Глава 5
Теория разбитых окон
1
Всю ночь перед собеседованием меня тошнило – не от волнения – просто мы с Ойгеном перебрали накануне. У фургона Келлеров, развалившись на старых сдутых шинах, мы пили пиво и лениво разговаривали.
– Знаешь, – сбивчиво говорил я, – когда-то тюремная жизнь вдохновила Оскара Уайльда на создание одной из своих лучших поэм.
– В наше время тюремная жизнь способна вдохновить только на песни русского «Лесоповала»66, – фыркнул Ойген, а потом вдруг хрипло рассмеялся – у него было простужено горло.
Я откинулся на спину и уставился в темнеющее небо. Между проводами, которые покачивались от ветра над моей головой, виднелась луна. Она была маленькая и отчего-то напоминала искусственный шар призрачного света. Луна была холодной и пустынной, но ее свет я любил не меньше сияния солнца.
– Все-таки ты странный, Бонни, – задумчиво изрек Ойген, с усердием обкусывая заусенец на большом пальце. – Очень странный.
– Почему это?
– Как напьешься – так тебя сразу тянет разговаривать о всяких писателях, о модернизме, эстетизме и всех прочих «измах». Я до знакомства с тобой таких слов-то и не знал.
Я рассмеялся.
– А ты хочешь, чтобы я деградировал? Как ты?
Ойген широко зевнул, обтер кровавый палец о старую куртку Рольфа, которая болталась на его плечах, словно вампирский плащ.
– Конечно, – иронично отозвался он, – но, боюсь, я слишком низко пал.
– И не говори. Ты-то, если напьешься, обычно в драку лезешь.
– Как всякий порядочный russkij человек.
– Ты? Порядочный?
Ойген хотел что-то ответить, но вместо этого громко чихнул.
Мы разошлись около часа ночи, и к тому времени пространство вокруг превратилось во что-то тягучее и клейкое; я чувствовал себя сонной мухой, которая с трудом перебирается из одной точки в другую. Мне до того хотелось спать, что глаза закрывались прямо на ходу, но стоило оказаться дома – всю сонливость рукой сняло. До четырех утра я смотрел «Донни Дарко»67, а потом еще долго возился в постели, пытаясь понять, что же я только что посмотрел.
Утром я никак не мог взять себя в руки и собраться. Меня шатало из стороны в сторону, голова болела так сильно, что я едва ли мог смотреть на свет. Нужно было позавтракать, но от одного вида еды меня начинало мутить. Не нужно было пить накануне, но иначе с нервами я не умел справляться.
В восемь утра позвонил Штефан, чтобы убедиться, что я не забыл о собеседовании.
– Что у тебя с голосом, дружище? Не простыл? – обеспокоенно спросил он.
На фоне его голоса я различил одну из песен американской группы «Twenty one pilots».
– Нет, – буркнул я, пытаясь расчесать влажные после душа волосы. – Я в порядке.
– Ну-ну. Точно не хочешь, чтобы я взглянул на статью? Ты мне так и не показал. Я почти обижен.
Я прижался лбом к зеркалу и крепко зажмурился. Мне было так дерьмово, что я стал всерьез задумываться о том, чтобы остаться дома. К черту, к черту, к черту все.
– Лео?
– М?
– Мне прочесть?
– А? Нет, я же сказал. Прочтешь, когда меня напечатают.
Штефан рассмеялся.
– Это правильно, Ветцель. Хороший настрой.
Я быстро закончил разговор, сославшись на то, что мне нужно собираться. Вместо этого я лег на диван и уснул еще на полчаса, а потом, очнувшись, понял, что уже опаздываю. После короткого сна я вообще перестал что-то соображать. Перед выходом я даже в зеркало смотреться не стал, потому что точно знал, что там увижу, а мне этого видеть не хотелось.
Лукас Ройтер – главный редактор журнала «Энгельс» – назначил встречу в небольшом ресторане, где мы иногда ужинали всей семьей, когда мама еще была жива. Пусть я и добрался относительно быстро, но все равно умудрился опоздать на четверть часа. В ресторане пахло специями и грибами, и я снова ощутил сильное головокружение. Я бы повернул обратно, если бы не единственный посетитель, в котором я узнал редактора. Он был точь-в-точь, как на фотографии, которую мне показывал Штефан.
