– Освальд!
Молодой человек, убедившись, что бегство невозможно, приблизился к парочке.
– Это ты! – промолвил Эдмунд таким тоном, в котором слышались смущение и досада. – Откуда ты взялся?
– Из леса! – кратко ответил тот.
– Но ведь ты хотел сразу же вернуться домой?
– А ты хотел отправиться к лесничему, дом которого находится в совершенно противоположном направлении.
Молодой граф прикусил губу. Он, по-видимому, понимал, что его свидание с Гедвигой нельзя было назвать случайным; кроме того, его страстные поцелуи, несомненно, были замечены Освальдом. Поэтому он старался как можно изворотливее выпутаться из неловкого положения.
– Ты ведь уже знаком с фрейлейн Рюстов с нашей первой встречи, – непринужденно произнес он, – следовательно, мне нечего представлять тебя.
Освальд холодно поклонился девушке, а затем произнес:
– Прошу извинить меня, что помешал; это произошло совершенно невольно с моей стороны. Я никоим образом не мог предполагать, что здесь встречу брата. Поэтому вы разрешите мне сразу же удалиться?
Гедвига тоже встала. Неловкость положения она, очевидно, ощущала сильнее, чем Эдмунд, потому что ее лицо было залито краской смущения, а глаза опущены. Лишь ледяной тон вежливой по форме фразы Освальда, обращенной к ней, заставил ее поднять глаза. Их взгляды встретились, и девушка, должно быть, прочитала в глазах Освальда что-то очень оскорбительное, так как ее темно-синие глаза засверкали, а в голосе, только что звеневшем веселым смехом, послышались гневные нотки.
– Господин фон Эттерсберг, я прошу вас остаться! Освальд, намеревавшийся уйти, удивленно остановился. Гедвига стояла рядом с Эдмундом и, положив свою руку на его, промолвила:
– Эдмунд, ты не отпустишь так своего брата. Ты обязан дать ему необходимые разъяснения, сразу же, не сходя с места! Ты видишь, что он заблуждается!
Услышав это «ты», Освальд невольно отступил назад. Но и Эдмунд, казалось, был крайне изумлен этим энергичным, почти повелительным тоном, который он, несомненно, слышал из этих уст впервые.
– Но, Гедвига, ты же сама велела мне молчать, – промолвил он, – иначе я никогда не скрыл бы от Освальда нашей любви. Ты права, мы должны посвятить его в нашу тайну, иначе мой ментор в состоянии прочитать и тебе, и мне строгую нотацию. Итак, пусть представление состоится по всем правилам. Освальд, это моя невеста и твоя будущая двоюродная сестра, которую я поручаю твоим родственным чувствам любви и уважения.
Молодой граф и при этом представлении не оставил своего шутливого тона, но Гедвига, раньше готовая вторить ему, теперь была, по-видимому, очень им недовольна. Она молча стояла рядом с женихом и напряженно смотрела на все еще молчавшего будущего родственника.
– Ну? – удивленно спросил Эдмунд, обиженный этим молчанием. – Что же ты не поздравляешь нас, Освальд?
– Во-первых, я должен извиниться, – сказал тот, обращаясь к девушке. – К этой новости я, конечно, совершенно не был подготовлен.
– В этом ты сам виноват, – засмеялся Эдмунд. – Зачем ты так сурово принял мой рассказ о моем первом посещении Бруннека? У тебя были все основания стать моим поверенным. Не правда ли, Гедвига, не везет нам с нашим свиданием? Сегодня мы впервые встретились с глазу на глаз не под теплым крылышком тети Лины, и нас сразу же застал этот Катон, на лице которого при виде того, как я поцеловал твою руку, настолько отчетливо отразился ужас, что мы немедленно должны были успокоить его, объявив о нашей помолвке. Надеюсь, Освальд, теперь ты возьмешь назад свою дерзкую фразу относительно того, что помешал нам, и вообще мы ждем от тебя поздравлений.
– Желаю тебе счастья. – Освальд пожал протянутую ему руку двоюродного брата и добавил, обращаясь к Гедвиге: – И вам также.
