Шофферы, или Оржерская шайка

Услыхав это, Ладранж самодовольно вскрикнул:

– Ведь я же вам говорил, что я беден, и если вы отнимете у меня и эти ассигнации, мне придется умирать с голоду.

– Это ни к чему не поведет, приятель! – мрачно проговорил Руж д'Оно. – Что я знаю, то знаю! У тебя есть секретное местечко, куда ты прячешь свои богатства, мы, конечно, могли бы и сами отыскать его, но дом велик, а нам некогда…

– Еще раз спрашиваю тебя, хочешь ли сам выдать нам требуемые шестьдесят тысяч франков?

– Господи! да где же мне взять их?

– А, так ты упрямишься, ты хочешь потягаться со мной!.. Сейчас узнаешь меня, голубчик!.. Эй, вы там! принесите сюда соломы!

В то время как два разбойника пошли исполнять это приказание, Борн де Жуи бормотал.

– Ну, в добрый час!.. Наш Руж д'Оно зарядился… Значит, сейчас потешимся!

Вскоре люди возвратились со связками соломы. Руж д'Оно с лихорадочной поспешностью сбросил с себя шляпу, плащ и даже мундир, обшитый галуном, так что на нем осталась одна батистовая рубашка с кружевными манжетами и таким же жабо, на которое падал длинный хвост рыжих волос; шрам, перерезавший ему всю физиономию, побагровел, и худощавое лицо его побледнело, из-под веснушек, почти сплошь покрывавших его, обыкновенно слезящиеся глаза его теперь были сухи, блестящи и метали искры. Один из товарищей, наклонясь, шепнул ему:

– Берегись, смотри, Ле Руж, ты уж больно открываешься! Они могут узнать тебя впоследствии.

– Приму меры против этого! – дико проговорил разбойник.

Старик Ладранж смотрел на эти приготовления с удивлением и страхом.

– Но Бога ради, – наконец спросил он, дрожа, – что вы хотите со мной делать?

– Сейчас узнаем, – ответил Руж д'Оно, – куда ты прячешь свои деньги.

– У меня нет денег.

Какой-то звук, похожий на рев тигра, был ответом на этот новый отказ.

В ту же минуту вспыхнуло пламя.

Посреди комнаты зажгли одну из принесенных связок соломы, Руж д'Оно бросился и сдернул с Ладранжа его башмаки, крикнув толпе:

– Эй, вы там, держите его!

И он схватил ноги несчастного старика. Читатель, конечно, не забыл, что эта шайка разбойников под предводительством Бо Франсуа и Ружа д'Оно называлась согревателями.

Ужасный вопль издал Ладранж в последующую затем минуту, взвился в страшных конвульсиях, но несколько сильных рук придержало его.

В вопле его выразилось столько страдания, что все разбойники, исключая Борна де Жуи и Бо Франсуа, вздрогнули; даже Руж д'Оно нервно задрожал и приостановил пытку.

– Что ж, – спросил он, – довольно ли с тебя? Будешь ли теперь говорить?

Но Ладранж не решался; черты лица его были искажены страданием, глаза налились кровью, но несмотря на все, настоящее относительное спокойствие придало ему храбрости.

– Никогда, ни за что! – пробормотал он. – Я беден, у меня нет денег, убейте меня скорее!

Этот новый отказ вывел из себя. Ружа д'Оно.

Возобновленное пламя, свистя, взвилось к потолку.

В это-то время у Ладранжа вырывались те ужасные стоны, которые слышны были на Брейльской ферме, но он ничего не говорил. В этом слабом, истощенном теле происходила невероятная борьба скупости со страданием. Чтобы избавиться от последних, старик, конечно, охотно согласился бы на истребление всего рода человеческого – лишь бы не отдать свое золото.

Руж д'Оно, задыхаясь, с пеной у рта неистовствовал над несчастным. Быть может, нервозная натура разбойника заставляла его в некоторой степени разделять страдания, приносимые им жертве, но даже и эта способность его собственной натуры, казалось, усиливала его зверство. Ногти его впивались в мясо страдальца, он как кровожадный зверь, разрывающий свою трепещущую жертву, на этот раз превосходил самого себя, предпринимая все новые и новые попытки. Находившиеся в комнате разбойники отворачивались, даже им было не по себе от этого зрелища; один Бо Франсуа, завернувшись в свой плащ, казался совершенно спокойным, Борн де Жуи, все потирал себе руки, хихикал, приговаривая:

– Вот наш Ле Руж-то зарядился! Право, любо посмотреть.

