Глава 5
Эви сидела в полном одиночестве в лаборатории перед монитором, и привычно поморщившись, готовилась наблюдать ежедневную сцену на поляне. Вдруг необычное поведение Инора и Ивэ заставило ее вглядеться повнимательней. Ивэ настойчиво звала своего бойфрэнда в глубь леса, даже за руку за собой упорно тянула – что такое? Неужели додумалась наконец, что надо спрятаться? Но все оказалось еще интереснее – Инор стал отламывать от дерева толстую ветку и быстро обрывать с нее листья. Вот чудеса, он мастерил орудие защиты! А Иве, пошарив в траве, подняла с земли небольшой камень. Эви даже захлопала в ладоши и весело крутнулась на стуле. Ах, жаль, что Ронни нет рядом, вот бы он удивился и порадовался вместе с ней! Так-так… И что же дальше? Ивэ с Инором как обычно улеглись на поляне, но не ласкались, а напряженно замерли, ожидая появления Токса. Вскоре их враг действительно мелькнул в кустах и начал приближаться, впрочем, не особенно таясь, совершенно уверенный в своей силе. Эви заметила, как напряглась рука Инора, сжимая дубинку…
Но вдруг – кто это?! – профессор Скотт в несколько прыжков настиг крадущегося Токса, зверем бросился ему на спину, и сжав руки на горле, повалил на землю! Недаром шеф часами занимался на тренажерах и беговой дорожке, чтобы держать себя в хорошей форме, и часто говорил им: "Ученый обязан жить долго, чтобы увидеть результаты своей работы, и нынешний возраст 100–120 лет – не предел для человека." Но рухнувший от неожиданности Токс, быстро вывернулся и мощно ринулся на уже запыхавшегося профессора. И тут подскочивший Инор стал весьма ощутимо, судя по звуку, колотить Токса палкой по спине! Эви радостно вскрикнула, и вскочив со стула, опять захлопала в ладоши, почти приплясывая. "Эх, Ронни, Ронни! Ну, где же ты? Такое зрелище пропустить! Но странно, что шеф, как последний дикарь, решил голыми руками… Хоть бы шприц со снотворным или шокер припас! Видно, и у него от нервотрепки мозги переклинило."
"До чего же она хороша, милая моя девочка!" – войдя незамеченным, Рон стоял в дверях и счастливо улыбался, глядя на жену. Почувствовав истосковавшийся любящий взгляд, Эви обернулась, и просияв, кинулась обнимать его. Прижалась к Рону, ласково потянулась губами к его похудевшей небритой щеке и тихонько шепнула возле уха: " Ты хотел куда-то уехать? Я – с тобой."
Теперь на шефа крепко наседал Токс, а Инора с Ивэ нигде не было видно. Можно было, конечно, нажать кнопку экстренного вызова охраны заповедника, но сам профессор всегда настаивал на полнейшей тайне и чистоте своего Эксперимента и проведении его в строго естественных условиях. Что ж, условия там на поляне были естественны – лучше и мечтать нельзя! – а результатов им ждать необязательно, хоть и любопытно. Но пусть шеф сам разбирается со своим творением, они в свидетели не нанимались. Эви выключила мониторы и свет в лаборатории, бросила на стол кодовую ключ-печатку, и Рон закрыл за ними тяжелую дверь.
* * *
Они мчались в салоне мэгнит-вей… Смотреть в окно при такой скорости не имело смысла, к тому же Эви сразу начинало укачивать. Она закрыла глаза и положила голову на плечо мужа. Рон взял ее руку и поглаживал время от времени, непривычно счастливый… После стольких переживаний они наконец вернулись друг к другу и всю сегодняшнюю ночь были неразлучны. Но сечас сидели молча, не зная – о чем разговаривать, и надо ли? Не о стыдной же тайне, унесенной из лаборатории и изрядно отравившей им существование. И без того они обречены всю жизнь помнить о ней. А что говорить о сыне, навестить которого они отправились, ухватившись за эту мысль, как за путеводную соломинку, тем более не знали…
Мальчик слишком отдалился от них за прошедшие в колледже три года. Эви едва признавалась себе, что те двое взрослых детей, оставшиеся на маленькой поляне, стали ей гораздо ближе и едва ли не дороже родного сына. Иногда она думала, а правильно ли поступила, когда с умилением и завистью глядя на самку гориллы с девочкой на руках, решилась на суррогатную беременность – ведь многие это делают. Или надо было, как неизбежное, принять свою бездетность? Возможно, если бы она сама выносила и родила ребенка, а не заглядывала изредка в бокс к эмбриону, ее отношения с сыном были бы иными, а теперь он растет фактически чужим человеком. Даже живя вместе с ними, уходил в бесконечные виртуальные игры. Он редко снимал очки-мониторы и с таким уплывающим взглядом и раздражением оборачивался на голос родителей, что было трудно понять – в какой из реальностей он находится.
