ведь Эмма, которую он хотел вырастить искренней, но умеющей постоять за себя, со временем могла бы научиться отвечать матери ударом на удар.

Размышления об этом, о будущем вселяли в мужчину беспокойство: он решил, как только Эмма станет старше её эмоциональному, нравственному воспитанию должно быть уделено особое внимание.

Он ничуть не жалел жену, и если бы случилось то, что он предвосхищал, не колеблясь, отец Эммы встал бы на сторону дочери, которая с младенчества не видела от матери ничего, кроме незаслуженного пренебрежения.

Их семья опять распалась, поделившись надвое, и это надо было признать. Хауард с дочерью остались обособлены от Энни, которая зажила прежней жизнью, какой жила после сына, но до дочери.

И, надо сказать, Калеба это нисколько не мучило и не беспокоило. Весь он растворился в своей новой возлюбленной – дочке Эм.

***

Эм – новое имя малышки – личное и знакомое только Калебу и любимое только им, потому что он первым и последним стал так называть дочь. Оно ещё больше сблизило мужчину и девочку, а со временем, когда Эмма Хауард из девчушки превратится в милую девушку, оно станет ещё и символом безоговорочного их единения. И принадлежности друг к другу… ведь, казалось, они были одни в целом мире.

***

25 декабря 1970

Время не умолить и не умилостивить. Его нельзя замедлить на счастливых моментах жизни…

Эмме Хауард почти исполнилось восемь месяцев. Наступило первое её Рождество. Утром накормленная отцом малышка была одета в теплые вещи, и оба отправились… к дедушке и бабушке Хауардам.

Вот, пожалуй, кто, кроме отца, души не чаял во внучке, чета Хауард, а ещё их младшие дети.

Сложно было представить, но Саре уже исполнилось тридцать, она была счастливо замужем, но, вопреки тревожным ожиданиям Калеба, с замужеством не оборвала отношения с семьей, а, наоборот, пополнила её – муж, Эрик, всегда был с нею, и сейчас оба встретили Калеба и его Эм с распростертыми объятиями.

Начавшие стареть родители Калеба, достойно встречающие старость по —прежнему вместе, ценя друг друга и каждый миг, тяжко пережившие смерть внука, нашли утешение в лице дружелюбной Эммы. Они баловали её, несмотря на протесты «отца до мозга костей» своего старшего сына, но она непостижимым образом ни дня не была ни капризна, ни избалована, хоть с их стороны ни в чём и никогда не знала отказа. Только лишь получая заботу и такую всеобъемлющую любовь, какая непременно доставалась бы Колину, останься он в живых.

Четырнадцатилетним близнецам малышка казалась просто занятной куколкой, которая умела угукать, заливисто смеяться и иногда, хитро сощурив карие глазки, дергать кого- нибудь за волосы. Это было особенно любимым Эммой занятием с тех пор, как она научилась хватать.

Экономка и верная наперсница семьи, мисс Мидл, не особенно сильно изменилась за эти годы, даже будто бы забыв начать клониться к старости, как её извечная подруга. Она все так же стоически была верна Хауардам, и даже огорчилась, узнав о втором, верно, окончательном разрыве между Калебом и его женой, хоть последняя никогда ей не нравилась и не была ею любима. Было в этой девочке что – то, что живо было всегда, но тщательно скрытое за ширмой счастливой поры пробудилось, нашло силы со смертью их мальчика. А, когда чудилось, всё снова приходит на круги своя и меняется к лучшему, монстр, демон Энни, вновь зашевелился где – то в её не вполне уцелевшей душе.

Однако, мисс Мидл очень полюбила маленькую Эмму, как она говорила «девчушку со сладкими щёчками и шоколадными, ласковыми глазищами». Девочка отвечала удивительной взаимностью, всегда охотно тянулась к ней и принимала всевозможные ласки и нежности от тоскующей женщины, которая даже своё постоянное одиночество смогла сделать на редкость удивительным, даря себя чужой семье. Впрочем, для неё в ней всегда находилось место.

Вот и теперь, едва открыв дверь и пропуская отца и дочь в прихожую, она поторопилась взять девочку на руки, только – только заметив, как Эмма нетерпеливо заёрзала в объятиях отца, потянула ручонки к мисс Мидл, на своём детском языке прося отца отпустить её к доброй тёте.

– Сейчас, сейчас, Эм! – любовно сказал дочке Калеб. – Потерпи, солнышко моё! Возьмите её, мисс Мидл, что —то ей невмоготу к Вам попасть! – обратился он уже к экономке.