– Добрый день, – доброжелательно поздоровался он и протянул руку для рукопожатия, когда я сел напротив.
– Здравствуйте, – кивнул я, стараясь, чтобы мой голос звучал бодрее.
Я пожал протянутую мне руку, покрытую веснушками. Лукас Ройтер выглядел, словно выросший Питер Пэн, который каким-то чудом выбрался из Неверленда. Светлые волосы, лицо в ярких веснушках, мягкая, но плутоватая усмешка; шрам над верхней губой. Со слов Штефана я знал, что Ройтеру чуть меньше сорока, но он едва ли выглядел на тридцать. Он производил впечатление моряка или бродячего художника, но совершенно не походил на человека, запертого где-нибудь в тесном кабинете.
– Кофе? – вежливо поинтересовался Ройтер, когда к нам подошла официантка.
Я бы с радостью выпил холодной воды, но вместо этого кивнул. Пусть будет кофе. Главное, чтобы меня не вывернуло.
– Штефан много говорил о вас, – сказал редактор. – Только хорошее, не сомневайтесь.
В помещении мне стало жарко. Хотелось выбраться на улицу, подышать свежим воздухом.
– Я и не сомневаюсь. Мы хорошие друзья.
– Это замечательно. Вы простужены? – спросил Ройтер, когда я в очередной раз потер лицо ладонями.
Он прищурился, разглядывая меня. Красные глаза, запах перегара, который не удалось смыть гелем для душа, заторможенность – выдавали меня с головой, но я решил держать планку до конца представления.
– Я в порядке.
Лукас сложил руки на столе.
– Так нервничали накануне? – вдруг спросил он.
Я вздохнул, когда понял, что он раскрыл меня и внимательно посмотрел на Ройтера, пытаясь уловить на его лице тень неодобрения, но ее не было. Редактор был в хорошем расположении духа. Через мгновение он вновь поманил к нашему столику официантку.
– Будьте добры, – любезно начал Ройтер, – апельсиновый сок со льдом вместо второго кофе.
Девушка сделала заметку в маленьком блокноте и быстро ушла.
– Извините, – забормотал я, не чувствуя особого сожаления, – вчера немного…
Ройтер остановил меня жестом и качнул головой.
– Я тоже когда-то был молодым, – сказал он. – Но я ценю честность. Думал, что вы будете отрицать.
Я неловко промолчал, не представляя, что можно на это ответить.
– Впрочем, если вспомнить больших людей мира сего, то и они были не без греха. Взять того же Хемингуэя. Он не видел смысла жизни без хорошего виски. А Буковски? Вот-вот. Апельсиновый сок немного приведет вас в чувство, а до тех пор, – Ройтер поставил локти на стол, сцепил руки в замок и опустил на них подбородок, – давайте поговорим о главном. О вас.
Я хмыкнул, а потом вытянул руки перед собой и подобно редактору положил на них подбородок – когда-то давно я слышал от отца, что человек более расположен к беседе, если отзеркалить положение, в котором он сидит.
– Я открытая книга, – я улыбнулся.
– Разумеется. Что ж, давайте о них и поговорим. Какие книги вам нравятся, Лео? Не спешите, у вас есть время подумать. Я знаю, что подобные вопросы застают врасплох. Можете перечислить авторов. Какие ваши любимые?
– Оруэлл, Керуак. Стейнбек, пожалуй, – я задумчиво нахмурил брови. – Уайльд. Кинг.
– Знаете, что любопытно? Часто встречаю людей, которые называют Оруэлла или Уайльда, не прочитав у них больше одного произведения.
– Если писатель хорош, то разве он не может понравиться с первой книги?
– Первое произведение знакомит с автором, он протягивает тебе руку и зовет за собой. С первой книгой в автора можно влюбиться, но не полюбить.
– Как быть, если у писателя всего одна книга?
– А как думаете вы?
– Я думаю, что каждый имеет право причислять писателя к своим любимым авторам, если был тронут хотя бы одной его историей.
– Должно быть, вы верите в любовь с первого взгляда?
– Вряд ли, – ответил я. – Не сталкивался.
После этих слов я тут же подумал о родителях, о том, как они рассказывали о своей первой встрече. Внутри меня шевельнулось что-то теплое.