Ронни тоже прикрыл глаза и от нечего делать плавал в необъятных волнах Инфо-Океана, рассеянно просматривая новости. Вдруг он дернулся всем телом и больно стиснул руку жены. Эви вскинулась, испуганно глядя на него. Рон молча коснулся синхронизатора мыслей на своем браслете, и перед ее глазами возникло это сообщение с огромным фото – "Загадочная и чудовищная сенсация! Сегодня утром в заповеднике на планете Парадиз было найдено изуродованное тело профессора Скотта, много лет возглавлявшего лабораторию по космической адаптации переселенных приматов. Вблизи от места его гибели охрана обнаружила трех подростков-дикарей с неадекватным поведением, не реагирующих на человеческую речь! Начато расследование жестокого убийства и генетическая экспертиза неизвестных. Внимательно следите за нашими подробностями!"
ГЕНЕТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА?! Впечатавшись в кресла похолодевшими спинами, Эви и Рон с немым ужасом смотрели друг на друга… И вместе с затопляющим душу отчаянием при мысли о том, что неизбежно ожидало их ЗДЕСЬ, край сознания остро пронзила мысль – а что же будет с ними, которые остались ТАМ?
Негоцианты. Одноактная пьеса
Картина первая.
Богато обставленная комната в доме неаполитанского купца Рикардо. Хозяин сидит за столом, и обхватив голову руками, читает свиток документа. Входит его жена Оливия.
– Мой друг, ты чем-то озабочен? Досадой хмурится чело…
– Увы, есть повод – нынче с почтой мне скверное пришло письмо.
Антоньо помнишь ли из Пизы?
– С кем неразлучны с детских лет?
– …мы, словно братья, были близки, деля и шалость, и ответ…
(тяжело вздохнув, отбрасывает свиток письма)
Достигли многого, бесспорно, природной хваткой и умом.
Тому свидетельство – просторный и полный роскоши наш дом,
и грузы пряностей восточных, спешащих в трюмах кораблей
удачу и доход упрочить, и уваженье к нам людей.
Мелькали годы чередою, и жизнь нас с другом развела…
А позже, слышал стороною – его расстроились дела. И вот письмо…
(в волнении ходит по комнате)
За ту оплошность похмельем горьким поплачусь.
О, как я мог неосторожно просватать дочь!
Как откажусь от слова, данного сердечно
над колыбелью, при жене?
Зачем доверился беспечно – прощенья нет моей вине! —
порыву дружеских объятий, когда помолвили дитятей,
и разум не сказал – остынь!
Кто знал, что наш любимый сын так рано этот мир покинет?
Прости, Оливия, я вновь, коснувшись раны, в том повинен.
Не губы искусал бы в кровь, полжизни отдал бы за средство,
чтоб уберечь плоды трудов, последней дочери наследство,
от разоренных хитрецов!
Оливия огорченно всплескивает руками:
– Про данное в дни дружбы слово он вдруг напомнил, не шутя?
– Да, сколь учтиво – столь сурово, и ловкой кошкой обходя
все острые углы… А также – почтительней не написать –
он просит сыну в доме нашем гостеприимство оказать.
Как быть мне, клятвы не нарушив? Солгать, что нет в живых?
– Молчи!!!
– Купцы везде глаза и уши имеют – сможет уличить…
(размышляя, опускается в кресло)
Поступим так… В большом смущеньи
их извещу, что наша дочь заметно не в себе,
к ученью умом не годна, ей невмочь
двух строк прочесть, вести беседу —
дичится бедная гостей,
сидеть пристойно за обедом,
лицом же – не сыскать чудней.
Возьмем дурнушку-судомойку
иль прачку, видом поглупей…
Пускай жених, не в меру бойкий
хоть век любезничает с ней,
спешит к венцу и ждет добычи,
сжав обязательства тиски.
Чтя с медом на устах обычай,
нас не позволю провести,
бессонным Цербером на страже.