– Конечно, сэр! – ответила женщина, принимая из рук мужчины, которого сама нянчила, когда тот родился, уже его собственное дитя.

Девчушка радостно взвизгнула, едва оказавшись у теплой груди ласковой экономки, а та принялась щебетать:

– Здравствуй, малютка! Я тоже по тебе соскучилась! Давай-ка мы тебя разденем? Да? Да, милая, конечно!

Позволив себе отвлечься на улыбку, наблюдая за милой парочкой, Калеб Хауард снял пальто и повесил его на крюк. Чуть помедлил, понимая, как приятно мисс Мидл немного пообщаться с Эммой, и не собираясь отказать в этом женщине. Экономка тем временем и правда снимала с девочки верхнюю одежду, спрашивая:

– Как у тебя дела, Эмма? Всё хорошо, да?

Девочка как-то забавно крякнула, словно давая ответ на заданный вопрос, и мисс Мидл рассмеялась, неожиданно счастливо:

– Я рада за тебя, дорогая! – серьезно сказала она. – А теперь, иди-ка к папе!

Калеб с готовностью взял на руки дочь, всегда испытывая волнение, если малышка не находилась совсем близко к нему, пусть даже он мог её видеть и ей ничто не угрожало. Может быть, это было следствием её незащищенности и того, что девочка была слишком мала, чтобы обходиться без его внимания, но Калеб хотел, чтобы и, когда Эмма повзрослеет, она могла видеть в нём друга.

– Пойдём к бабушке с дедушкой, остальные тоже тебе обрадуются!

Он теперь много разговаривал с дочерью в последнее время, надеясь, что так Эм быстрее заговорит. Кроме того, она была его единственным слушателем в их доме, когда совсем недавно он, уже не ожидая такой просьбы от Энн, переселился в прежнюю свою спальню. Которая, к слову, была ближе к детской Эм, которую собственноручно оборудовал Калеб, как только выяснилось, что старую детскую комнату Колина Энн не позволит выделить для дочери, предпочтя держать её запертой и копить пыль и горечь.

Как только они вошли в гостиную, непоседливые близнецы тут же взвились со своих мест и под всеобщий гул приветствий, сцапали племянницу в охапку и понесли к деду и бабушке, которые уже приветственно распахнули для малышки объятия. А Эмма, восторженно оглядываясь вокруг, может быть, забыв комнату с последнего приезда, осматривала все внимательно и с каким-то прицельным любопытством, свойственным ей, как и всем малышам.

Миссис Хауард от нетерпения даже поднявшаяся на ноги, осторожно и с нежностью взяла у одного из младших сыновей внучку, как всегда по привычке поблагодарив небеса за то, что девочка цела и невредима после грубоватых и не особенно ласковых мальчишечьих рук.

– Радость моя, здравствуй!

Миссис Хауард всегда жалела, что не видела момента рождения обоих внуков, что так мало времени уделяла времени Колину, так редко бывала с ним рядом, и он так рано оставил мир. Теперь в моменты невозможной горечи она старалась хотя бы немного загладить ту вину, которую им, ни ей, ни её мужу никто не предъявил, но которую она знала за собой, миссис Хауард всю любовь отдавала внучке, что оказалась настоящим чудом.

При виде смутно, но всё же знакомого лица бабушки, Эмма задёргала ручками и ножками, в своей манере приветствуя ещё одного любящего человека. При этом девчушка то ли ойкнула, то ли снова кратко взвизгнула, а личико её стало таким очаровательным, что ею невозможно было не залюбоваться.

В будущем Эмма будет очень красивой женщиной, подумала миссис Хауард, которая много раз воочию лицезрела красоту её матери.

Но теперь ничем не могла оправдать отношение той к дочери…

***

Пока его маленькая дочка была занята любвеобильными бабушкой, дедушкой и дядюшками, Калеб подошёл к сестре, обнял её:

– Как ты, Сара? Я боюсь за тебя!

Молодая женщина, ответившая было на объятие брата, отстранилась и сказала:

– Не нужно бояться!

Голос её прозвучал безапелляционно, она не хотела продолжить тему, которой коснулся её брат. На долю секунды в её глазах мелькнуло что-то тревожное, но потом Сара улыбнулась улыбкой, так хорошо известной брату и, звонко и радостно продолжила, обходя стороной брата:

– Где моя Эмма? Где моя милая племянница?