Нам принесли напитки. Я еле удержался от того, чтобы не выпить весь стакан холодного сока залпом.
– Так что? Сколько книг вы прочли у господина Оруэлла? Только честно, – полюбопытствовал Ройтер.
– Это так важно?
– А вам не хочется самоутвердиться?
Я снова улыбнулся. Ройтер затеял игру, правила которой становились яснее с каждой минутой.
– Ни одной, – сказал я и откинулся на спинку стула. – Я не прочел ни одной книги Оруэлла.
Редактор громко усмехнулся.
– Тогда зачем вы его назвали?
– Вы спросили про любимых писателей, а не про книги, которые они написали.
– Разве одно не подразумевает другое?
– А Оруэлл мне в качестве человека симпатичен.
Ройтер помешал кофе.
– Любопытно. Поделитесь?
– Я восхищаюсь его независимостью.
– Или одиночеством?
Я проигнорировал и добавил:
– И его смелостью.
– Потому что он писал гневные сатиры?
– Потому что он ошеломлял. Потому что рассказывал, что такое свобода.
Ройтер сощурился.
– Вы лгун, молодой человек.
– Почему же?
Редактор чуть наклонился вперед.
– Потому что вы читали, – сказал он.
– Читал, – на этот раз я не стал с ним спорить.
Он рассмеялся.
– Считайте, что вы самоутвердились.
– Я и не пытался.
На лице Ройтера мелькнула улыбка Чеширского кота.
– Конечно. Вам известно, о чем наш журнал?
– «Энгельс» издается с 1989 года, сменил трех главных редакторов. Ранее в нем публиковались статьи только на политические темы, но с недавних пор появился раздел о литературе, где издаются статьи не только о немецких писателях, но и о творчестве эмигрантов. Также есть небольшая колонка о жизни города.
– Все верно.
Наша беседа протекала неторопливо; я успел выпить два стакана сока, и головная боль немного отступила. Ройтер спрашивал меня о любимых жанрах и стилях, интересовался о том, как я справляюсь со стрессами сроков и справляюсь ли.
– У вас есть две статьи, которые вы должны написать, – сказал он, когда мы вышли на улицу перекурить. – Обе на заказ, но в первом случае клиент готов ждать, а во втором – нет. Как вы поступите?
Я чиркнул зажигалкой.
– Решу, что важно, а что срочно.
– А какая разница между этими понятиями?
– Все срочное важно, но не все важное срочно.
Ройтер кивнул. Больше он ничего не спрашивал, поэтому курили мы в абсолютной тишине. Мимо нас мчались машины. Когда мимо проехало такси, я неожиданно вспомнил Мону. Я так и не позвонил ей, но, по крайней мере, забил ее номер в записную книжку телефона. Цифры на руке почти стерлись после утреннего душа.
– Итак, пришло время взглянуть на вашу собственную статью, – после долгого молчания сказал редактор. – Вы же принесли текст?
– Само собой.
Я последний раз глубоко затянулся, бросил тлеющую сигарету себе под ноги, и мы с Ройтером вернулись внутрь.
– «Смерть не приходит в черном плаще. Плащи нужны тем, кто чего-то боится. Она же бесстрашна», – начал читать редактор, когда я протянул ему свое эссе.
В любой другой ситуации я бы попросил его не читать вслух, но в тот момент, притупленный остатками алкоголя в организме и угасающей головной болью, я почти не нервничал. Пока Ройтер читал, я смотрел куда-то мимо него, думая о чем угодно, но только не о происходящем. Мысленно я был где-то в другом месте – не мог понять, где именно, но уж точно не напротив Лукаса Ройтера.
– Так…
Протянул он и замолчал.
Я несколько раз моргнул и посмотрел на него, ожидая вердикта.
– Я не люблю опоздания, – сказал Ройтер. – Сегодняшнее вам прощаю, но впредь, прошу вас, будьте пунктуальнее.
В груди екнуло сердце.
– Значит?..
– Вы приняты, Лео, – улыбнулся редактор, а потом добавил, смешно пригрозив пальцем: – Пока на испытательный срок, разумеется.
– Сколько он будет длиться? – спросил я.
Это почти не имело значения, потому что главным было то, что я все-таки получил работу.