"Сам защищусь я от врагов,
а от друзей помилуй Бог." –
верней пословицы не скажешь!
(в изнеможении откидывает голову на спинку кресла)
Картина вторая
Комната в доме купца Антонио. Хозяин восседает в кресле.
Рядом его сын Микеле и племянник Джованни.
– Итак, любезный мой Джованни, мне отплати за доброту.
Ну, что ты замер изваяньем? Не бойся! К делу перейду.
О плате я не зря напомнил – тебя, как сына воспитал.
Пришел теперь черед исполнить почтенья долг.
Я рассчитал, что ты прекрасно роль сыграешь
взамен Микеле – как жених и мой наследник.
Обещай же таить все от ушей чужих, уста замкнув!
И без протестов мне повинуясь – как отцу,
ты эту, с придурью невесту сведешь в Неаполе к венцу.
Микеле будет провожатым, полу-родней, полу-слугой,
а то без рвения, пожалуй, решишь наказ исполнить мой.
(Джованни делает неопределенный жест, словно оправдываясь)
Ну, полно, не грусти! Беспечно всю жизнь в довольстве проведешь,
от разоренья дом спасешь, и я должник твой буду вечный.
Почаще будь с девицей рядом, гляди умильно – ведь не зверь,
ужом крутись вокруг – поверь, нас ждет завидная награда!
А для сердечных ты утех найдешь подружку, как у всех.
Чтоб молока глотнуть парного, не покупают всю корову.
(ухмыляется и подмигивает смущенному Джованни)
– Но если странная девица меня отвергнет – чем привлечь?
(Антонио, размышляя, барабанит пальцами по ручке кресла)
– К Рикардо тонко подольститься, вести про суженую речь,
ввернуть словцо «предназначенье», и к воле старших уваженье
весьма похвальное явить – чтоб верность слову сохранить.
Теперь ступайте собираться. Гостите хоть до Рождества,
но без жены не возвращаться! (грозно стучит кулаком по креслу)
А как наладятся дела, приеду тотчас, о приданом
с Рикардо чтоб потолковать – способно золото смягчать
невесты грубые изъяны. В родном Неаполе едва ли
ей сыщется достойный муж, и кто ж, как не наперсник давний,
поможет? За изрядный куш! (хитро улыбается)
Картина третья
Сад, окруженный галереей во внутреннем дворе дома Рикардо. Вечереет.
С галереи, опасливо оглядываясь, сбегает его дочь Аделина.
– Просил сюда прийти. Он втайне
мне должен что-то сообщить.
Как на иголках все венчанье
я просидела, хоть сулить
мне новостей рассказ не может.
Весть – той, чьим именем сейчас
пришлось назваться так безбожно,
и от стыда не спрятать глаз перед Микеле…
Против воли он душу вмиг околдовал!
(восторженно прижимает руки к груди)
Не верится, что в низкой доле рожден, любой украсят бал
его изящество и статность, и обходительная речь.
Порой на ум приходит странность…
В душе его хочу прочесть заветное. Хотя открыл он
мне сердце, полное любви!
Еще мгновенье – долг забыла,
ушла бы с ним на край земли…
(обеспокоенно выглядывает из-за цветущих кустов)
Но близко страшный час прощанья!
Разлука стережет сердца – любви запретной в наказанье…
О, как мне упросить отца,
чтоб друга старого подольше
он задержал у нас в гостях?
Сеньор Антоньо второпях приехал к свадьбе,
от дорожных всех неудобств пусть отдохнет,
а мне судьба взамен дает невыразимую отраду —
быть лишний день с Микеле рядом!
(снова в тревоге озирается)
Возможно, на мою беду, Микеле выйти в сад не смеет?
Обед ведь скромный, на виду все за столом.
Уже темнеет…
На мир покров набросив свой,
ночь обречет на неизвестность —
так прячут ложную невесту
вуалем свадебным порой.
Святая Дева! Там шаги…
Картина четвертая
К Аделине торопливо подходит Микеле, в одежде слуги.
– Мой ангел, ты смогла дождаться! (нежно целует ее руки)
И вижу, взоры не строги,
хотя легко здесь ошибаться…
– Не медли, говори! Весь день не нахожу себе покоя…
(Микеле сокрушенно опускается перед ней на колени)
– И да поможет мне теперь вечерний сумрак. Пред тобою
Микеле – только не слуга, сеньор Антонио – отец мне.