Как мы уже сказали, Руж д'Оно был тигр, Борн де Жуи – шакал.

Наконец согреватель, измученный, вне себя от этой непобедимой настойчивости занес кинжал над стариком Ладранжем, чтоб покончить с ним, как вдруг Бо Франсуа остановил его.

– Нет, пока еще нельзя!

И Ле Руж в изнеможении полумертвый упал на стул. Пусть читатель по положению палача судит о положении жертвы.

Бо Франсуа подошел к своему лейтенанту и почти с улыбкой тихо прошептал:

– Я тебя предупреждал, что работа будет трудна… Никто так не вынослив, как скряга. Но уж если не можешь с ним справиться, не посчастливее ли будет со старухой? Я ручаюсь, что она знает, где спрятаны деньги.

– Вы правы! – ответил Ле Руж, вставая.

Вся бодрость его мгновенно возвратилась, и он бросился на Петрониллу.

– Теперь твоя очередь! – вскричал он дико. – Ты ведь тридцать с лишним лет в доме, знаешь тут всю подноготную, и ежели ты мне сию минуту не скажешь, где спрятаны экю у твоего барина, то и тебя так же я сейчас подогрею.

Экономка задрожала, а между тем, сохраняя свой брюзгливый и сухой тон, ответила:

– Я ничего не знаю; если б я знала, почему бы мне вам и не сказать? Что мне барские деньги? Вот он обещал мне сделать духовную, да и обманул, не все ли мне равно теперь, если только у него есть какой клад, кому этот клад достанется, вам ли или наследникам; конечно, мне все равно; но такой человек, как он, разве кому-нибудь в мире доверится, может иметь поверенных?

Как ни замучен был валявшийся тут на полу Ладранж, однако понял все сказанное и, обернув к Петронилле свое помертвевшее лицо, с трудом проговорил:

– Ты дурно судишь обо мне, милая моя, я всегда любил и доверялся тебе, и теперь тоже обещаю тебе половину, нет, три четверти моего состояния, все, если хочешь, да, я все тебе отдам!

– Да, теперь-то вы вот что говорите, а потом, когда от вас отстанут… впрочем, ведь вы сами знаете, что никогда ничего мне не говорили.

– Добрая девушка! Добрая девушка! – прошептал Ладранж.

Руж д'Оно не знал, на что решиться, Бо Франсуа только пожал плечами и проговорил:

– Дурак! Старик-то боится… значит, экономка знает все… тебя дурачат!

Вместо ответа Руж д'Оно схватил на руки Петрониллу и снес ее к огню… Старуха завыла от боли, страшные конвульсии, подобно электричеству, подбрасывали кверху ее тело; не более нескольких секунд выдержала она страшную пытку, наконец физическая боль взяла верх над силой воли.

– Оставьте меня, оставьте меня, – шептала она, – я скажу все.

– Ну, наконец-то! – сказал Ле Руж.

Положив ее на пол, он нагнулся к ней, чтоб лучше услышать; но от слабости или от вновь проявившейся нерешимости экономка медлила говорить, Ладранж, казавшийся уже совсем без чувств, открыл глаза.

– Храбрись, милая, – шептал он, – следуй моему примеру, не уступай… самое сильное прошло! Я отдам тебе ферму, замок, земли, все… все!..

– Замолчишь ты, старый плут? – сказал Руж д'Оно, толкнув его ногой. – А ты, баба, если еще долго будешь валандаться…

– Ну, так и быть, если уж нужно! Но вы не будете более мучить ни его, ни меня?

– Да, да, конечно!

– Там, в бариновой комнате, – продолжала она среди глубокого молчания, – позади большого шкафа вы найдете дверь в маленькую потайную комнату; дверь эта отпирается ключом с медной головкой, который барин носит всегда при себе. В эту-то комнату он и прячет драгоценности.