– Может, месяц, – туманно ответил Ройтер. – Может, три.
– Понял.
Мы еще немного посидели в ресторане, обсудили детали и кое-какие рабочие моменты, поговорили о графике, а потом распрощались.
По пути домой я чувствовал себя странно. Я ведь особо не рассчитывал, что получу работу, хотел этого, но до конца не верил, что у меня получится. Иногда я не представлял, как реагировать на хорошие вещи. Иногда мне казалось, что я разучился это делать.
2
По телевизору шел старый черно-белый фильм «Молодой Терлесс», когда мы с Бастианом собрались в квартире Альвина и его матери. Шарлотты дома не было, поэтому мы были одни – в вечерней полутьме. Мы расположились в зале вместе с бутылкой джина, которую Альвин принес с кухни. Светло-голубая этикетка на ней почти отклеилась, словно кто-то долгое время пытался сковырнуть ее ногтем.
– Прощай безработица! – воскликнул Альвин, наполнив джином три маленькие стопки.
Я закатил глаза, но все равно улыбнулся. Как только Альвин узнал, что моя кандидатура устроила главного редактора, он тут же велел мне подняться наверх – праздновать. Чуть позже позвонил Бастиан, и мы решили, что будет неплохо, если он составит нам компанию.
– Если бы не Штефан, то ничего бы не вышло, – заметил я, опрокидывая в себя стопку джина.
На вкус он был можжевелово-смолистым, очень терпким. Я протянул руку к тарелке с дольками лимона, чтобы закусить.
– Тогда и его зови, – предложил Альвин.
Он сидел, откинувшись в кресле. Его рыжие волосы были слегка растрепаны, на бледной скуле виднелся порез от неудачного бритья.
– У его сестры сегодня день рождения, – ответил я. – Он не сможет.
– Жаль, – сказал Альвин, а потом качнул головой. – Ну, в следующий раз.
Я кивнул. Гостеприимство Альвина, его привычка относиться заведомо хорошо к людям, которых он в глаза не видел, всегда меня удивляла.
– Ага, в следующий раз, – эхом отозвался Бастиан.
Он набил рот лимоном и теперь сидел со слезящимися глазами.
– А где другой твой приятель? – вновь спросил Альвин. – Ойген, да?
– Ойген у нас всегда чрезвычайно занят, – фыркнул Бастиан, запивая лимон джином. – Его не интересуют такие светские мероприятия, как это.
– Заткнись, Басти, – беззлобно посоветовал я. – Он просто не хочет смотреть на твою рожу.
Альвин рассмеялся – чистым, звенящим смехом, а потом вытянул руки и потрепал нас с Бастианом по волосам.
Остаток вечера мы провели за игрой в покер и разговорами о прошлом и будущем. Наши стопки давно опустели, а допитая бутылка перекатывалась под кофейным столиком то к моим ногам, то к ногам Басти и Альвина. Я чувствовал себя расслабленным и отдохнувшим. Этот вечер был паузой, которую мне давным-давно необходимо было взять. В тепле и полумраке я разомлел, и на пару часов моя жизнь перестала казаться мне такой уж дерьмовой.
Бастиан, развалившись на диване, оживленно рассказывал о теории разбитых окон. Мы с Альвином слушали его вполуха, доигрывая очередную партию в карты.
– Между прочим, это правда, – лицо Бастиана раскраснелось, говорил он быстро. – Если мелкие правонарушения в обществе допустимы, то и более серьезные не заставят себя ждать.
– То есть, – медленно начал Альвин, внимательно рассматривая свои карты. – Если я сейчас бутылку в окно выкину, то завтра меня накроет непередаваемое желание пристрелить соседского кота, а послезавтра я замочу кого-нибудь в ближайшей подворотне?
– Если совсем уж грубо говоря, то в конечном итоге – да, – кивнул Бастиан.
С губ Альвина не сходила скептическая улыбка.
– Да ну?
– Если твой пример применить ко всем людям в целом, то так и будет. Теория так и звучит: если в здании разбито хоть одно окно, но его никто не спешит заменить, то вскоре все окна будут разбиты.
– Если другие могут, то почему нельзя мне? – медленно выговорил я, расправляя карты.
