– Надеюсь на это.
– Хорошо бы, – вяло отозвался я, совсем не разделяя его оптимизма.
– Не сомневайся.
Ойген включил радио. Заиграла «Babe, i'm gonna leave you»49, и это был первый вечер, когда я слышал, как поет Ойген. Он дурачился прямо за рулем, смеялся, ему было хорошо. Через полчаса хлынул дождь, я был в центре грома и молний, в душном и едком от сигаретного дыма пространстве, в грязной майке с чужого плеча, взволнованный и растревоженный, почти пьяный от всего произошедшего.
В Регенсбург мы въехали около десяти вечера, вновь припарковались на пустыре. В нашем лесном тайнике хранилось две бутылки пива – всегда полезно иметь про запас. Мы с Ойгеном развалились на капоте пикапа и в полном молчании тянули нагретое дневным солнцем пиво – оно еще не успело остыть, но нам было все равно.
– Не помню, когда последний раз чувствовал себя таким усталым, – тихим шепотом признался я.
Ойген промолчал, но в темноте я различил его размытую улыбку.
Глава 5
На распутье
1
Я довольно смутно помню тот момент, когда мы с Ойгеном возвращались из леса. Это немного странно, потому что я не был достаточно пьян, чтобы забыть ночь после сделки. Позже мой психотерапевт объяснит мне, что таким образом мозг решил заблокировать травмирующее меня воспоминание. Я помню лишь то, что до глубокой ночи мы с Ойгеном сидели на пустыре, замерзшие и встревоженные; воздух вокруг нас был наэлектризован, я чувствовал напряжение, смешанное со странной радостью. В машине, изредка прерываясь шипением, тихо играло радио. Это напоминало мне детство и вечера, которые я проводил у Альвина дома: крепкий чай, дребезжание пластинки и длинные истории. Постепенно это заставило меня временно расслабиться. Когда стало совсем темно, мы поехали в логово Келлеров. Высунувшись в раскрытое окно, Ойген во всю глотку кричал, что ублюдки с Уолл-стрит теперь могут нам завидовать, а я все смотрел по сторонам и вновь чувствовал беспокойство. Мы ехали с выключенными фарами, и я боялся, что мы кого-нибудь собьем. Моя тревожность в который раз мешала мне расслабиться и радоваться вместе с Ойгеном. Я чувствовал себя каким-то истощенным, но в глубине души все еще теплился крохотный огонек азарта.
Я не помню, о чем мы тогда говорили, не помню, когда именно решили замолчать. Что я помню на самом деле? Дорогу. Ее широкое змеистое полотно. Она казалась мне нескончаемой, уводящей нас за пределы, в самый космос, все дальше и дальше – в неизвестность. В какой-то момент я перестал реагировать на происходящее, оно стало для меня ничем: только дорога имела смысл. Я представлял, что мы едем прочь от города, прочь от этой жизни, чтобы начать где-то там новую. Наверно, я всегда хотел сбежать. Мне понадобилось слишком много времени, чтобы понять: от себя и своих мыслей скрыться невозможно. Они всегда будут рядом, прижимая к земле, словно Дамоклов меч.
Каким-то чудом мы добрались до фургона целыми и невредимыми. Только там, в окружении пустых пивных банок и звенящей тишины, я ощутил себя в полной безопасности. Примерно четверть часа мы с Ойгеном пересчитывали вырученные деньги. Мы сидели на полу, скрестив ноги, и быстро курили, стряхивая пепел на пол.
– Черт, Бонни, – Ойген запрокинул голову и выдохнул дым в потолок, – неплохо же вышло, а?
– Ты о чем?
Он посмотрел на меня своим излюбленным «Лео, перестань, пожалуйста, тупить» взглядом.
– Да в принципе, – Ойген шмыгнул носом, повертел сигарету в пальцах. – Вся сделка.
Я неопределенно повел плечами, а потом нахмурился и пихнул Ойгена ладонью в плечо.
– Что еще за Бонни?
Он ехидно улыбнулся, сложил пальцы пистолетом и направил их на меня.
– Твоя бандитская кличка, – объяснил он. – Как слышно? Бонни? Это Клайд. Прием!