Признание, конечно, привело в восторг всю шайку, и они бросились удостовериться в подлинности сказанного. Ладранж же между тем катался по полу, несвязно лепеча.

– Лгунья… змея!.. Будь ты проклята!.. Проклята!..

И он впал в беспамятство около Петрониллы, лежавшей, в свою очередь, без голоса и без сил.

Через несколько минут из кабинета послышались торжествующие крики, доказывавшие, что воры нашли так долго отыскиваемый клад и что содержание комнаты превышало их ожидания.

И действительно: потайная комната, указанная Петрониллой, была наполнена мешками серебра и золота, серебряной посудой и церковной утварью. Ладранж был из тех эгоистов, которые, пользуясь революцией, собирал монеты и драгоценные металлы, чтоб зарывать их у себя, не обращая внимания на общественные нужды и на то, что этим самым увеличивает их. Легко может быть, что в кабинете Ладранжа было в это время более богатства, чем во всем остальном департаменте, а потому разбойники, не видавшие никогда ничего подобного, выражали свое удовольствие самым шумным образом; от их хохота, ругательств, стука и топота гул шел по всему дому.

В первые минуты некоторые из них бросились с жадностью выбирать себе лучшее; но послышался строгий голос начальника, покрывший все остальные, и дисциплина тотчас же водворилась. Все ценные вещи были принесены в кабинет и разложены по столам, по стоимости их, на равные части, долженствующие потом по жребию достаться каждому из шайки.

Среди общего веселья в стороне сидел Руж д'Оно. Задумчивый, угрюмый он, казалось, более обращал внимания на слабые стоны, слышавшиеся из соседней комнаты, чем на радостные восклицания своих товарищей.

Бо Франсуа, исподтишка наблюдавший за ним, подошел к столу и, взяв с него большой, украшенный эмалью золотой крест на широкой ленте, провозгласил:

– Следует наградить начальника, управлявшего экспедицией, с такой ловкостью и таким мужеством! Вот, Руж д'Оно, я делаю тебя кавалером, не знаю, какого только ордена; впрочем, ты можешь об этом справиться, когда будет посвободнее.

И с шутливой торжественностью он надел орден на шею разбойника. Со своей известной уже страстью к нарядам и украшениям Руж д'Оно не без удовольствия посмотрел на яркую ленту, резко выделявшуюся на синем кафтане, морщины на лице его разгладились, он выпрямился, и вся отвратительная физиономия его просияла радостью.

– Теперь, – продолжал уже тихо и внушительно Бо Франсуа, – следует покончить дело! Кроме денег вещи, найденные нами, легко будет со временем узнать. Старый скряга со своей экономкой завтра же не замедлят сообщить властям приметы вещей со всеми подробностями, и мы попадемся. Непременно надобно… – И указав на соседнюю комнату он как бы пояснил недосказанное.

Руж д'Оно встал было, чтоб повиноваться, но ноги его подкосились, и, упав опять на стул, он пробормотал:

– И еще!.. Я уж так устал!..

Атаман нахмурил брови.

– Ах, Ле Руж, Ле Руж! Если б я тебя не так хорошо знал!.. Ну, так и быть, я за тебя дело покончу.

И он вошел в соседнюю комнату, где лежали Ладранж с экономкой.

– Вы ведь обещали более не делать нам никакого зла, – проговорил тихий страдальческий голос.

– Мало вам разве, что отняли у меня золото, оставьте ж нам хоть жизнь! – проговорил другой.

Раздались два пистолетных выстрела.

Руж д'Оно бессознательно вскочил с места, Борн де Жуи расхохотался. Через несколько секунд в комнату вошел Бо Франсуа.

– Ну, уж теперь-то вы не отопретесь, – проговорил Руж д'Оно с радостью глядя на вошедшего. – Вы побледнели! Ссылаюсь на всех негров (негр на их языке значило разбойник, член их шайки), что вы белее полотна!

– Замолчи! – проговорил Бо Франсуа, как бы совестясь, – сознаюсь, что когда я услышал голос этого скряги, в первый раз в жизни я почувствовал какую-то слабость, как будто что-то оборвалось во мне! Этого со мной, однако, никогда не случается! Ну ее ко всем чертям, душу этого старика!