Я все пытался придумать, как мне собрать более-менее сносную комбинацию. В покер я играл редко, поэтому мне однозначно не доставало опыта. Рольф пытался научить меня разным уловкам, но через полчаса игры он успевал так надраться, что уже был не в состоянии что-то мне объяснять.
– В точку, – обрадовался Бастиан, когда услышал мои слова. – Это работает, как цепная реакция или вирус. Если один бросил бумажку на землю, то и второй так сделает, а потом и третий. Чуть позже люди поймут, что ничего страшного в этом нет, задумаются, а вдруг и за другие прегрешения им ничего не будет.
– Например?
Бастиан задумчиво прикусил губу.
– Это похоже на зависимость. Сначала ты балуешься сигаретами, потом травкой, а позже подсаживаешься на героин, который убивает тебя.
– Ты хочешь сказать, что каждый человек, который выбрасывает мусор там, где не надо – потенциальный убийца? – поинтересовался Альвин.
Бастиан немного смутился.
– Нет, не каждый. Только тот, кто предрасположен.
– У меня в университете был один преподаватель, который утверждал, что каждый человек способен на убийство. Только одних сдерживают рамки, а другим на эти рамки плевать, – сказал я.
– Он прав, – не стал спорить Бастиан, – но только в теории. Потому что каждый может убить, но не каждый пойдет на это. Я слышал об одном эксперименте. Не помню контекста, но там опрашивали солдат, которые прошли войну. Большинство из них стреляли вхолостую, прекрасно зная, что человек, которого они оставили в живых, может их убить. Интересно, а?
Альвин провел ладонью по волосам, приглаживая их. Мы вскрыли карты. Ему пришло каре на тузах, и я раздосадовано хмыкнул.
– Однажды ты меня обыграешь, – Альвин подмигнул мне, а потом перевел взгляд на Бастиана. – Человек убивает только тогда, когда у него нет выхода.
– Иначе делают только психопаты, – сказал я, – как Ванденберг.
В комнате повисла тишина. Я подозревал, что этот разговор приведет к тому, что я снова вспомню свой самый худший кошмар, но все равно надеялся, что этого не произойдет.
Альвин хлопнул ладонью о ладонь и поднялся с кресла.
– Пойду сварю кофе, – сказал он, чтобы сгладить молчание. – Две ложки сахара, Бастиан?
Меня спрашивать он не стал, потому что знал наверняка – я пью горький-горький, без сахара и молока.
Бастиан кивнул. Когда Альвин ушел, он вздохнул и посмотрел на меня виновато.
– Извини, – сказал он. – Нам не нужно было об этом говорить.
Я махнул рукой и принялся вяло собирать карты со стола. На меня зоркими глазами смотрели валеты, дамы и короли.
– Все в порядке. Не переживай ты так.
– Точно? Я хочу сказать, что вся эта история с новым…
Он замолчал.
– Убийством, – подсказал я.
– Да, с новым убийством.
– Я больше не ребенок.
– Да, но разве это имеет значение?
Мне не хотелось об этом думать, поэтому, перетасовав колоду несколько раз, я тоже поднялся на ноги.
– Кофе скоро будет готов.
На кухне я сел на подоконник и выглянул на улицу; небо покрылось слоем тяжелых туч, которые были до того густо-чернильными, что все вокруг съеживалась под их весом. Деревья казались маленькими, выведенными тонкой кистью на сером холсте. Фонари тянулись спичками, которые вот-вот сломаются. Людей на улице не было.
Альвин сунул мне в руки кружку. Они с Бастианом устроились за столом, на котором лежала целая стопка женских журналов – их любила читать Шарлотта. С обложки одного из них на меня смотрел Джуд Лоу. Не прошло и пары секунд – Альвин опустил кружку ему на лоб.
Бастиан вытянул из стопки журнал с бордовой обложкой и прочитал название одной из статей:
– «Десять самых знаменитых самоубийств в истории». Кто сможет угадать? – он нашел нужную страницу и опустил журнал под стол, чтобы ни я, ни Альвин не смогли подсмотреть.
– Альвин Фосс, – тут же сказал Альвин, – потому что не вынес переживаний за своих друзей-оболтусов.
Мы с Бастианом рассмеялись.
– Брось, – сказал я. – Не так уж много проблем мы тебя доставляем.
– О, это ты так думаешь.