– Ой, как сухо! – воскликнул Эдмунд. – Неужели и ты хочешь записаться в ряды наших противников? Этого еще недоставало! С нас довольно предстоящего возмущения наших родителей. Буря надвигается с обеих сторон, и ты необходим мне, по крайней мере, как союзник.
– Ты знаешь, что у тетушки я не пользуюсь никаким авторитетом, – спокойно проговорил Освальд. – В этом случае ты должен положиться исключительно на свои силы. Но именно поэтому теперь тебе необходимо было бы избегать всяких поводов к стычкам с матерью, а это обязательно случится, если ты пропустишь сегодняшнее совещание. Твой Поверенный, конечно, уже в Эттерсберге, а тебе до замка, по крайней мере, целый час ходьбы. Простите, – обратился он к девушке, – но я должен напомнить брату об одной обязанности, явно им забытой.
– У тебя совещание? – спросила Гедвига, став удивительно молчаливой.
– Да, по поводу Дорнау, – засмеялся Эдмунд. – Мы из-за него все еще воюем друг с другом. С тобой я, конечно, забыл и о процессе, и о всяких совещаниях; счастье, что Освальд напомнил мне о них. Волей-неволей мне придется сегодня с мамой и адвокатом ломать голову над тем, как нам отсудить у противника Дорнау. Они и не подозревают, что мы оба покончили с процессом, же совсем, правда, обычным, но в высшей степени практичным путем – нашей предстоящей свадьбой.
– А когда они узнают об этом? – спросил Освальд.
– Едва лишь мне станет известно, как отнесется к делу отец Гедвиги. Он возвратился вчера, и именно поэтому мы должны были наедине обсудить план своих дальнейших действий. Но это не удастся, и нам придется открыть нашу тайну. Эттерсберг и Бруннек придут, конечно, в ужас и в течение некоторого времени будут разыгрывать роли Монтекки и Капулетти, но мы позаботимся о том, чтобы драма не имела печального исхода, а окончилась веселой свадьбой.
В словах молодого графа было столько веселого задора, а улыбка, которой ему ответила Гедвига, была полна такой уверенности в победе, что видно было, насколько не принималось в расчет мнение родителей. Юная парочка была полностью убеждена в своей власти над отцом и матерью.
– А теперь мне необходимо домой, – воскликнул Эдмунд. – Это верно, я не имею права вызывать недовольство мамы и не должен заставлять ее ждать. Прости, Гедвига, что я не провожу тебя через лес! Вместо меня это сделает Освальд. Ты вообще должна познакомиться с ним поближе, как с родственником; он не всегда бывает так молчалив, как при первой встрече. Освальд, торжественно поручаю свою невесту под твое покровительство. Итак, прощай, моя ненаглядная Гедвига!
Он нежно поцеловал руку невесты, кивнул брату и поспешно пошел по тропинке.
По-видимому, оставшиеся вовсе не были приятно поражены заявлением Эдмунда и далеко не так скоро, как он предполагал, нашли тон родственной доверчивости.
– Из своих отношений с вами мой двоюродный брат делал такую тайну, – начал, наконец, Освальд, – что сегодняшнее ее открытие чрезвычайно поразило меня.
– Вы показали это очень наглядно, – ответила Гедвига. Удивительно, как гордо и уверенно могла она говорить, когда была действительно сердита.
Освальд медленно приблизился к ней.
– Вы обиделись, и вы правы, но в этом больше виноват Эдмунд. Я никогда не мог подумать, что свою невесту, свою будущую жену он поставит в настолько неловкое положение, чтобы я мог, хотя и невольно, оскорбить вас.
Гедвига снова густо покраснела.
– Упрек вы адресуете Эдмунду, а относиться он должен ко мне; ведь я сама в этом виновата. Что это было неосторожно, я поняла по вашему взгляду и тону.
– Я уже раз попросил прощения, – серьезно сказал Освальд, – и повторяю эту просьбу снова. Но посудите сами, как отнесся бы к этому свиданию любой посторонний человек, которому нельзя было бы так быстро, как мне, все объяснить! Я остаюсь при своем мнении: мой двоюродный брат не должен был допускать этого.