– Слышно хреново, – фыркнул я, а потом снова перевел взгляд на деньги.
Они были новенькие, ровные и гладкие – два десятка сотенных банкнот. У меня в голове не укладывалось, что это все теперь принадлежит нам.
– Что будешь делать с деньгами? – спросил Ойген. – На что потратишь?
Он потушил сигарету о подлокотник дивана, поскреб пальцами тощий бок и потянулся за банкой холодного пива, которое мы нашли в холодильнике.
– На лекарства для матери, – быстро ответил я, – а ты?
Ойген хмыкнул, открыл пиво и сделал несколько глотков.
– Еще не знаю, – беззаботно отозвался он. – Наверно, подлатаю машину.
– Ты серьезно?
Он приподнял брови.
– А чего?
Я прикусил язык. У меня в голове довольно давно вертелся вполне себе очевидный вопрос: если для Келлеров такие сделки – обычное дело, то почему они живут в ободранном фургоне посреди глуши? Почему пьют такое дрянное пиво и курят самые отвратительные сигареты? Почему жизнь канализационных крыс кажется лучше их собственной?
– О, – ухмыльнулся Ойген, когда я спросил его об этом, – ты на самом деле не понимаешь?
– Объясни.
– Ты же вроде не дурак, а?
Ойген прищурился, опустил острые локти в синяках на колени, прижался к холодной банке виском. Я в который раз поймал себя на мысли, что он напоминает мне койота – гордого и одинокого хищника, который каким-то чудом прибился к людям. Иногда мне казалось, что ему никто не нужен; что ни я, ни Рольф ничего для него не значим, но потом всего одно его слово, действие – и все менялось.
– Нам нельзя привлекать к себе много внимания. Если вдруг Келлеры – короли свалки – заживут хорошо, то появятся вопросы.
– Почему нельзя уехать?
– Потому что мы не сами по себе, Лео. Да, моего отца боятся, но и ему есть перед кем поджимать хвост. Это все не просто так. Нельзя столько лет толкать стволы налево и направо, а потом выйти из воды сухими.
– Тогда куда уходят все деньги?
Ойген больно щелкнул меня по лбу.
– Какую-то часть приходится отдавать шишкам покруче отца, чтобы оставаться на плаву, – объяснил он. – Что-то мы тратим на то, чтобы дом и тачки окончательно не превратились в груду мусора, а долю откладываем, чтобы в случае чего…
Он замолчал, быстро облизал губы.
– Короче, на все есть свои причины.
Я внимательно посмотрел на него.
– Тогда чего ради?
– Не понял.
– Чего ради такая жизнь, если…
Ойген быстро замотал головой.
– О, нет, Бонни. Давай вот без этого дерьма, ладно? Лучше принесу тебе еще пива.
Он быстро поднялся на ноги, провел по коротким волосам ладонью, перемахнул через спинку дивана и пошел к холодильнику.
Позже, очнувшись в предрассветной дымке, я обнаружил себя на полу. В полуметре от меня, прижав колени к груди, лежал Ойген. Мы заснули прямо на деньгах; к моей щеке прилипла купюра. Я замерз, хотел перебраться на диван – мне даже снилось, что именно это я и сделал, но, просыпаясь снова и снова, как в «Дне сурка», я понимал, что все еще лежу на месте. В мертвой тишине фургона я чувствовал себя полностью изолированным от окружающего мира. За короткий промежуток времени я до того привык к старым пыльным коврам и липкому полу, к клетчатым рубашкам Рольфа и растянутым майкам Ойгена, к запаху дешевого кофе и вкусу кислого пива, что всерьез начинал считать это забытое всеми древними богами место своим домом.