– Ладно-ладно, а серьезно?
Я задумался, помолчал, а потом принялся загибать пальцы.
– Кобейн, конечно, Ван Гог, Маяковский и Есенин…
Последние слова Ван Гога. «Печаль будет длиться вечно». Пять часов утра. «Англетер». «Schastlivo ostavat'sya. Vladimir Mayakovskij». Апрель. Выстрел в голову. «Лучше вспыхнуть и сгореть дотла, чем сохранить тепло и медленно догореть».68 Двадцать семь – разве возраст?
– Хемингуэй и Гитлер, – добавил Альвин. – Кертис69.
– Кертиса здесь нет, – подсказал Бастиан. – Женщин назовете?
– Монро? – предположил я.
– Не-а.
– Вирджиния Вульф?70 Маме она нравилась.
– Ага, угадал.
Чтобы отгадать еще троих нам понадобилось около десяти минут. Самым сложным оказалось назвать Клеопатру. Без подсказок Бастиана мы бы не справились.
– Это женщина.
– И?
– Это красивая женщина.
– Басти, ты не помогаешь, – сказал Альвин.
– Это красивая женщина, которая правила Египтом.
– Клеопатра!
– Вы понимаете, что мы посвятили пятнадцать минут своей жизни на то, чтобы угадать имена людей, которые покончили с собой? – спросил Бастиан.
– Это была твоя идея вообще-то, – запротестовал я, допивая остатки остывшего кофе.
– Самоубийство ведь тоже считается убийством? – вдруг поинтересовался Альвин, возвращаясь к разговору, который мы вели в гостиной. – Значит ли это, что к нему предрасположены те же люди, что способны убивать других людей?
– Не путай, – сказал я. – Это совсем другое.
– Темы у нас сегодня просто блеск, – протянул Бастиан.
Он посмотрел на меня. Немой вопрос. «Тебе точно нормально?»
Я едва заметно кивнул, поставил пустую кружку на подоконник. Кофейная жижа на ее дне напомнила мне бабочку.
– На самоубийство людей часто толкает одиночество, – сказал я. – Безвыходные ситуации.
– Я даже где-то слышал, что склонность к самоубийству наследственна, – добавил Бастиан.
Альвин поморщился и как-то помрачнел.
– Чушь, – категорично заявил он.
Нам пришлось прерваться, когда у меня в кармане зазвонил телефон. Это был отец.
– Ты дома? – спросил он.
– Почти. Я у Альвина, а что?
– Слушай, только что звонил Байер. Он уже подъезжает, а я буду где-то через час. Немного не рассчитал время. Ты не мог бы его встретить?
– Ага, – сказал я. – Понял.
Было почти восемь. Бастиан засобирался домой вместе со мной. На прощание Альвин сказал, что мы можем заходить в любое время.
– Мы так и делаем, – улыбнулся я.
Он закрыл за нами дверь.
3
У Байера был помятый вид, но в целом он был полон энтузиазма. Мы вновь расположились на кухне. Я предложил детективу карри на случай, если тот голоден, но он согласился только на стакан воды.
– Отец скоро будет, – сказал я, передавая детективу стакан.
– Я знаю. Мы созванивались.
В его присутствии я вновь ощутил знакомую тревогу, и усилием воли постарался отодвинуть ее на задний план. Мне нечего было бояться. Нечего.
Байер принес с собой несколько листов, сложенных в файл, и я с любопытством на них поглядывал. Перехватив мой взгляд, детектив мягко улыбнулся.
– Любопытно тебе, Лео?
– Вроде того.
– Вроде того?
– Вы же все равно ничего мне не покажете, – заметил я.
Байер прищурил темно-карие глаза.
– Разве ты не узнаешь обо всем от отца?
– Шутите? Он в жизни мне не расскажет, что у вас за дела с ним.
– Это мудро с его стороны, – сказал Байер.
Волосы у него были слегка влажные и липли ко лбу – дождь снаружи все же начался.
– Кто знает, – я неопределенно дернул плечом.
– Плохая привычка.
– Что? – не понял я.
Байер кивнул на мои руки.
– Кусать заусенцы, – сказал он. – Это плохая привычка. Болеть будет.