– Эдмунд постоянно называл вас своим ментором, – с нескрываемым раздражением вырвалось у Гедвиги. – По-видимому, вы имеете теперь право поучать и меня, его невесту?
– Я хотел только предостеречь, а не обидеть. Вы вольны принять или не принять мое предостережение.
Гедвига ничего не ответила. Очень серьезный тон, которым были произнесены последние слова, не остался без внимания, хотя и не успокоил ее.
Она опустилась на траву и подняла все еще валявшуюся на земле шляпу, чтобы поправить смявшиеся на ней цветы. Нарядная весенняя шляпа немного пострадала от сырой травы; вообще она мало подходила к стоявшей в данный момент суровой, прохладной погоде. В горах весна наступает поздно, а на этот раз о ней вообще ничто не напоминало. Все вокруг было пусто и голо, несмотря на апрель. Освальд не делал попытки завязать разговор; Гедвига тоже молчала, но ей было не по себе, и она воспользовалась первым удобным случаем, чтобы проронить несколько слов:
– Какой неприятный апрель! Словно туманная осень, и мы должны готовиться к зиме. На этот раз все наши весенние надежды будут обмануты.
– Разве вы так любите весну?
– Хотела бы я знать, кто ее не любит. В молодости надо наслаждаться ароматом цветов и солнечным светом. Или вы, может быть, другого мнения?
– Не всякая весна богата цветами и солнечным светом, равно как и не всякая молодость.
– Разве в вашей не было ни того, ни другого?
– Нет!
Это «нет» прозвучало очень решительно и сурово.
Гедвига скользнула взглядом по собеседнику; про себя она, по-видимому, подумала, что он так же суров и неприветлив, как этот весенний день, вызвавший ее недовольство. Громадная разница была также между этим разговором и беззаботной болтовней, которой еще так недавно занимались жених и невеста. Ни единого серьезного слова ими не было произнесено; даже сам «план военных действий» против родителей был разработан с шутками и прибаутками, и каждая мысль о каких бы то ни было препятствиях была высмеяна ими на славу. Но теперь, когда перед Гедвигой стоял этот серьезный Освальд фон Эттерсберг, у нее пропала не только вся веселая беспечность, но даже и охота к ней; этот серьезный разговор казался вполне естественным, в его продолжении девушка находила даже своего рода прелесть.
– Правда, ведь вы очень рано потеряли своих родителей, – произнесла она. – Я это знаю от Эдмунда. Но ведь в Эттерсберге вы нашли вторую родину и вторую мать.
По лицу молодого человека снова пробежало прежнее, исчезнувшее было суровое и неприязненное выражение, и его губы незаметно дрогнули.
– Вы подразумеваете мою тетку, графиню?
– Да. Разве она не заменила вам матери?
Губы Освальда снова дрогнули, но отнюдь не улыбкой; все же он ответил совершенно спокойно:
– О, конечно! Но ведь есть разница между тем, когда человек живет в доме как единственное, любимое дитя, как, например, вы и Эдмунд, или когда его берут в дом как чужого.
– Эдмунд смотрит на вас совсем как на родного брата, – заметила Гедвига. – Он очень горюет, что вы скоро хотите разлучиться с ним.
– Относительно меня Эдмунд, по-видимому, был очень словоохотлив, – холодно произнес Освальд. – Значит, он и об этом уже рассказал вам?
Гедвига слегка покраснела.
– Да ведь вполне естественно, что он знакомит меня со всеми взаимоотношениями в семье, в которую через некоторое время я должна буду вступить. Он жаловался, что все его старания уговорить вас остаться в Эттерсберге были тщетны!
– Остаться в Эттерсберге? – с нескрываемым изумлением повторил Освальд. – Серьезно думать мой брат совершенно не может. В качестве кого же я должен был бы остаться?
– В качестве старого друга и родственника. Молодой человек горько засмеялся.