Помолвили когда-то в детстве нас сеньоритой. Шли года…
Отец дела мечтал поправить, но, чтобы жизнь мне не губить,
подмену вздумал совершить, племянника к венцу отправив.
Теперь ты знаешь все. Не властен распорядиться я судьбой…
В мечтах же нет желанней счастья, чем к алтарю пойти с тобой!
(Аделина потрясенно смотрит на него)
– Ты тяжкий камень снял с души – мне искренность дороже злата.
Но в ней же горькая утрата, коль нам в супружестве не жить.
(они страстно бросаются в объятия друг к другу, Микеле целует и утешает Аделину)
– Когда, презрев мольбы и слезы, на палец твой надеть кольцо
он запретит – наймусь в матросы иль спрячу под клобук лицо,
в монастыре укрывшись дальнем. Отец же в старости печальной
пусть проклянет жестокий час, в который разлучает нас.
Пойду немедля, брошусь в ноги родителю, вдруг он простит?
Ведь позади его тревоги, и брак Джованни закрепит
родством семей приязнь былую. И втайне тяготясь виной,
отец не станет же впустую меня тиранить… Нас с женой.
(он порывается скорей идти, но Аделина удерживает его)
– Пусть недостойна стать невестой в расчетах твоего отца,
хочу с тобой сравняться честью в признаньях – в правде до конца.
И откровенность мне тем легче, что нам расстаться суждено,
и укорять не будет вечно нас грех обмана тяжело.
Не удивляйся, мой любимый – не приживалка пред тобой,
а дочь хозяев Аделина. Хитер отец мой, как и твой,
и уберечь стремясь богатство, он слову дружбы изменил,
подобно твоему, коварство бессовестно осуществил.
– А кто же в роли новобрачной? С кем век Джованни коротать?
– Отец нашел рябую прачку, велел перчаток не снимать.
Вот будут в городе судачить: сеньор Рикардо дочку прячет,
венчали тайно, без гостей;
ведь он не скуп – так что же с ней?
Он не смягчится сердцем, знаю. И непреклонен твой отец.
Как, бесприданница простая, дерзну пойти я под венец?
Лишь здесь, украдкой, наши слезы соединят нас… и уста.
Ты мой пред Небом!
– Ни угрозы, ни отлучение отца моей любви не поколеблют!
Но как посмею я обречь тебя скитаньям ради хлеба?
Мою голубку, что беречь всем сердцем жажду,
но страданье лишь принесу тебе. Прости!
– Не сбыться нашим ожиданьям, навек расходятся пути… (Аделина горестно закрывает лицо руками)
– В душе, отныне безутешной, твой образ дивный не затмить!
Последний поцелуй безгрешный…
– Тебя до смерти мне любить… (замирают в прощальном объятии)
Картина пятая
С галереи дома в ночной сад выходят сеньор Рикардо, его жена Оливия и сеньор Антонио. Поодаль двое слуг с факелами.
Рикардо – Глазам не верю! Не вино ли так шутит зрением моим?
Здесь изумишься поневоле – ведь свадьба там.
Иль вам двоим завистен стал удел супругов?
Антонио, гневно обращаясь к Микеле:
Ты стыд забыл под кровом друга,
вдали от строгости отвык –
проси прощенья сей же миг!
Ну, что застыл? Винись, невежа!
Рикардо – Вид у него не безнадежен.
С такой повадкой молодец
склонит любую под венец.
Микеле и Аделина падают на колени перед родителями и восклицают в два голоса:
– Отец!
Антонио – Как дочь?! Что это значит?
Поверить ли ушам своим?
Такой ты угостил задачей,
что сходу не решить двоим…
Рикардо – Так он твой сын? Уж не в бреду ль я?
Оставь его, опомнись, дочь!
Оливия – Ах, девочка моя! Мне дурно… (без сил опускается на каменную скамью)
Рикардо – Скорей врача!
Антонио – И мне помочь не худо бы,
огнем жжет темя! (тяжело оседает рядом с Оливией)
Микеле – Отец, не гневайся, прости!
Антонио – Своя ж меня убьет затея… (стонет, держась за голову)
Рикардо – Нам срок по векселям платить.
Простим друг другу! Снова равны,
как встарь в мальчишеской возне,
и жалами обид не вправе
чинить препятствий их весне.
Горшки нам дьявол обжигает,
но сделать крышки забывает,
и как ни прячемся – секрет
в итоге вылезет на свет.