Забавно. Я сам все время ругал за это Ойгена, который вечно обкусывал пальцы в кровь. Замечание мне не понравилось, и я инстинктивно спрятал руки под стол.
Детектив снова улыбнулся.
– Много нервничаешь?
Меня так и подмывало спросить, не издевается ли он, но вместо этого я второй раз пожал плечами.
– А вы?
Я не ожидал, что он ответит.
– Раньше много, а теперь почти совсем нет, – будничным тоном отозвался он.
– Повезло.
Когда Байер улыбался, у его глаз разбегались морщинки-лучики. Образ детектива с совершенно не вязался с этим человеком; как-то это у меня в голове не складывалось.
– Как вы думаете, – начал я, неожиданно вспомнив недавний разговор в квартире Альвина. – Каждый человек способен на убийство?
Детектив вопросительно вздернул брови.
– Физически – да, но морально – нет.
Я задал Байеру еще несколько вопросов, после чего он посмотрел на меня с лукавой строгостью.
– Проныра, – сказал детектив. – Вот ты кто.
Я самодовольно ухмыльнулся.
Около четверти часа мы проговорили о том, что же все-таки толкало Ванденберга на убийства. Да и не только его. Почему? Это волновало нас в равной степени. Едва ли мы могли ответить на этот спорный вопрос – истины не знали даже специалисты.
– Отец говорит, что Ванденберг таким образом желал заявить о себе, самоутвердиться. В детстве, когда ему пришлось жить с тетей, она издевалась над ним. В основном это только со слов самого Ванденберга, конечно, потому что прямых доказательство совсем немного, но, если предположить, что это правда…
Я замолчал, пытаясь сформулировать мысль и вспомнить все, что на этот счет говорил отец.
Байер терпеливо ждал.
– Отец как-то рассказывал, если на ребенка долгое время воздействовать насильственным путем, то у него может выработаться защитный механизм. Он может выдумать, – я немного замялся, – как сказать? Новую личность, которая будет сильнее его настоящего.
– И сильнее всех обидчиков, – кивнул Байер. – Да, Ульрих тоже говорил мне об этом. Новая личность, которая не чувствует ни страха, ни боли, а в конечном итоге перестает чувствовать что-либо вообще, кроме постоянного внутреннего голода и бесконечного стремления слышать от окружающих подтверждение того, что он действительно самый сильный. Власть над другим человеком, возможность отнять у него жизнь – вполне служит тому подтверждением, а?
– Да. А что вообще известно насчет тети Ванденберга?
– Крайне религиозная женщина. Лежит на кладбище не первый год, – ответил Байер, но это я и без того знал. – Родственников у Ванденберга не осталось, кроме самых дальних.
– Насколько дальних?
– Седьмая вода на киселе. О Вальтере ничего знать не желают.
– Он не мог скрываться у них все эти года?
– Проверили давно. Его там никогда не было.
Я вздохнул, помассировал виски пальцами.
– Понимаешь, Ванденберг всегда вел себя так, словно у него все в порядке. Он никогда не рассказывал никому о своих взаимоотношениях с тетей, не делился тем, что происходит дома. Поэтому и подтвердить его слова о каких-то там издевательствах довольно сложно. Да и вообще… имеет ли это значение сейчас? Его детские травмы – дело десятое. Главное найти и поймать этого ублюдка.
Байер помрачнел.
– И зачем же он всегда оставляет эти чертовы подарки, – приглушенно спросил он, обращаясь к самому себе. – Чтобы загладить вину? Заявить о себе? Что-то сказать этим? За столько лет нам так и не удалось этого выяснить. Он никогда не желал говорить об этом.
– Может, если бы было больше известно о его детских травмах, то…
В дверь позвонили, и я с явной неохотой поднялся со стула, чтобы открыть отцу дверь. Мне хотелось поговорить с Байером подольше, хотелось разузнать что-нибудь еще, но в то же время я прекрасно чувствовал, как ловко детектив уходил от разговора, когда я спрашивал его о чем-то более конкретном. Он не рассказал мне ничего нового, но все же было в его словах что-то, что позволяло мне приводить собственные мысли в порядок.
Едва разувшись, отец торопливо прошел на кухню, а оттуда они вместе с Байером проследовали в кабинет. Я вернулся на кухню с унылым видом, чтобы разогреть себе остатки карри.