Калеб же и в этом возгласе сестры почувствовал что —то, что снова заставило его задуматься, все ли с ней в порядке. Однако… не успел он углубиться в раздумья, к нему, пользуясь моментом, подошёл Эрик, муж Сары, по-мужски крепко пожал руку Калеба:

– Хорошо, что ты привёз дочь! Сара…

– Она?

– По крайней мере, снова говорит…

Взгляд обоих мужчин был направлен на женщину. Неизвестно, кто и чьим вниманием завладел первым, однако, Сара уже покачивала Эмму и легко кружилась с ней на одном месте, доносились обрывки её ласковых слов:

– А ты хорошо танцуешь, дорогая!

Волосы её чуть развивались, на губах была искренняя улыбка, глаза пристально следили за выражением лица девочки, которая мало-помалу привыкала ко множеству людей рядом с собой и сейчас, заметил Калеб, была спокойна и даже весела.

– Для неё всё ещё возможно! – уверенно произнес Калеб и поймал печальную улыбку Эрика.

– Может быть, ты прав, друг! – с надеждой отозвался он…

***

Эм заговорила девяти месяцев от роду. Это случилось так внезапно, что её отец даже не успел в полной мере осознать произошедшее. Он не помнил, чем они с Эммой были заняты, но занятие это было донельзя приятным. Ах да, Калеб устроил в детской затемнение и показывал дочке зверюшек, которые даже и издавали звуки! Эм в полнейшем восторге сидела в компании своих зверей из плюша и, вытянувшись в струнку, наблюдала за сменой животных в световом круге. Потрясала кулачками и время от времени радостно попискивала.

Этот момент Калеб, наблюдавший за дочкой со стороны украдкой, внёс в так называемый им «счастливый список» – список того, чем он коротал время с Эм и что нравилось делать обоим.

Ладонями он показал кота и мяукнул, тонко и жалобно. Секунду он слышал сбивчивое дыхание дорогой девочки, тяжелое настолько, что, казалось, она успела уже выучиться не ползать, не ходить, а сразу бегать, и сейчас, когда наскучила придуманная отцом забава, она убежала, и снова вернулась назад. А потом:

– Папа! Это котёнок!

В полной тишине, нерушимой и гулкой, в комнате, где никого, кроме них не было, звук её голоса был волшебен. Весёлый и удивительно звучный, разборчивый, понятный и близкий, словно Калеб услышал его не в первый раз, а уже много лет подряд знал его.

В жизни Эм первым словом стало «папа», о чём мечтал её отец. Калеб, как будто воспарил к небесам, оказался на седьмом небе. Он с трудом сдержал свой порыв тут же крепко обнять дочку, закружить её по комнате, и зацеловать покрытые румянцем щёчки малютки Эм. Не сделав этого, мужчина всё – таки подошёл к софе, на которую усадил дочь, опустился перед ней на колени, и, взяв ладошки Эммы в свои ладони, попросил:

– Эм, маленькая моя, повтори-ка, что ты сказала?

На её личике появилось удивление, и она, непривычно пошевелив губами, на этот раз сказала:

– Папа! – а затем улыбнулась и втянула головку в плечи, показывая смущение.

– О, Эм, умница! – мужчина почувствовал, что по щеке скатилась слеза умиления, но тут же утер её, наивно боясь расстроить дочь. —Да, Эм, я твой папа!

Эм улыбнулась.

А потом, утомленная новым необычным умением, сладко зевнула и потёрла пальчиками глазки.

– Твой папа совсем не следит за временем! – спохватился Калеб, поднимая Эмму на руки. -Пойдём —ка поспим немного! Да, красавица моя?

– Да! – ответила Эм.

Короткое слово, сказанное ею, было музыкой в ушах Калеба. Подходя с дочкой к её кроватке, он спросил:

– Что «Да!», Эм?

Она как будто задумалась, свела бровки на переносице, а потом сказала задорно:

– Всё «Да»!

Хохот Калеба, наверное, звучал далеко за пределами дома:

– Своего не упустишь, хорошая моя!

Она и её папа будто впервые встретились, хотя были неразлучны вот уже девять месяцев.

***

Позже, когда Эм мирно посапывала в своей кроватке, а Калеб сидел рядом на стуле, он подумал, что его Эмма попросту не знает другого важного слова.

Наверное, каждый ребёнок первым узнает его, но Эм оно было неизвестно, как и женщина, которая именовалась эти словом. Впрочем, семья их была не слишком уж традиционной, совсем уж не правильной. Энн отстранилась от всего, в чём раньше видела единый смысл существования, и теперь могла неделями, месяцами не видеть дочь, и не стремиться увидеть. Её ничто не интересовало, жизнь Эммы так мало её занимала, как и жизнь других планет, миров, если таковые были, и были обитаемы.