Я стал замечать за собой, что медленно перенимаю привычки Келлеров – мне нравилась их музыка и еда. Я боялся себе в этом признаться, но их образ жизни мне нравился тоже. Начинал нравиться. Я чувствовал стыд, признаваясь самому себе в том, что домой, к отцу, мне возвращаться не хотелось. Посреди бежевых стен и чистых зеркал я ощущал себя ветошью, куском мусора, который по какой-то причине забыли выбросить – ведь у нас дома всегда так чисто, даже несмотря на то, что последнее время мы с отцом пренебрегали уборкой. Вечерами я долго стоял у подъезда, задрав голову к звездам, и пытался понять, что я такое делаю. Я не имел права так обращаться с отцом. Я не должен был бросать его в самый трудный период для нашей семьи, но именно этим я и занимался последнее время. Сбежать из дома, скрыться, затеряться меж гудящих проводов и дворовых собак – было моей целью. Мне становилось тошно каждый раз, когда я переступал порог, но я ничего не мог с собой поделать. Внутри меня жило что-то голодное, нервное и большое; этому «чему-то» требовалась свобода. Я не мог ей противиться. Больше не мог. Собой прежним я становился лишь в присутствии мамы. Я видел ее урывками, но я жил в те моменты, когда она касалась моего лица холодной ладонью и шептала нежное «Львенок». Тогда я наклонялся к ней, прижимался губами к виску и тоже шептал. Я просил, умолял ее поправиться. Мне до боли в костях, до ломоты в теле хотелось, чтобы она жила.
Я перевернулся на спину, нащупал в кармане телефон. Он оказался разряжен; на экране я увидел свое отражение и поморщился.
– Лео?
– Да?
Ойген лежал ко мне спиной. Я даже не был до конца уверен, что он действительно проснулся. Сквозь тонкую ткань майки отчетливо проглядывались все его позвонки.
– Почему не спишь?
– А ты?
Молчание.
– Ойген?
– Я думаю.
Я отложил телефон в сторону и приподнялся на локтях.
– О чем?
– О том, что сказал тебе. Нельзя выйти из воды сухими. Из нее вообще не выбраться. Все тонут. Это лишь вопрос времени.
Я давно заметил, что под утро Ойген часто становился пессимистичным, ему в голову лезли самые мрачные мысли. Не то чтобы этим мы сильно отличались.
Мне было нечего ему ответить, поэтому я молчал и ждал.
– Я думаю, что тебе больше не стоит лезть в это, – шепнул он так тихо, что я едва расслышал. – Я думаю, что тебе больше не стоит приходить сюда.
Мне показалось, что после этих слов внутри меня что-то лопнуло.
– В смысле? Ты что этим хочешь сказать?
Ойген не ответил. Уснул? Мне хотелось растормошить его, но вместе с этим я надеялся, что утром он забудет свои пьяные слова. Он не мог так поступить со мной. Не мог.
У меня так и не получилось заснуть. До самого утра я лежал и смотрел на вены у себя на запястье. Они напоминали мне тонкие голубые стебли, которые переплетались между собой. И я подумал: через месяц осень, а за ней и зима – она убьет во мне все живое.
2
Утром Ойген вел себя так, словно ничего не случилось. За завтраком (хлеб с сыром, две банки вишневой газировки) я только и делал, что молча пялился на него, поэтому в какой-то момент он закатил глаза и сказал:
– Выкладывай.
– А?
– Что случилось? Чего ты на меня так смотришь?
– Я не смотрю.
– О, – он соскреб крошки со стола в ладонь и опрокинул их в рот, – неужели?
Я опустил взгляд, но тут же заставил себя вновь посмотреть Ойгену в глаза.
– Сегодня ночью… Нет, утром, – я смешался. – Короче, ты сказал, чтобы я больше не приходил. Почему? Боишься, что я кому-нибудь проболтаюсь? Или что? В чем проблема?
Мой голос срывался. Я звучал жалко, но мне не было до этого дела. Между нами повисло тяжелое молчание – это было хуже всего.
Ойген нахмурился, потом встал из-за стола и принялся укладывать деньги в черный пакет.
– Эй, ты меня слышишь вообще?
Я быстро подошел к нему, выхватил пакет у него из рук.
– Ты совсем?!
– Сначала объясни. То ты звонишь и просишь помощи, то говоришь, чтобы я валил на четыре стороны.
– Kakoj zhe ty idiot, – процедил Ойген сквозь зубы.
Он так часто ругался по-русски в моем присутствии, что я стал запоминать некоторые ругательства и их значение.
– Я не идиот, – быстро возразил я. – В чем дело?
Ойген долго молчал и буравил меня тяжелым взглядом.
– Того мужика помнишь? Леннарта? – вдруг спросил он.