– Вы не имеете представления о положении такого совершенно лишнего друга и родственника, в противном случае не предлагали бы мне терпеть его дольше, чем этого требует необходимость. Некоторые люди заблуждаются относительно удобств такой жизни. Я никогда не обладал способностью к этому. Вообще у меня не было намерения долго оставаться в Эттерсберге, а теперь и подавно нет – ни за что на свете!
При последних словах глаза Освальда загорелись. Это был странный, молниеносный луч, присутствия которого в этих холодных глазах даже нельзя было предположить. Он только на миг скользнул по девушке и тотчас же снова потух, и нельзя было сказать, что скрывалось в нем – во всяком случае не нежное восхищение, читать которое Гедвига привыкла во взгляде Эдмунда.
– Почему же именно теперь нет? – удивленно спросила она. – Что вы хотите этим сказать?
– О, ничего, абсолютно ничего!.. Семейные обстоятельства, которые вам еще неизвестны, – поспешно ответил Освальд.
По-видимому, он досадовал на свою откровенность и, словно гневаясь на самого себя, сломал ветку, сорванную им с первого попавшегося кустика.
Гедвига молчала, но объяснение ее не удовлетворило. Она чувствовала, что внезапная страстность и горечь, с которыми у ее собеседника вырвались эти слова, имели другую причину. Может быть, они относились к ее вступлению в семью? Неужели и этот новый родственник с самого начала будет враждебно к ней относиться? И что должен был означать этот загадочный взгляд? Она все еще раздумывала над этим, между тем как Освальд отвернулся и смотрел в противоположную сторону.
Вдруг в вышине раздался отдаленный и нежный шум; он звучал, как птичье щебетанье, будучи в то же время протяжным и однозвучным. Гедвига и Освальд одновременно подняли глаза; высоко над ними порхала ласточка; затем она опустилась ниже, почти пронеслась над их головами, чуть не задев их на лету, и вдруг снова поднялась в недосягаемую высь. За первой последовала вторая, третья, и вслед за тем из туманной дали вынырнула целая стая, все приближаясь и приближаясь к ним. Они носились во влажном воздухе, кружились над горами и лесом, разлетались в разные стороны, словно приветствуя свою родину. Это были первые гонцы весны! В пустынных небесах вдруг наступило оживление. Легкими взмахами крыльев стройные, изящные птицы рассекали воздух, с быстротой молнии носились во все стороны, наполняя окрестности своим безумолчным и нежным щебетанием.
Гедвига очнулась от задумчивости; внезапно все отошло на задний план. Широко раскрыв свои блестящие глаза, она с восхищением и восторженностью ребенка воскликнула:
– Ах, милые ласточки!
– Да, действительно, это ласточки! – подтвердил Освальд. – Вы можете пожелать себе счастья; посмотрите, как они радостно приветствуют вас.
Словно ледяным дыханием мороза повеяло от холодного тона этих слов на светлую радость девушки; повернувшись, она печальным взглядом смерила своего рассудительного собеседника и промолвила:
– Вы, видно, вообще не понимаете, как можно радоваться чему бы то ни было. Во всяком случае, вы в таком грехе неповинны, и бедным ласточкам, наверное, никогда не уделяли ни малейшего внимания.
– О, нет! Я всегда завидовал им в том, что они могут лететь вдаль, завидовал их свободе. Ведь в жизни нет ничего выше свободы.
– Ничего выше? – обиженно и недовольно спросила Гедвига.
– Нет, по крайней мере, для меня! – решительно и холодно ответил на это Освальд.
– Похоже на то, что до сих пор вы изнывали в цепях, – с нескрываемой насмешкой промолвила Гедвига.
– Разве необходимо непременно томиться в темнице, чтобы стремиться к свободе? – тем же тоном спросил Освальд, только его насмешка перешла уже в сарказм. – Жизнь кует такие цепи, которые часто гнетут тяжелее, чем настоящие оковы узника.
– Тогда надо сбросить эти цепи.
– Совершенно верно, надо их сбросить. Только это гораздо легче сказать, чем сделать. Кто никогда не был лишен свободы, тот, конечно, не понимает, что другие борются за нее долгие годы, что они должны пожертвовать всем за то благо, которое остальным дается само собой. В конце концов это не важно, лишь бы завоевать это благо.