Энн вдруг похорошела разительно, словно вернувшись в пору юности или в то время, когда только- только стала миссис Хауард, младшей. Когда Калеб видел её, весьма нечасто, она была свежа, блестели её глаза, похожие на глаза дочери, о которой она забыла и думать. Она порхала, была легка и, возможно, даже мила в беседе, как раньше. Но они не говорили, каждый поглощенный своим.

Она не страдала уже, как усвоил Калеб, потихоньку сама войдя в колею, но его страшило это. По всему выходило, она забывает себя и других и в чём-то другом находит себя новую. Она не помнила Эм, но точно начала забывать обожаемого до недавних пор Колина. Энн не надевала более черного, была неизменно готова рассмеяться и пошутить, вот только готовность эта утекала куда – то в другое русло, столь далекое от семьи, что Калеб знал…

Она полюбила снова, и, возможно, много сильнее, чем когда – то полюбила его самого. Её редкие выходы из дома, в основном на кладбище, стали выходами частыми и предвкушаемыми. Она готовилась к ним, тщательно и придирчиво и не оставалось сомнений, что там, на улицах Лондона, или в каком-нибудь тихом ресторане её ждали, целовали в щёку или даже в губы, а потом, после превосходного ужина, провожали, но не домой, а туда, где полнейшее уединение было союзником, советчиком, и где её, наверняка, утешали не разговоры.

***

Хауарду было всё равно. Хоть не хранящая верность, Энн возвращалась домой, к нему, тому человеку, что уже ей не принадлежал, но кого она наградила великолепным сокровищем.

Дочь, Эм намного важнее того, где проводит время, с кем пропадает его жена. Да и можно ли назвать Энн женой? Женщина, ещё носящая на пальце кольцо, но до каких пор? Хауард понимал, что долго продолжаться так не может. Рано или поздно, устав окончательно быть с тем, кто для неё безразличен, Энн, вооружившись, словно мечом, чемоданом и надев, как щит, плащ, уйдёт. Он и рад бы сказать, что она слишком задержалась около него, слишком долго держала оборону и, даже вознамерившись поначалу вернуть прошлое, но отказалась от этого, посчитав несправедливостью рождение Эммы, но останавливал себя, говоря, что тогда не видать ему было дочери.

Не проявляя ни благородства, ни жалости к ней, он мысленно готовил слова, что должен был бы ей сказать, отпуская. Возможно, стоило самому заговорить? О разводе? Но она не давала возможности улучить и минуты, вырвать её, разрушающую, у быстротечной предрешённой судьбы.

И Эмме исполнился годик…

***

26 апреля 1971.

Когда по всем законам счастья в первый день рождения ребёнка родители устраивают весёлую пирушку с подарками и гостями, Калеб, наконец, вызвал Энн на разговор.

В конце того первого года, который назавтра должен был влиться во второй, отец Эм, с неохотой оторвал от себя малышку- дочь, отправив её к родителям. Те обещали грандиозный праздник, вряд ли предполагая, чем он обернётся.

Когда Эмму забрали, а лёгкий щебет её неугомонной речи остался только эхом, Хауард поднялся в спальню жены, затем лишь, чтобы пригласить ту в гостиную.

Она пришла, и он предложил ей бренди, надеясь, что она не откажется с ним выпить. Энн присела в кресло, приняла стакан и пригубила. Довольно спокойно и с видимым удовольствием.

– Неужели за нас? – она приподняла бровь, глядя на мужа.

– Да! – он тоже выпил. – Но по отдельности!

– Что? Это что-то должно означать? – не поняла Энн Хауард.

Калеб пожал плечами.

– Ты, верно, хочешь, свободы? Ну, так я её дам, никогда не держал птиц в клетке!

Женщина выдохнула, и, заручаясь холодностью, спросила:

– Ты хочешь знать, кто он? – в ней явно пропала всякая скромность, потому что в голосе звучали чуть издевательские нотки.

– Меньше всего! – в тон ей ответил муж, не обманывая, но принимая её обман опять и опять. Почему и зачем?

– Я хочу, чтобы ты знал! Он прекрасный человек, понимающий меня…

– Я не устраивал тебя в этом плане, очевидно… Неужели я не делил, не стремился разделить твою боль? Я же знаю, как это горько, Энн… – он встал, отошёл от своего места. В нём вдруг ожила собственная неутолённая скорбь.