Я честно попытался вспомнить. Имя звучало знакомо, но я никак не мог понять, где слышал его раньше.
– Леннарт… Это его избил Рольф, когда мы были у тебя?
– Да, его.
– Что с ним?
– Уже целый месяц кормит червей.
Ойген выпалил это так быстро и так безжалостно, что я не сразу уловил смысл.
– Ты все правильно понял тогда. Они забили его до смерти. Не знаю, где они его закопали, но он умер тем же вечером.
Меня бросило в жар. Подсознательно я всегда знал, что Леннарт мертв, но предпочитал игнорировать это, потому что думать, что все в порядке – всегда легче. Это ведь так просто притвориться, что никакой проблемы нет, но притворство – не решение. Это лишь отсрочка и ничего больше.
Ойген сказал что-то еще, но я этого не услышал. Пространство вокруг стало слишком маленьким, каким-то темным, словно у меня перед глазами опустили черный занавес.
– Об этом я и говорил, – спокойно сказал Ойген.
– Что?
– На тебя это плохо действует. Сам не понимаешь? Даже сейчас стоишь и трясешься.
Я опустил взгляд на свои руки – они мелко-мелко дрожали.
– Ойген, это же убийство. Боже… О какой еще реакции может идти речь? Тебя самого это не трогает? Не задевает?
Он пропустил мои слова мимо ушей.
– Черт знает, что еще может произойти. Я слишком сильно стал на тебя полагаться. Если я снова позвоню тебе и попрошу о помощи, то ты согласишься. Я знаю, что согласишься. А дальше? Что дальше? Это не твоя жизнь. Кто вообще выберет такое по своей воле? У тебя есть нормальный дом. У тебя есть будущее. Так почему ты торчишь здесь?!
Он никогда раньше так на меня не злился.
– Почему ты говоришь об этом только сейчас? – тихо спросил я. – Что случилось, что ты так резко передумал?
Ойген нервно выдохнул.
– Я не передумал. Я с самого начала считал это плохой идеей. Мне не нужно было звонить тебе, не нужно было втягивать тебя во все это. Тебе лучше уйти. Ты всегда можешь закончить, как Леннарт. Тебе не…
Я прервал его.
– Слушай, перестань. Просто перестань, хорошо? Ты мой друг, ясно?
Он собрался что-то возразить, но я покачал головой и повторил еще раз:
– Ты мой друг, поэтому позволь мне решать самому.
Я перевел дыхание и еще раз прокрутил в голове все, что сказал мне Ойген. Леннарт мертв. Я был уверен, что он далеко не первый и не последний. Мне стоило послушать Ойгена, стоило развернуться и уйти, потому что он был прав, и мы оба знали это, но я остался.
– Кретин, – мрачно бросил Ойген, когда я устроился на диване, полностью игнорируя все его аргументы. – Делай, что хочешь. Мне вообще плевать.
– Все будет в порядке, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно.
– Да пошел ты, – огрызнулся Ойген.
Он снова принялся укладывать деньги в пакет какими-то рваными и чересчур резкими движениями. Я знал, что Ойген хотел уберечь меня. В конце концов, в его словах была был смысл – происходящее действительно действовало на меня не самым лучшим образом, но еще я знал, что, несмотря на все это, Ойген был рад моему решению остаться.
3
Домой я шел под дождем и вымок до нитки. Моя белая рубашка – я снова переоделся – неприятно липла к телу. Я бы мог переждать дождь в каком-нибудь магазине, но упрямо продолжал идти, потому что мне нужно было быстрее добраться до дома. Телефон все еще был разряжен, поэтому отец не смог бы до меня дозвониться при всем желании.
Всю дорогу я изнывал от нехорошего предчувствия. Мне казалось, что что-то не так. Деньги я специально оставил у Ойгена, чтобы не вызывать вопросов дома, но мне все равно казалось, что я выгляжу, как преступник.
Ты выглядишь, как отстой.