Не менее часа времени понадобилось разбойникам, чтобы разделить сокровища маленького кабинета. Между прочим, так как слишком затруднительно было бы продавать серебряную посуду и большие золотые вещи, порешили это все отправить к франкам, укрывателям шайки, с тем чтобы, когда все эти вещи будут проданы, снова разделить вырученную сумму; что ж касается золотых и серебряных монет, то, не имея времени их считать, мошенники отмеривали их тут же найденным серебряным кубком, и каждому из присутствующих досталось по полному кубку.

Дележ этот, конечно, не обходился без ссор и угроз, но вмешательство атамана все тотчас же прекращало; дело шло уже к концу, когда один из караульных, оставленных у входа, поспешно вошел.

– Мег! – сказал он тихо Франсуа, – Франк приехал с вестями.

– Пойдем к нему! – сказал Бо Франсуа Ле Ружу, делая знак следовать за ним, и они вышли из дома.

На дворе стоял только что сошедший с лошади человек, судя по наружному виду, мещанин. Между ними сперва произошел обмен лозунгами, после чего уж Бо Франсуа спросил:

– Ты, вероятно, с важными вестями, гражданин Леблан, так как по пустякам ты, я знаю, не станешь беспокоиться; что ж тебе надобно?

– Мег, – отвечал Леблан, – сего дня утром Ле Руж, проезжая мимо нас, велел мне не упускать из виду движений бригады жандармов, расположенной в нашем городе. Уж не знаю, вследствие чего, но сегодня вечером я увидал жандармов, живущих прямо против моей гостиницы, готовящихся к походу; оседлав скорее лучшую из своих лошадей, я приготовился за ними следовать. Они поехали по старой Орлеанской дороге: я ехал шагах в трехстах от них и, не замеченный ими, мог отлично разглядеть их при лунном свете; как я видел, они все более и более сворачивают в эту сторону, где я знал, что и вы в настоящее время, я не решился вернуться домой, не узнав положительно, куда они едут. Около двух лье отсюда они встретили какого-то мужика, поговорив несколько минут с ним, один из них посадил его к себе на лошадь, и все пустились во весь опор. Тогда уверенный, что тревога эта из-за вас и думая, что найду вас в Брейле, я пришпорил свою лошадку прямой тут дорогой, через поля. Зная хорошо этот округ, который я исходил вдоль и поперек, занимаясь прежде конной торговлей, я легко добрался сюда и потому уверен, что опередил бригаду на полчаса, а может, даже и на три четверти часа.

Вести эти озадачили Бо Франсуа.

– Благодарю, Леблан, – сказал он, – ты поступил именно по-товарищески и будешь награжден за это. Я уверен, – продолжал он, обращаясь к своему лейтенанту, – что жандармы встретили этого садовника, которого мы имели неосторожность упустить.

– Очень может быть, – ответил равнодушно Ле Руж, – но сколько человек в бригаде?

– Семеро, считая тут и самого бригадира, – ответил Франк, – а бригадир этот такая ловкая штука – зевать не любит.

– Ба! Нас ровно вчетверо больше, чем их, и если бы мы их встретили…

– Этого я не хочу! – решительным тоном произнес Бо Франсуа. – Нам нельзя ждать добра в битве с такими молодцами. А так как наше дело здесь кончено, то надобно скорей убраться.

И он вошел в комнату, где оставалась шайка.

– Скорей, ребята! Жандармы едут! Каждый бери проворней свою долю, а остальным вьючить живей лошадей и везите все к Орлеанским и Шартрским франкам. Разделитесь на две партии; так как жандармы едут по старой Орлеанской, то пусть одни из вас едут по новой, другие проселком. Ну! Да не застывать тут! Обещаю сам наказать зевак и неосторожных!

Все поспешили повиноваться; ссоры, брань прекратились, и в мгновение ока узлы были связаны и лошади навьючены. Собирались уже отправиться на ферму, чтобы захватить оставленных там людей, когда Ле Руж подошел к Бо Франсуа, тихо разговаривавшему с Борном де Жуи и почтительно спросил:

– Как же вы, Мег? Разве вы не едете с нами?