Освальд отвернулся и, казалось, внимательно наблюдал за полетом ласточек.
Снова наступило молчание, длившееся на этот раз значительно дольше и еще больше прежнего мучившее Гедвигу. Эти паузы в разговоре были для нее и необычны, и невыносимы. Этот несносный Освальд фон Эттерсберг позволял себе Бог знает что: во-первых, он сказал ей дерзость за ее свидание с Эдмундом, затем самым резким, почти оскорбительным образом заявил, что ни за что на свете не останется в доме своего брата; потом он говорил о темнице и цепях, а теперь замолчал и углубился в свои мысли, в то время как в его обществе находилась молодая барышня, невеста его ближайшего родственника! Гедвига нашла, что мера неуважения к ней переполнилась, и поднялась, коротко сказав:
– Мне пора возвращаться домой.
– Как угодно! – произнес Освальд и намеревался было последовать вместе с ней, но она недовольно отмахнулась.
– Благодарю вас, господин фон Эттерсберг; я прекрасно знаю дорогу.
– Эдмунд настоятельно велел мне проводить вас.
– А я отпускаю вас, – заявила девушка таким тоном, который ясно показывал, что приказания молодого графа ничего для нее не значили, когда она хотела поступить по-своему. – Я пришла одна и вернусь также одна.
– Тогда вам придется поторопиться, – холодно заметил Освальд. – Надвигаются тучи, они все ближе и ближе, и через полчаса польет дождь.
Гедвига испытующим взглядом посмотрела на грозовые тучи.
– До тех пор я буду уже дома, а в худшем случае не беда, если весенний дождь промочит меня. Ведь ласточки своим прилетом сообщили нам о приходе весны.
Последние слова прозвучали почти как вызов, но брошенная перчатка не была поднята. Освальд только вежливо поклонился, вследствие чего у избалованной девушки исчез к нему последний остаток снисходительности. Она, в свою очередь, постаралась по возможности холоднее попрощаться, а затем легко и быстро, как серна, направилась к Бруннеку.
Но эта поспешность не была вызвана страхом перед дождем; едва миновав холм, Гедвига замедлила шаг. Ей хотелось только уйти подальше от несносного ментора, который, поучая ее, был при этом неслыханно невежлив. Когда она отклонила выраженное им желание проводить ее, он даже ничего не возразил на это. Ей, конечно, было все равно, но недостаток простой вежливости все же оскорблял ее. Ну да Бог с ним! Он, очевидно, был очень рад, что избавился от неприятной обязанности. Юная девушка благодаря своей красоте, а может быть, и богатству, избалованная вниманием и всеобщим поклонением, такое равнодушие считала оскорблением, и даже когда уже вышла из леса и увидела перед собой Бруннек, то и тогда еще не могла успокоиться.
Освальд остался один, но видно, совсем забыл о надвигавшемся дожде, так как, прислонившись со скрещенными на груди руками к дереву, не собирался никуда уходить.
Тучи спускались все ниже и ниже; лес окутывался туманом, и ласточки летали над самой землей, кое-где таившей еще следы ночного мороза, почти касаясь ее своей грудью. Но в густом тумане прохладного дня затаилась новая жизнь, дремавшая в миллионах набухших почек, и только ждала теплого дыхания, первых солнечных лучей, которые должны были пробудить ее. Словно дыхание весны носилось в еще холодном воздухе голого леса. Казалось, что вокруг кипела таинственная жизнь, безмолвная и незаметная, но она чувствовалась и понималась даже этим одиноким человеком, который забывшись глядел в туманную даль.