Во время разговора с Ойгеном я перенервничал, и ко мне вернулась ослепляющая головная боль. На свежем воздухе мне стало лучше, но до конца мигрень все равно не отступила. По тротуару, в резиновых сапогах и цветных дождевиках, носились дети. Они бросали друг другу тяжелый красный мяч. Бам-бам-бам. Детский смех. Брызги грязной воды в разные стороны. БАМ-БАМ-БАМ. Я зажмурился, втянул в легкие побольше воздуха и прошмыгнул в подъезд. Оказавшись перед дверью, я позвонил в звонок и стал ждать. Меня трясло, как в лихорадке – зуб на зуб не попадал от холода. Я прислушался. За дверью – ни звука. Тишина. Когда мне уже стало казаться, что отца нет дома, дверь открылась, и я столкнулся с его хмурым взглядом.
– Привет?
Прозвучало до того тихо и жалко, что мне стало стыдно.
– Проходи.
Голос отца не выражал особых эмоций – это было хуже всего.
Я прошел в гостиную, стащил с себя мокрую рубашку и накинул на голые плечи мамин любимый плед – он хранил в себе призрачный аромат ее духов.
– Что у тебя с телефоном?
– Разрядился.
Отец поджал губы.
– Это теперь проблема?
– Нет, но…
– Не мог подзарядить его у Бастиана?
Я еле заметно выдохнул. Он ничего не знает. Все в порядке.
– Я только утром заметил, что он сел, а заряжать уже было некогда, потому что я собрался домой и…
– Знаешь, почему ты не зарядил его у Бастиана? Потому что тебя там не было.
У меня в груди екнуло и перевернулось сердце. Я даже не нашелся, что ему возразить.
– Из-за грозы я решил, что заеду за тобой утром, но Клаудия сказала, что Бастиан еще спит, а тебя у них вообще не было. Где же ты был, Лео?
Отец пристально посмотрел на меня. Я снова увидел разочарование в его взгляде. С каждым разом мне было труднее это выносить. Я уставился ему за спину – на расплывчатое пятно телевизора. Начинались новости.
– Извини, – негромко сказал я, когда молчание затянулось. – Я остался у того парня, помнишь? Сначала мне казалось, что будет скучно, но мои будущие однокурсники даже ничего. Время пролетело быстро, и я решил, что ехать к Басти уже поздно. Прости, мне правда стоило тебе позвонить.
Отец покачал головой.
– Я просто хочу, чтобы ты понял: мне только нужно знать, где ты. Это все. Я не заставляю тебя сидеть дома, не выдумываю для тебя запретов. Ты плохо живешь? Я не понимаю. Каким мне нужно быть, чтобы ты слушал?
У меня в горле встал ком. Я вновь начал извиняться. Отец казался мне отстраненным, полностью погруженным в свои тяжелые мысли.
– Как ты съездил в университет?
Он так резко перебил мои извинения и перевел тему, что я невольно растерялся. До меня вдруг дошло, что я совсем ничего не придумал по этому поводу. Я ведь пропустил вступительные к чертовой матери. У меня было более интересное занятие. Черт, черт, черт. Как я ненавидел такие моменты! Ненавидел захлебываться в собственном вранье по горло и чувствовать себя загнанным в угол. Повисла пауза. Я совершенно не знал, что сказать. Я столько раз врал ему, недоговаривал, приукрашал, выставляя действительность в нужном мне цвете, что порой совсем забывал, что это такое – говорить правду.
– Что-то случилось?
– Нет, – выпалил я. – Ничего не случилось, просто…
Я резко замолчал. Моим вниманием полностью завладел экран телевизора. На нем застыло изображение леса – оцепленная местность, люди в форме, полицейские машины, карета скорой помощи. Под диванной подушкой я быстро нашарил пульт и прибавил звук. Отец с недоумением обернулся и тоже прикипел взглядом к экрану.
– В шесть часов утра в баварском Регенсбурге был обнаружен труп молодой женщины. У погибшей обнаружены многочисленные травмы лица, перерезано горло. По факту убийства возбуждено уголовное дело.
Снова и снова на экране мелькал черный мешок, в котором – несомненно – лежало тело. Мрачный следователь сообщил, что надеется на содействие владельцев транспортных средств, чьи видеорегистраторы могли зафиксировать полезные для следствия данные.