– Нет, мы с Борном еще останемся в этой стороне; вы все поезжайте, доброго вам пути.

– Как, Бо Франсуа! Неужели вы решаетесь? Это уж слишком смело!

– Я люблю опасность, обо мне не беспокойся! Мы и оттуда выйдем белыми, как снег. – Если б еще я один был в деле, – продолжал он, бросая косвенный взгляд на Борна, слушавшего их, – то, конечно, я не очень доверился бы генералу Плуту; но ведь тут дело идет настолько же и о его шкуре, как о моей, а потому я и рассчитываю на его всегдашнюю ловкость. Впрочем, ведь он уже знает, что при первой попытке его изменить, я ему раскрою голову. Ну! И все сказано! Едемте! Все отлично устроится.

Несколько минут спустя шайка выехала из замка, оставляя двери отворенными, мебель всю переломанной и на полу первой комнаты два трупа.

IX. Освобождение

Возвратимся теперь к Даниэлю Ладранжу, оставленному нами в схватке с Сан-Пусом, одним из своих сторожей, тогда как другой, Гро-Норманд, мертвецки пьяный валялся тут же на полу между связанными жителями фермы.

Борьба продолжалась с видимым неуспехом для Даниэля, связанные ноги которого мешали всем его действиям; противник, наконец, поборол его и, Бог знает, как воспользовался бы ожесточенный негодяй своей победой, если бы, привлеченные шумом, в комнату не вошли в это время два новых лица и не разняли бы их.

Вновь пришедшие составляли, по всей вероятности, караул, оставленный разбойниками с наружной стороны дома. Как большая часть их товарищей, они были оба в костюмах национальной стражи, но ни на одном не виделось оружия. Один из них был человек лет около пятидесяти, с плоским, как бы раздавленным, бледным лицом, выражавшим более хитрости, чем зверства. Его седые волосы были острижены в кружок, как носили тогда духовные особы. В манерах его проступала важность и, казалось, ему было очень неловко в военном костюме.

Другой, помоложе, был среднего роста, худощавый, смуглый, его черные волосы образовали толстую косу, падавшую сзади на воротник его одежды. Хитрые глаза его блестели, физиономия была выразительная и донельзя подвижная. Презрительная улыбка не сходила у него с губ, так же, как и у его товарища. Он, казалось, был самого высокого мнения о своей личности, и вся особа его дышала какой-то странной важностью.

Вообще, эти два человека скорее походили на плутов, чем на разбойников, может быть, именно потому-то их и оставили тут, что не считали достойными участвовать в страшной драме, разыгрываемой в Брейльском замке.

Но недолго пришлось Даниэлю рассматривать пришедших; заметя, что у него нет повязки на глазах, они поспешили погасить последнюю свечу, и комната осталась при одном лунном освещении.

– Тише, дети мои, тише! – говорил старший сладеньким голосом, обращаясь к обоим противникам.

– Граждане, опомнитесь! – важно вторил ему другой, – простой удар кулаком может причинить вред, против которого наука оказывается бессильной. Жизнь человеческая – вещь хрупкая, сказал греческий философ. Атома, грубого вещества в органе достаточно, чтобы улетучить эту таинственную влагу, называемую существованием.

Но ни медоточивое воззвание одного, ни педантичное замечание другого не в силах были разнять сражающихся, если б они сами, наконец, не выбились из сил.

Даниэль первый перестал защищаться и позволил седому старику оттащить себя назад. Тот же, продолжая проповедовать о согласии и умеренности, воспользовался его бессилием, чтобы опять живо связать ему руки и закрыть лицо.

Сан-Пус оказался менее покорным: измученный сначала, он потом опять поднялся и протянул уже руку, чтоб схватить на полу лежащие обломки сабли, но товарищи его, отгадав это движение, бросились на него.

– Сын мой! Что ты делаешь? – начал старик. – Мег запретил обижать старших, и если ты ослушаешься, то получишь палки!

– Убирайся к черту! – вскричал Сан-Пус, стараясь вырваться у них из рук. – Пленник меня ударил, мне надобно отомстить, а потом хоть режьте меня на куски. Пустите меня, или тысячу чертей!

– И ты смеешь, закоснелый ты грешник, говорить подобным образом с твоим духовным отцом, с твоим священником!