До этого, когда он одиноко шел через лес, все было пусто и мертво, и он не слышал ни одного звука, так ясно понятого им теперь. Он не знал или не хотел знать, какое новое чувство проснулось в нем, но суровая, враждебная морщинка исчезла с его лица, а вместе с ней – воспоминание о печальной, безрадостной юности без любви и солнечного света, исчезли ненависть и горечь, с которыми гордая, энергичная натура переносила подчинение и зависимость. Грезы юности вдруг посетили сурового, холодного Освальда, может быть, впервые, но тем сильнее на него подействовали. Над ним все так же неутомимо носились ласточки, все так же слышалось их радостное приветствие, и это приветствие, и веяние весны, и голос сердца повторяли все то же, что раньше торжествующе и уверенно говорили другие уста: «Настанет же, наконец, весна!».
Глава 5
В течение ближайших дней план «военных действий», задуманный Эдмундом и Гедвигой, действительно, стал выполняться. Откровенное признание, сделанное юной парочкой родителям, возымело как в Эттерсберге, так и в Бруннеке ожидаемое действие – сильнейшее возмущение, упреки, мольбы и угрозы, и, наконец, твердое и непреклонное «нет» с обеих сторон. Молодому графу пришлось выслушать от матери решительный отказ и заявление, что она никогда не даст согласия на этот брак, а Гедвига Рюстов была вынуждена выдержать страшный взрыв отцовского гнева; советник буквально вышел из себя при известии, что один из Эттерсбергов, член ненавистной семьи и его противник по процессу, должен стать его зятем. Однако весьма решительный отказ родителей не произвел на молодых людей особенно сильного впечатления. Им, конечно, запретили всякие свидания, но они сразу же принялись за письма.
Советник Рюстов быстро шагал по обширному залу своего дома. После первой горячей схватки Гедвига нашла для себя более удобным уйти в свою комнату и предоставить отца самому себе. А так как дочери здесь не было, то весь свой гнев он обрушил на свою родственницу-домоправительницу и жестоко упрекал ее в том, что она была виновата во всем своей непростительной уступчивостью.
Старая дева сидела на своем обычном месте у окна и слушала, не отрываясь от работы. Она терпеливо ждала, когда, наконец, ее неистовый родственник замолчит, чтобы перевести дух; наконец это случилось, и она очень спокойно промолвила:
– Да скажите мне, пожалуйста, Эрих, что вы, собственно, имеете против этого брака?
Советник внезапно остановился; это было слишком! Битый час он надрывался, давая выход своему гневу и возмущению, и вдруг его с безмятежным спокойствием спрашивают, что он имеет против этого брака! Этот вопрос настолько вывел его из себя, что он сразу не нашелся, что ответить.
– Я, право, не понимаю вашего возмущения, – тем же тоном продолжала старушка. – Здесь речь идет об искренней сердечной привязанности с обеих сторон; граф Эттерсберг – в высшей степени симпатичный человек. Несчастный процесс, целую зиму портящий вам настроение, благодаря этому браку будет закончен самым простым образом; кроме того, рассуждая здраво, для Гедвиги это блестящая партия. Почему же вы возмущаетесь?
– Почему? Почему? – воскликнул Рюстов, еще более раздосадованный этим спокойствием. – Потому что не желаю, чтобы моя дочь вышла замуж за одного из Эттерсбергов, потому что запрещаю это раз и навсегда.
Лина Рюстов пожала плечами.
– Не думаю, чтобы Гедвига подчинилась этим доводам. Она сошлется на пример родителей, которые также без согласия отца…
– Там было совсем другое! – воскликнул вне себя Рюстов, – совсем другое!
– Совершенно одно и то же, только тогда обстоятельства были далеко не так благоприятны как теперь, когда, действительно, счастью юной парочки мешают лишь упрямство и предрассудки родителей.
– Нечего сказать, любезными комплиментами вы меня осыпаете! – снова приходя в ярость, закричал советник. – Предрассудки, упрямство! Нет ли у вас в запасе еще таких ласковых слов? Не стесняйтесь, пожалуйста! Я жду.
– С вами сегодня опять нельзя говорить, – заметила старушка, спокойно принимаясь за работу. – Мы поговорим об этом потом, когда вы станете поспокойнее.