Ощущение было такое, словно мне выстрелили в затылок. Я резко выдохнул, весь похолодел и перестал что-либо понимать. С неуловимой быстротой я проваливался в беспамятство. Ногти сами собой впились в ладони; я вжался в диванную спинку и продолжал гипнотизировать телевизор затравленным взглядом. Ко мне вернулись мои детские страхи – все-все до единого. Я даже не отдавал себе отчета в том, что почти не дышу.
Новости кончились. Отец сел рядом со мной и заставил взглянуть на него.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – медленно сказал он, – но мы же не знаем, что случилось, правда?
– Ага, – выдавил я, – конечно.
Я вцепился в плед, чтобы как-то унять дрожь в холодных руках. Я с детства знал, что это почерк Ванденберга. Он перерезал горло всем своим жертвам. Исключением стал лишь охранник – у Ванденберга просто не было времени сделать все правильно.
– Убийство – это в любом случае ужасно, – сказал отец, – но я знаю, что тебя пугает не это.
Он выключил телевизор, а я продолжал таращиться в темный экран. Я чувствовал, как все возвращалось – закостенелая паника поднималась на мягких лапах и обнажала клыки.
– Если это все-таки он? – прошептал я.
Мое воображение рисовало наиболее страшные сцены, мозг отказывался воспринимать реальность адекватно. Подсознание нарочно выбирало из всех возможных вариантов событий самые худшие.
– Мы этого не знаем, – снова повторил отец.
Он колебался. Он хотел сказать что-то еще.
Я не мог усидеть на месте. Вскочил с дивана и заходил по комнате на ватных ногах. Плед остался на диване, и мои плечи покрылись крупной дрожью. Отец был прав. Это еще ничего не значило. Ванденберг не давал о себе знать несколько лет. С чего бы ему снова сорваться и начать убивать?
– В новостях ведь ни слова не было о том, что убийца что-то оставил, правильно? – вдруг спросил отец.
Я остановился и взглянул на него. Подарки. Ванденберг всегда оставлял рядом с жертвами небольшие сувениры.
– Откуда ты знаешь? Этого могли специально не озвучить. Думаешь, что в новостях всегда правду говорят? – нервно спросил я.
– Так.
Отец тоже поднялся на ноги, подошел ко мне и положил свои широкие ладони мне на плечи.
– Сейчас я тебе кое-что скажу, а ты попробуешь к этому прислушаться. Я знаю, что тебе страшно, но ты в безопасности – сейчас и всегда будешь. Тебе ничего не угрожает. Я почти уверен в том, что это не Ванденберг, а кто-то другой – его скоро разыщут. Доверься мне.
Я честно попытался прислушаться к его словам, но вышло у меня не то чтобы хорошо. Я-то знал, что он говорил это только для того, чтобы я успокоился. Он не мог знать наверняка, что произошло в лесополосе в шесть утра.
Отец бросил взгляд на часы и по его лицу я понял, что он опаздывает на работу.
– Иди, – сказал я, – все в порядке. Я справлюсь.
Он побыл со мной еще немного – полчаса или около того, а потом уехал. Я долго стоял перед запертой дверью, стараясь поверить, что я действительно в безопасности.
4
Все утро и весь день я держался неплохо – сварил кофе, слегка прибрался, принял горячий-горячий душ и немного пришел в себя. Я старался не включать телевизор и не листать новостную ленту, чтобы обезопасить себя от скверных мыслей. Несколько раз звонил отец и спрашивал о моих делах. Он обещал быть дома в восемь.
В три я все-таки включил компьютер, но не для того, чтобы читать новости. Вместо этого я еще раз изучил сайт университета, в который подал документы. К моему огромному облегчению оказалось, что у них имеется резервный день для того, чтобы сдать вступительный экзамен. Отлично. Я побарабанил пальцами по колену, вытащил из ящика стола стикеры, написал на одном из них число и время и налепил на стену.
В четыре ко мне стала возвращаться тревога.
В пять я подошел к двери и проверил замки; у меня появилось желание напиться и лечь спать, чтобы только не думать. Я почти сделал это. Нашел в холодильнике джин, но так к нему и не притронулся. Вместо этого я решил поехать к маме – хоть куда-нибудь, чтобы почувствовать себя в безопасности. Можно было позвонить Ойгену, но я не мог этого сделать после нашего разговора. Я же сказал, что все в порядке.