– Ты священник? Да ты такой же священник, как и я; ты был, не знаю, в каком-то приходе и наслушался то тут, то там фраз из катехизиса… Впрочем, ведь теперь нет на тебе твоей рясы, которую ты украл у своего бывшего господина, значит, и твоей власти я теперь не признаю. – Слова эти привели в отчаяние называвшегося священником и удерживающего своего товарища стальной рукояткой.

– А, так ты не признаешь моей власти, негодяй! – сказал он с презрением. – Так, по-твоему, я уже больше не священник Пегров, неблагодарный ты скот! Кто ж тебя венчал с больной Нанетой? А что касается будто бы украденного мною подрясника, что я иногда ношу…

– Говорят тебе, пусти меня, – перебил его Сан-Пус, заскрежетав зубами, – дело это тебя не касается, я вправе; арестант меня первый ударил и ранил…

– Ты ранен? – торопливо заговорил другой. – Это уж меня касается, где рана? У меня же, кстати, бинты и бальзам с собой; я тебя сейчас же перевяжу и если понадобится, то по всем правилам науки и оперирую.

– Ты-то, мясник проклятый, не трогай меня! – вскричал Сан-Пус, будучи не в силах более сопротивляться. – Ты ведь только все хвастаешься, что ты хирург, а ты не более, как шарлатан, во всю-то свою жизнь ты только и лечил, что чахоточных коров и не вылечил никого, кроме першеронских лошадей.

И самолюбие доктора было поражено, как и самолюбие священника.

– Милостивый государь! я не могу отвечать на подобные нелепости; но скажи же ты мне, плут, кто вынул пулю из плеча Аби-Веру, полученную им на Шартрской дороге при схватке с торговцами быками? Кто залечил менее чем в неделю сабельную рану, нанесенную Борну де Мане жуанвильским жандармом? Кто вас лечит, кровь пускает, оперирует, когда вы больны, ранены, объедитесь или передеретесь? Глупые животные! Без меня вы бы давно передохли, как собаки.

– И какое ж вознаграждение за все мои познания, за все труды? Мне приходится жить почти что в подземелье, откуда только и выхожу, что сопровождать вас в ваших опасных экспедициях; и мне, ученому, другу страждущего человечества, угрожает та же участь, которая вас всех не сегодня завтра ожидает… Нет, нет! этак и филантропия опротивеет!

– Ты прав, Баптист хирург! – торжественно произнес священник Пегров. – Со смерти наших прежних атаманов, Пулалье и Флер д'Эпина, наши люди ничего более не уважают, нет послушания, дисциплины в шайке! Это, конечно, не потому, чтобы Мег наш не был дока первой руки или чтоб у него недоставало железного кулака, нет, но дело в том, что людей нынче набирают кое-каких, не способных повиноваться раз предначертанным правилам; да вот, например, Гро-Норманд мертвецки пьяный валяется тут под столом, тогда как он должен бы был быть на своем посту и смотреть в оба. В былые времена ведь подобное нарушение дисциплины было бы наказано ста палочными ударами… Но что я ни говори, как я ни сокрушайся, а дела не пойдут от того лучше. Тоже, разве это не стыд, что у нас столько мужчин и женщин живут беспорядочно, когда я тут мог бы венчать и развенчивать сколько угодно по нашим постановлениям; при случае я непременно представлю Мегу всю опасность этих привычек, противных религии и дисциплине.

Хотя Даниэль не все понимал из этого разговора, передаваемого ими на своем арго, непонятном ни для кого из пленников, но все же он угадывал, что между разбойниками завязалась ссора и это послужило ему для отдыха.

Со своей стороны Сан-Пус хотел поскорее избавиться от своих новых товарищей, к тому же он боялся еще, что они пожалуются на него атаману. Они зажгли снова свечу, и он спокойно уселся на прежнее свое место, по-вилимому, не помышляя более о мести.

Между тем, уже начинало светать. Как вдруг вблизи фермы послышался топот и шум; сильный голос из-за ворот крикнул:

– Тревога, негры! Живей убирайся! Пора!

– Тревога! – повторил, вскакивая, Сан-Пус.