Антонио с трудом встает и протягивает ему руки:
– Обнимемся, отринув гордость,
спор о деньгах и жгучий стыд…
Микеле и Аделина радостно, в один голос:
– А мы благословенья просим!
Рикардо – Пусть вас Господь соединит!
Антонио – Мы ж вверим пылкости объятья,
верней ходатая и сватью
измыслить, право, мудрено —
столь убедительно оно!
Три подарка. Новелла
Пролог
Старая Колдунья, зевая и покряхтывая, выбралась из глубокой пещеры у подножия горы и взглянула на небо. Так и есть – ночь была самая отвратительная. Искристые звезды так ярко перемигивались в бархатной синеве и луна, приближаясь к полнолунию, так пронзительно сияла, освещая гору и излучину реки, что у Колдуньи заломило в виске. В прибрежном ольшанике до самозабвения заливались трелями соловьи, и одуряющий запах ночных цветов волнами разливался вокруг, достигая ее горбатого носа. Недаром разыгралась мигрень – больше всего на свете, больше даже, чем вид счастливых людей, она ненавидела эти лунные майские ночи, перед которыми бессильно никли злые чары.
Но помимо луны и соловьев было еще что-то, нестерпимо раздражавшее ее. И Колдунья из-под руки посмотрела на противоположный берег, где мирно спал небольшой городок. Она пристально вглядывалась в темные силуэты аккуратных домиков и остроконечные шпили церкви и городской ратуши. Даже воздух несколько раз понюхала… Да, она не ошиблась, мигрень никогда ее не обманывала, за прошедший день в городке непомерно, просто совершенно непозволительно увеличилось количество радости.
Колдунья потерла поясницу, издала странный звук, похожий на клекот хищной птицы, несколько раз обернулась вокруг себя черным веретеном, и став невидимой, перелетела реку. В городке она неслышно кружила по сонным улочкам, иногда останавливаясь и заглядывая в окна спящих домов. Вскоре во многих из них замелькали огоньки свечей, и забелели чепцы и ночные колпаки разбуженных хозяев – это собаки, почуяв незримую колдунью, подняли неистовый лай. А она, покружив еще немного и трижды издав свой странный клекот, в котором послышались нотки торжества, наконец улетела прочь. Но расходившись напоследок, столкнула в дымоход двух кошек, которые миловались на крыше, а в саду бургомистра швырнула в пруд с золотыми рыбками старое воронье гнездо. Сегодня Колдунья с полным правом была собою довольна, сразу три большие радости вырвала с корнем из глупых размечтавшихся сердец! Да еще наперед посыпала солью жгучей унизительной обиды. Она хрипло засмеялась, будто закаркала, и полезла в свою темную пещеру отсыпаться…
Глава 1. Надежды
Подмастерье Тим
"Никогда в жизни мне, наверно, не выспаться." – мрачно подумал Тим, когда хозяин на рассвете ткнул его по обыкновению кулаком в бок. "И сон какой-то гадкий приснился… " Он запомнил лишь смутные обрывки, но осталось ощущение опасности. Тим сел на лавке, тряхнул головой… и окончательно проснулся. Его лицо сразу же осветилось мечтательной улыбкой… Вчерашняя удивительная встреча в мельчайших подробностях промелькнула перед глазами, и по сердцу что-то разлилось теплой, нежной волной. Может быть, предвкушение счастья?
"А ну вставайте, бездельники!" – хрипло орал сапожник, сыпля подзатыльники на головы мальчишек-подмастерьев. Тим, как старший, пользовался некоторым снисхождением, хозяин уже не драл его за уши и не таскал за вихры, хотя не отказывал себе в удовольствии ткнуть спящего. По-правде говоря, Тим уже стал настоящим мастером, едва ли не лучшим в их сапожной лавке. Но он был сиротой, и не имея своего угла, жил у хозяина с детства – с тех пор, как мать отдала его в учение.
Своего отца он мало помнил, тот рано умер, не найдя в жизни удачи и ничего не оставив жене. В душу запало лишь, что отец был веселый и ласковый. После его смерти мать выбивалась из сил, зарабатывала уборкой и стиркой по чужим домам, пытаясь прокормить себя и сына. Она очень боялась, что Тим вырастет таким же непутевым мечтателем, как отец, и отдала его в учение сапожному ремеслу, чтобы он имел верный кусок хлеба, разумно рассудив, что даже бедные люди не ходят босиком. Но сама не выдержала тяжкого труда, стала хворать и вскоре отправилась вслед за мужем.