– Лина, вы изводите меня своим невозмутимым спокойствием, – продолжал бушевать Рюстов. – Бросьте, по крайней мере, это проклятое шитье! Терпеть не могу, когда вы с такой методичностью мелькаете иглой у меня перед глазами, в то время как я…
– Готовы перевернуть вверх дном весь дом. Не трудитесь, он по-прежнему будет стоять на месте: успокойтесь, все останется по-старому.
– Конечно, он будет стоять, даже если все будут против меня, а вы вместе со всеми. Но, слава Богу, у меня есть союзник в Эттерсберге, а именно графиня-мать. Она еще упрямее меня, в этом вы можете быть уверены. Мы терпеть не можем друг друга; в судебном процессе мы делаем всякие каверзы, но в этом вопросе мы с ней одинакового мнения. Она вразумит сына, и это меня весьма радует; то же самое сделаю и я с дочерью.
– Я также не думаю, что графиня даст свое согласие сразу, – холодно возразила Лина, – но добиться этого – дело Эдмунда.
– Эдмунда! – повторил Рюстов, возмущавшийся сегодня каждым словом. – Это уже чересчур родственно. Вы смотрите на него, Кажется, совсем как на племянника? Но из этого ничего не выйдет. Я говорю нет и еще раз нет, и так это и останется.
С этими словами он как вихрь вылетел из комнаты и так хлопнул за собой дверью, что все стекла зазвенели. Старушка, очевидно, привыкла к таким выходкам, так как даже не вздрогнула при ужасном шуме, а только задумчиво покачала головой вслед сердитому родственнику и тихо проговорила:
– Хотела бы я знать, сколько времени пройдет, пока он согласится!
В Эттерсберге, конечно, таких бурь не было, однако виды на будущее для молодой парочки были не более благоприятны. Графиня считала это дело настолько важным, что вызвала своего брата, барона Гейдека, во всех важных случаях являвшегося для нее советником и опорой. Он сразу же приехал из столицы, и Эдмунду предстояло выдержать бой с матерью и опекуном одновременно.
Барон прибыл в замок лишь несколько часов тому назад и находился в комнате графини. Он был на несколько лет старше сестры, но в то время как она сумела сохранить очень моложавый вид, он представлял ей полную противоположность. Холодный, серьезный, со сдержанными манерами и речью, уже одна его внешность говорила о нем как о важном чиновнике. Он молча и внимательно слушал графиню, только что закончившую свой рассказ.
– Как я уже тебе писала, с Эдмундом ничего нельзя поделать. Он упрямо настаивает на этой свадьбе и просит меня о согласии. Я не нашла иного средства помочь себе, как вызвать тебя.
– И прекрасно сделала, так как я боюсь, что ты не сможешь устоять, когда речь идет о сердечном влечении твоего любимца. Но, думаю, мы едины в том, что ни при каких обстоятельствах этот брак не может быть допущен.
– Конечно, – подтвердила графиня. – Спрашивается только, как мы сможем помешать ему. Эдмунд вскоре станет совершеннолетним и сможет сам распоряжаться своей судьбой.
– До сих пор он всегда подчинялся твоей воле. Тебя он любит больше всех.
– До сих пор! – с горечью произнесла графиня. – Теперь, кроме своей матери, он любит еще одну женщину. Надо еще доказать, по-прежнему ли он ко мне относится?
– Оставь свою материнскую щепетильность, Констанция! – возразил брат. – Во всем виновата она одна. Ты всегда любила сына с такой исключительной ревностью, что для тебя была недопустима даже мысль о его женитьбе. Только поэтому ты отклонила мое предложение о приличном браке, которое я делал тебе в прошлом году и который тогда легко было осуществить. Ты видишь, что из этого вышло. Но теперь нам надо выяснить положение дел. Этот Рюстов очень богат?
– По крайней мере, считается таким во всей округе.
– В городе также! Он только недавно внес колоссальные средства в одно из наших промышленных предприятий. Кроме того, его признают все как очень компетентного в своем деле; даже в министерстве ценят его мнение по сельскохозяйственным вопросам. К этому еще надо прибавить его родство с семейством Эттерсбергов, которое, несмотря на все, – несомненный факт. Поэтому на этот брак нельзя смотреть как на мезальянс[1].