– Тревога, тревога! – в свою очередь со страхом вскрикнули священник и хирург.

И все трое бросились к дверям фермы. Влияние этого слова было так сильно, что даже Гро-Норманд, до сих пор без чувств лежавший под столом, при первом его звуке очнулся и, приподнявшись на локте, стал протирать себе глаза, но когда раздалось вторично «тревога», он машинально встал и, хотя качаясь, но поспешил вслед за товарищами.

По уходе их новая партия разбойников вошла в залу, ведя с собой связанного, с обернутой головой, фермера и, повалив его на пол, торопливо связали ему ноги и затем, постаравшись притворить за собой сломанную дверь, скрылись. После чего в зале остались одни несчастные жертвы.

Еще в продолжение нескольких минут после этого на дворе слышались торопливые шаги мошенников, но вскоре все затихло, а при команде, произнесенной вполголоса, шайка двинулась и, пройдя ворота, быстро скрылась.

Наконец-то пленники могли считать себя освобожденными, но после ночи, проведенной в таком ужасном положении и таком страхе, никто из них не был в состоянии пошевельнуться, чтоб развязать свои веревки.

Несмотря на глубокое молчание, восстановившееся около дома, ничто не двигалось, и первые лучи света восходящего солнца озарили в этой комнате среди обломков посуды и опрокинутой мебели несколько едва шевелящихся человеческих фигур.

Прошло еще полчаса; в аллее снова послышался лошадиный топот, но на этот раз ехавших было только двое. Всадники остановились около фермы.

– Мы опоздали! – проговорил с досадой голос.

– Они и здесь, как там, справили свой шабаш! – сердито ответил другой. – Но они, должно быть, недалеко, пришпорим лошадей, может, еще и догоним!

– На это приказания не было, – ответил первый голос, – да к тому же следует узнать сперва, что здесь делается.

– Гм! Ну, это нетрудно и отгадать; мошенники, вероятно, и фермеров отделали так же, как тех несчастных, в замке гражданина.

– К несчастью, все это возможно, но все же надобно посмотреть, да с ружьем в руках.

Вслед за сим оба всадника сошли с лошадей, на мощеном дворе фермы раздался звук тяжелых сапог со шпорами, дверь, грубо отодвинутая, повалилась, и в комнату вошли два настоящих жандарма, с ружьями наготове.

– Я так и думал, – проговорил один из них, с ужасом отворачиваясь, – страшная резня!

– Да нет же, нет, – перебил его товарищ, – бедняги эти еще живы, вот этот, по крайней мере.

И он указал на Даниэля, шевелившегося около его ног и издававшего какие-то звуки; тотчас же, не думая более о предосторожностях, оба жандарма поставили свои ружья к стене и наклонились над Даниэлем, чтобы развязать и раскрыть его.

Между тем Даниэль, слишком измученный, чтобы тотчас же воспользоваться своей свободой, принял по костюму своих избавителей за людей той же шайки. Его разуверили.

– Но, – сказал один из жандармов, вглядываясь в Даниэля, – действительно, я не ошибаюсь: это гражданин Ладранж, наш мировой судья и комиссар исполнительной власти! Впрочем, – прибавил он с сожалением, – я и ожидал найти вас здесь, хотя очень хотелось бы мне, чтобы вы были где-нибудь в другом месте!

Даниэль не заметил таинственного смысла этих слов.

– Кто вы? – спросил он машинально.

– Как, гражданин? Вы не узнаете меня? Мы с товарищем из бригады гражданина Вассера. Ехав именно сюда в прошлую ночь для исполнения одного высшего предписания, только что полученного бригадиром, мы узнали, что «согреватели» напали на Брейльский замок; конечно, мы поскакали, но, желая попасть скорее, мы пустились напрямик и впотьмах заблудились, когда же, наконец, приехали в замок, нашли уже все дело конченым; и какое это дело! Бригадир с четырьмя людьми остались там составлять акт, а мы с товарищем поехали посмотреть, что здесь делается; бригадир сам не замедлит прибыть сюда.

Пока еще смутно понимая все эти объяснения, Даниэль понемногу начинал приходить в себя и вдруг вскрикнул:

– Но что ж вы? Что ж вы не развязываете всех этих несчастных. Бедная моя тетка! Бедная моя Мария!