А Тим остался у сапожника. Он был понятлив, очень старателен и довольно быстро освоил ремесло. С раннего утра шил башмаки и туфли, а вечером колол дрова и таскал воду для хозяйства. Хозяин все держал его за подмастерье и платил меньше, чем остальным. Другие мастера хотя и относились к Тиму дружелюбно, но ровней себе не считали. Все они были постарше его и притом люди вольные, уходили по вечерам домой или отправлялись выпить по кружке пива. А на Тима до сих пор смотрели так, будто он еще не вышел из мальчишеской поры, и это чувствовалось во всех мелочах. Двое других учеников, которые тоже постоянно жили при мастерской, были совсем еще дети и ему не компания.
А Тиму очень даже было о чем поговорить, и за монотонной работой он вел сам с собою долгие разговоры. "Ну что зубы скалишь?" – сапожник замахнулся на Тима уже всерьез, неожиданно заметив, что тот счастливо улыбается. Но Тим, привычно уклонясь от затрещины, даже и не обратил внимания на хозяйскую злость, он мечтал о своей нежной и сладкой тайне, которую никому не открыл бы даже под пыткой. Раньше был у него здесь друг, тоже подмастерье, вот ему он возможно доверился бы. Но пару лет назад его сманил в большой город старший брат, служивший там приказчиком. А больше Тим ни с кем близко не сошелся и потому молча хранил свою великую тайну.
Тайну звали Лотта. У нее были необыкновенные, бирюзового цвета глаза и восхитительные губы, как спелая розовая черешня. Она жила совсем близко, всего через два дома от лавки сапожника. Ее мать держала маленькую швейную мастерскую, где кроме них с Лоттой работали еще три девушки. Раз в неделю, воскресным утром Тим видел Лотту в церкви. Не слишком веря в Бога, вернее в то, что на небе кому-нибудь есть до него дело, как и до его несчастной матери, он, как самый ревностный прихожанин, не пропускал ни одной мессы. Эти редкие встречи были его главным таинством.
Каждое воскресенье с раннего утра, когда он и мальчишки оставались одни, Тим с нетерпением ждал первого удара церковного колокола. Тогда он сразу находил какое-нибудь занятие у окна или у дверей лавки, то и дело поглядывая направо в сторону швейной мастерской. Наконец появлялись Лотта с матерью и младшей сестренкой. Когда они подходили ближе, Тим почтительно здоровался. Мать Лотты вежливо отвечала, а сама она лишь слегка кивала, но ни разу не сказала ему ни единого слова.
Потом в некотором отдалении, словно на незримом поводке, он шел следом за ними в церковь. Садился наискось через проход и во время всей службы, как завороженный, смотрел на точеный профиль Лотты, ее светлые локоны, спускающиеся из-под капора на нежную шею, и на обнимающую ее кружевную косынку, уходящую в вырез платья… И торжественные звуки органа, и слова старого приходского священника, и общая молитва, которую бездумно повторяли его губы, едва достигали сознания – как сквозь мутное стекло… А если после окончания мессы ему случалось услышать, как в приделе храма Лотта тихонько разговаривает с кем-то из знакомых, Тим и вовсе терял соображение. Тогда почти не слыша ее голоса и не понимая слов, он видел лишь розовые черешневые губы. И чувствуя, как постыдно вспыхивает его лицо, спешил выйти из церкви. Но не в силах сразу уйти, иногда подолгу стоял за оградой, дожидаясь, когда Лотта с матерью пройдут мимо. Ведь он расставался с ней на целую неделю.
И вот вчера произошло настоящее чудо – иначе он не мог это назвать – Лотта неожиданно пришла в сапожную лавку! Всегда обувь в починку приносила ее мать, но у Лотты сломался каблучок, и она вдруг пришла сама, и он говорил с ней! Все мастера были заняты срочными заказами, и с всегдашним легким пренебрежением этот неурочный каблук они адресовали Тиму. Нежно держа снятую ею туфельку, он не мог отвести глаз от Лотты, радуясь тому, что другим некогда на них смотреть. А она, ничуть не смутившись и даже слегка кокетничая, объясняла ему про спешную работу в их мастерской, из-за чего ее мать целыми днями не может отойти от закройного стола, да и ей самой надо быстрее возвращаться. Взяв из рук Тима починенную туфлю, она мило улыбнулась ему и упорхнула. Теперь он знал, что такое – счастье!