Но он сказал:

– Давно спишь с «прекрасным человеком»? – он хотел задать вопрос, который смутил бы её и насладиться тем, что ей стыдно.

– Может быть, полгода… – она выпалила правду и впрямь покраснев.

– Я – дурак! – усмехнулся Калеб. – Но, знаешь, я хочу, чтобы ты продолжала свои… приятные утехи… Но не убегая из моего дома, а потом возвращаясь крадучись… Хочу, чтобы ты была свободна всегда, всегда готова раздеться под взглядом того понимающего человека и лечь с ним в постель, отдать ему тело…

– Не пошли, Калеб! – вспыхнула его жена по закону.

– Почему нет? У меня сегодня праздник, если помнишь ровно год, как ты родила мне дочь…

– Ох…

– Быстро летит время, да? – усмехнулся мужчина, глядя женщине в глаза. – Ну, так устраивает тебя то, что я предлагаю? Развод оформишь ты, я виноват, я – негодяй, а ты просто много выстрадала, Эм со мной, а у тебя, заветная, свобода!

Энн, ошеломлённая, не знала, что и думать, а Калеб продолжил:

– Я думаю, твой любимый предложит тебе замужество…

А потом, отчаянно и искренне, добавил:

– Ты ещё можешь стать счастливой, Энни… Попробуй…

Он говорил, как прежде, голосом ласковым и нежным, добрым. Она всхлипнула, поднялась на ноги, поставила пустой стакан и вплотную подошла к мужу:

– Нееет, Калеб…

Она потянулась к его губам, живая, ждущая, близкая сейчас, но не навсегда, коснулась их поцелуем. Но Калеб не почувствовал ни вкуса её, ни жажды. Он замер – чужой под её напором, а губы остались безответны. Больше он её не хотел.

– Хочешь получить всё, Энн? Ничего при этом не потеряв? – спросил он, только она отстранилась. – Что ж… Попытайся…

***

Он бежал из дома, оставив её одну. Он не чувствовал ни ревности к тому, неизвестному, с которым теперь Энн разделяла ложе, ни желания бороться за неё, снова завоевать ту женщину, что была матерью его детям. Он даже не чувствовал в себе потребности вернуть в этот дом дочь.

Он разом одичал бы, если бы не было Эммы, если бы руки его после этого разговора остались пусты. Но, по счастью, а, может, по великой случайности, Эм была и, наверняка, сейчас уже скучала и просилась к папе. Малышка!

Моя Эм! Всё же придётся тебе узнать, что ты только моя, ибо твоя мать нашла и тебе, и мне замену. Должно быть, полноценную. Он испытал всё же некое подобие обиды, но на себя… Неужто, он не видел раньше, что она далека и непреступна, женщина, что когда – то его обожала? Что в ней столько холода по отношению ко всему, что безумно дорого ему, Калебу, что их дороги уже никогда не сойдутся, а они на просторах жизненных путей давно разминулись? Как мог он годами лелеять надежду, даже не способную согреть в холода? Как мог смотреть в глаза Энн, и не видеть там блеска нового чувства? Нет, отныне она свободна! Пусть почему – то не согласилась на развод! Уж, конечно, Эм ей не важна! А что ей важно? Что может быть важнее Эммы? Или кто?

Наверное, тот, понимающий… Наверное, тот, кто не видел худшие моменты её жизни, с кем она могла ещё улыбнуться забавной нелепости, с кем вообще позволяла себе нелепости?

Кэб забрал его от ворот. Он ехал в дом родителей, чтобы забрать дочь! Он мог остаться посреди одинокого дня, встречать не менее безлюдную ночь, если бы не годовалая прелестная Эм. Ты спасёшь меня, дочка! Как и год назад. А кто спасёт Энн?.. Да было ли ему дело до этого?! Странно, было…

Он видел, как в незнакомой комнате Энн, устроившись на кровати, медленно расстегивает и снимает блузку. Он видел, как к ней подходит безликий, помогает избавиться от остатков одежды, долго смотрит на неё, обнажённую, целует в губы, жарко, не давая даже вдохнуть… Она растягивается на постели и немного ждёт, когда он снимет свою одежду и присоединится к ней, ложась сверху… Проходит ещё, может быть, секунда, Энн оплетает ногами талию незнакомца, смотрит ему в глаза, а потом закрывает собственные, позволяя любовнику смело себя ласкать…