Будучи не в состоянии держаться на отекших ногах, он ползком дотащился до своих родственниц, желая первый подать им помощь.

На призыв Даниэля жандармы, вспомнив о своей главной заботе в настоящее время, горячо принялись за освобождение пленников.

Первый ими развязанный был фермер Бернард, менее других пострадавший, он в состоянии был помогать жандармам.

Конечно, всякий поймет, сколько эти несчастные выстрадали в эту ночь. Некоторые даже и тогда, когда развязали и освободили их от повязки, не могли ни говорить, ни шевелиться; другие смотрели бессмысленно, как будто только что разбудили их. Работница с фермы начала дико хохотать и махать своими одеревенелыми руками; один из пахарей, только что почувствовав себя свободным, бросился со всех ног бежать и, повернувшись два-три раза вокруг себя, на дворе упал без чувств, что касается до другого пахаря, то он лежал, не отвечая не только на крики, но даже и на толчки. Вероятно, сильнее других он боролся с мошенниками, потому что меры с ним приняты были сильнее, чем с остальными. Между прочим, платок, связывавший ему рот, был так крепко стянут, что отнял у него окончательно возможность дышать, он умер и успел уже остыть.

Бернард поспешил развязать жену.

Освобожденная фермерша устремила на мужа свои широко раскрытые глаза, сухие, блестящие.

– Бернард, – проговорила она тихо. – Бернард, у нас нет больше дочери!

– Э, что об этом толковать, – перебил ее муж своим обычным тоном. – Теперь не до этого; давно уж мы перестали думать о ней.

– Не говори так, Бернард! Неужели ты думаешь, что можешь обмануть меня? Хотя и вдалеке живет она, но она всегда у тебя в сердце, как и у меня… Вчера ты ее прогнал из гордости, но ты страдал более меня. Сегодня моя очередь тебе сказать и помни мои слова, у нас нет больше дочери!

И она впала в мрачную задумчивость, не отвечая более ни на какие расспросы.

В свою очередь Даниэль усердно хлопотал около Марии. Молодая девушка, по-видимому, умирала, она лежала синевато-бледная, с закрытыми глазами, но доступ воздуха и старание брата мало-помалу привели ее в чувство, она тотчас же узнала Даниэля, и легкая улыбка озарила ее милое личико.

– О, Даниэль! – прошептала она, краснея. – Как мне благодарить вас!

– Не забываю нескольких слов, вырвавшихся у вас в минуту опасности, – ответил Даниэль шепотом.

Мария еще сильнее покраснела, но новая мысль, видимо, тотчас же отвлекла ее.

– Мама? – проговорила она тоскливо. – Где ж моя бедная мать?

Фермер уже освободил маркизу из-под толстого платка, душившего ее целую ночь, но нравственные страдания, однако, еще сильнее физической боли измучили бедную маркизу, в ней не было болезненной слабости, как в ее дочери; щеки ее были красны и горели. Почувствовав себя свободной, она тотчас же встала и заговорила повелительным тоном.

– Готовить сейчас же дорожную карету! Маркиз наденет мундир капитана стрелков для большего внушения страха всей этой дряни. Пусть вся прислуга и сторожа оседлают лошадей и хорошенько вооружатся, и при малейшей дерзости – стрелять без пощады!

Слова эти так ясно доказали отсутствие разума.

Все присутствующие замолкли и глядели с любопытством и сожалением на госпожу де Меревиль; испуганная Мария на руках и ногах приползла к матери.

– Мама, дорогая моя, несравненная мама, – говорила она в отчаянии, – придите в себя, опомнитесь, мы спасены благодаря Даниэлю, благодаря этим добрым людям! Мама, узнайте ж меня, я ваша дочь, я Мария…

Маркиза на минуту умолкла, но потом величественно и гордо продолжала:

– Моя дочь! А как она была принята при дворе! Король улыбнулся ей, а королева вечером в кругу придворных сказала мне… Ваша дочь, маркиза, хороша, как все Меревиль! Герцог де Шольм танцевал с нею два раза менуэт! Хорош собою этот молодой герцог де Шольм и притом хорошей фамилии.