Я уже оделся и собирался выходить, когда мне позвонил Бастиан.
– Только сейчас увидел новости, – сказал он. – Ты дома?
– Да.
– С отцом?
– Нет.
– Мне прийти?
– Все нормально.
– Я не об этом спрашивал.
– Как хочешь.
– Понял.
Бастиан был у меня через полчаса. Мы не виделись почти неделю, и за это время синяки, которые ему оставил Герт, почти исчезли. Он вел себя несколько холодно по отношению ко мне. Нам давно стоило поговорить насчет того, что я в буквальном смысле использовал его, когда то и дело просил о прикрытии. У Бастиана было полное право на то, чтобы послать меня подальше, но он этого не сделал. Вместо этого он приехал ко мне, потому что точно знал, как я себя чувствую из-за всей этой истории с убийством.
– Все будет хорошо, – сказал он, когда мы устроились перед телевизором в гостиной.
Я кивнул, потому что спорить мне не хотелось. Мы включили телевизор – один я не решался, и стали ждать вечерних новостей.
– Объяснишь мне, что происходит? – спросил Бастиан.
Молчание между нами было почти невыносимо. Еще никогда нам не было так трудно говорить друг с другом.
– Что именно ты хочешь знать?
– Все, – твердо ответил он. – Где ты пропадаешь последнее время? Откуда у этого твоего Ойгена оружие? Почему я все время прикрываю тебя перед отцом?
У меня голова шла кругом. Я не должен был выдавать Ойгена, но и у Бастиана было право знать правду.
– Ладно, – сухо бросил он. – Забудь. Если не хочешь об этом говорить, то и не надо.
Я медленно перевел дыхание. Посмотрел на часы. Новости должны были начаться через пять минут.
Бастиан отложил телефон в сторону, взъерошил волосы.
– Ничего нового не пишут, – сказал он.
– У Ойгена были проблемы, – начал я. – Он связался с одними опасными ублюдками. Ему нужна была помощь, чтобы разделаться с ними.
– В каком смысле «разделаться»?
Я помотал головой.
– Ничего такого. Никто не пострадал, если ты об этом. Мы просто… поговорили. Это было сложно, но в итоге все обошлось. Извини, что без подробностей, но я не могу сказать больше, потому что пообещал.
Бастиан скривил губы. Было заметно, что он все еще зол на меня, но уже не так сильно.
– Ты херовый друг, Ветцель, – фыркнул он.
– Да уж.
– О, ты и не отрицаешь.
– Было бы глупо с моей стороны.
Ответить он не успел, потому что нас прервал выпуск вечерних новостей. В студии появилась та же молодая ведущая, что и утром. Она оторвала взгляд от бумаг, разложенных на столе, и начала эфир. Я заметно напрягся, когда она заговорила о теле, найденном в лесополосе.
– Личность погибшей была установлена. Это двадцатилетняя Петра Аккерман. Поступила информация о том, что группа молодых людей, причастных к убийству, была задержана недалеко от Регенсбурга. Все они – однокурсники Петры. Что же толкнуло их на такую жестокую расправу? Об этом нам расскажет…
Дальше я почти не слушал – просто не мог. Меня обдало теплой волной облегчения. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана.
– Это не он, – выдохнул я. – Не он.
Бастиан хлопнул меня по плечу.
– Я же говорил, что все будет нормально, – сказал он, а потом задумчиво добавил, – но история все равно скверная, ага? Учишься-учишься, а потом какие-то отморозки вдруг решают, что будет весело от тебя избавиться.
– Да, – кивнул я. – Да, конечно.
Мое внимание вернулось к новостям. На экране мелькали лица троих парней. У каждого из них было настолько жалкое выражение лица, что мне сделалось тошно.
– Мы не думали, что так получится, – промямлил один из них.
Остальные сохраняли молчание.
Бастиан выругался. Мы отправились на кухню и долго рассуждали о том, что мир давным-давно свихнулся и превратился в свалку с такими вот отбросами. Я тоже был отбросом – об этом я думал поздно ночью, когда пытался заснуть. Тогда мне вновь захотелось вернуться к нормальной жизни, но чем она была?
Этого я уже не понимал.