А через два дня… Да, уже через два дня он отважится сделать то, о чем мечтал несколько месяцев с самой зимы, и только совершенно немыслимые обстоятельства могут ему помешать. Через два дня в их церкви будет служить воскресную мессу сам епископ из большого города. Именно из-за его посещения и поднялась эта всеобщая суета. Бургомистр мечет громы и молнии, все в городке моют, красят и надраивают до блеска. Портнихи и модистки – нарасхват, и выбиваются из последних сил, работая с утра до ночи. Женщины задумали перещеголять друг друга, как будто ожидается не приезд важного церковного лица, а рождественский бал в ратуше. Вот на эту многолюдность в церкви и рассчитывал Тим. Он готовился совершить необычайно дерзкий, и положа руку на сердце, безрассудный поступок – преподнести Лотте подарок ко дню ее Ангела, который будет накануне, в субботу. И когда Тим думал об этих счастливых совпадениях последних дней, у него аж дух захватывало, как необыкновенно удачно все складывается! Просто неправдоподобно удачно…
Он долго размышлял над подарком для Лотты, но все не мог придумать ничего достойного такой восхитительной девушки, как она. Конечно, будь у него много денег, или сам он побойчее… Но в их мастерской, добродушно посмеиваясь, его называли "красной девицей". И правда, он пунцово краснел до ушей, когда парни пускались в непристойные разговоры о своих милашках. Но Лотта совсем другая! Тим не смел даже просто так заговорить ней, а подарок ко дню ангела был очень хорошим, уважительным предлогом.
Пару месяцев назад в антикварной лавке он неожиданно увидел маленькую шкатулку темного дерева, отделанную по углам изящной серебряной чеканкой, и словно что толкнуло его в сердце… Вот он, подарок для Лотты! А когда старик-антиквар поднял крышку, и оказалось, что эта шкатулка музыкальная, с нежным тихим перезвоном, как в карманных часах, у Тима аж дыхание перехватило от восторга! Но цена… Деньги-то он давно понемножку откладывал, правда, совсем для другого. Но не ради пустого баловства, ведь Тим привык обходиться самым малым. Нет, его задумка была куда серьезней – он мечтал поселиться хоть у кого-нибудь в чулане, но больше не жить у сапожника. А если хозяин надумает его за это выгнать, чтобы денег хватило продержаться некоторое время, пока он найдет новую работу. Но даже этих с трудом накопленных грошей, на шкатулку все равно не хватало. Сапожник был очень скуп, платил по настроению, да еще всегда оттягивал этот момент.
Два месяца Тим изредка заходил убедиться, что шкатулка еще не продана, и антиквар согласился подождать, пока наберется нужная сумма. И вот сегодня, да – именно сегодня! – он получит недостающие деньги, расплатится и сможет забрать свое сокровище. Вчера он закончил очень важный заказ – нарядные парчевые туфли для капризной жены бургомистра, в которых она намеревалась блеснуть на званом обеде в честь епископа. Тим как никогда расстарался, чтобы наконец-то оценили его мастерство, и надо сказать, туфли получились – загляденье! Даже грубый хозяин, мрачно и придирчиво разглядев их, остался вполне доволен, а не ругался по обыкновению. И теперь самолично пошел отнести их в дом бургомистра, к богатым заказчикам он был до смешного почтителен.
А Тим, в нетерпении поджидая его, вернее, денег за свою работу, с мечтательной улыбкой представлял, что эти туфли, как сапоги-скороходы, несут его над облаками к долгожданному счастью. Он сам не мог объяснить, на что надеялся… И еще понятия не имел, как исхитрится передать Лотте шкатулку? Хотя она умещалась в кармане суконной куртки, все-таки была слишком заметна. Его могли выручить только общее волнение и теснота в церкви. Но что он ей при этом скажет? Все с трудом придуманные слова через некоторое время оказывались глупыми и смешными… А если она вдруг обидится? Или того хуже – посмеется над ним? Ведь в глубине души он не верил, что такая удивительная девушка, как Лотта сможет его полюбить, лишь робко надеялся своей преданностью тронуть ее гордое сердце. Просто Тим больше не силах был молчать, любовь уже не вмещалась в его сердце и отчаянно рвалась наружу. Он был почти счастлив, впервые в жизни.