– Нет, и я думаю, что Эдмунд именно на это и рассчитывает.
– Он рассчитывает только на твою безграничную любовь к нему, от которой надеется добиться всего и добился бы, если бы я не вмешался. Но ты обязана выступить от имени и в память твоего супруга, который никогда не допустил бы такого брака. Вспомни, как он резко осуждал тогда брак своей двоюродной сестры с этим Рюстовым! Ты непременно должна действовать в таком же духе.
– Да я так и поступала, – сказала графиня, – но если Эдмунд не хочет слышать…
– Тогда ты, все равно каким путем, должна суметь заставить его слушаться тебя. Мещанский побег не должен больше появляться на родословном древе Эттерсбергов, довольно одного раза.
Барон Гейдек говорил медленно, с ударением, и графиня побледнела под его почти угрожающим взглядом.
– Арман, что это такое? Я…
– Я говорил о женитьбе Рюстова на двоюродной сестре твоего мужа, – холодно перебил ее брат, – и, думаю, это напоминание было необходимо, чтобы предупредить тебя, что ты не должна быть слаба. Раньше ты не могла жаловаться на недостаток энергии, по отношению же к своему Эдмунду ты была всегда слишком нежной матерью.
– Может быть! – с едкой горечью промолвила графиня. – Он был единственным, кого я смела любить, с тех пор как ты вынудил меня выйти замуж за графа.
– Тебя вынудил не я, а обстоятельства. Я думаю, в молодости ты достаточно натерпелась от бедности и лишений, чтобы благословлять руку брата, вырвавшую тебя из нищеты и вознесшую на вершину достатка.
– Благословлять? – тихо, прерывающимся голосом повторила графиня. – Нет, Арман, я никогда не делала этого.
Барон нахмурил лоб.
– Тогда я действовал по долгу и совести. Отцу надо было обеспечить последнюю радость жизни, матери – беззаботную старость, тебе самой – блестящее, завидное положение. Если я заставил тебя, насильно оторвал от детской страсти, так это делалось с твердым убеждением, что для графини Эттерсберг прошлое не будет существовать. Я никоим образом не мог предвидеть, что эта ноша будет для моей сестры слишком тяжелой.
Последние слова заставили графиню вздрогнуть и отвернуться.
– Оставь эти воспоминания, Арман! Я не могу их выносить.
– Ты права – ответил Гейдек. – Оставим в покое прошлое; здесь речь идет о настоящем. Эдмунд не должен делать эту мальчишескую глупость. Я мимоходом поговорил с ним по дороге со станции, когда мы ехали сюда. Я нарочно избегал говорить подробнее, прежде чем не узнал всего от тебя. Но у меня сложилось такое впечатление, что здесь вовсе нет той глубокой и серьезной страсти, которая ниспровергает все на своем пути, чтобы добиться цели. Об этом нет и речи. Он просто влюблен в молодую и, как он говорит, прекрасную девушку и готов сегодня же жениться. Но мы позаботимся, чтобы этого не случилось. Против таких нелепых затей у нас еще имеется достаточно средств.
– Я также надеюсь на это, – промолвила графиня, явно принуждавшая себя говорить спокойно. – Поэтому-то я и просила тебя приехать. Ты опекун.
Гейдек покачал головой.
– Мое опекунство все время было только формальным, а через несколько месяцев оно и совсем закончится. Ему-то едва ли Эдмунд подчинится, но тебе он подчинится наверняка, потому что привык, чтобы ты им руководила. Поставь ему условие – или ты, или его избранница; пригрози, что уедешь из Эттерсберга, если он приведет сюда свою невесту! Он всей душой привязан к тебе и не захочет потерять свою мать.
– Да, этого он не захочет, – убежденно подтвердила графиня. – В его любви я еще уверена.
– Можешь быть уверена и впредь, если сумеешь использовать свою власть над ним, а я не сомневаюсь, что это случится именно так. Ты ведь знаешь, Констанция, что семейные традиции по отношению к твоему сыну во что бы то ни стало должны быть соблюдены, особенно по отношению к твоему сыну! Обдумай это!