Глава 9
Было довольно раннее утро; горы и леса благоухали и сверкали от покрывавшей их росы; Евгения Берков ехала одна, без провожатого, по лесной тропинке. Она была отличной наездницей, и хотя страстно любила это удовольствие, в деревне ей не часто приходилось предаваться ему. Сначала не позволяла дурная погода, потом как-то не хотелось, но главная причина заключалась в том, что прекрасную верховую лошадь ей подарил Артур, когда еще был женихом, а Евгения привыкла переносить свои антипатии с человека на вещи, которые он дарил. Великолепные бриллианты – свадебный подарок жениха, она надела только к венчальному наряду, да и то с отвращением, и с тех пор ни разу не вынимала из футляра. С большим трудом терпела она безумную роскошь, окружившую ее после замужества, и даже породистое животное, стоившее баснословных денег и возбуждавшее восторг ее друзей, когда она впервые появилась на нем в сопровождении своего жениха, было заброшено своей госпожой и предоставлено попечению слуг. Вполне понятно, что они очень удивились, когда госпожа в это утро приказала оседлать Афру и объявила обычно сопровождавшему ее слуге, что поедет одна. Приказание было исполнено, хотя и не без некоторого замешательства, и она действительно уехала одна. Артур, разумеется, ничего не знал об этом; она видела его теперь еще реже, чем прежде, так как он часто не приходил даже к обеду, отговариваясь каким-нибудь неотложным делом, и вообще супруги так отдалились, что редко знали о планах друг друга на день.
Евгения ехала рысью по лесу, не встречая ни души; местность здесь была безлюдная. И это уединение, свежесть и красота утра не замедлили животворно подействовать на молодую женщину, которая давно уже не выходила за пределы парка. Работы в шахтах были приостановлены; во всей колонии царила мертвая тишина, зато в кабинете молодого хозяина кипела работа: беспрестанно приходили и уходили служащие; проводились какие-то совещания, проверялись книги и бумаги; Шеффер, поддерживая связь резиденции с заводами, привозил последние новости, в разные стороны рассылались письма и депеши. Но эта усиленная деятельность была такой тревожной, что, казалось, в воздухе носилось предвестие какого-то несчастья, которое старались предупредить или по крайней мере приготовиться к нему. Во всяком случае Евгения знала, что произошел какой-то конфликт. Артур сам сообщил ей об этом, прибавив, что делу не стоит придавать большого значения и скоро все уладится. Он только просил ее на всякий случай во время прогулок избегать по возможности деревень, где жили рудокопы, поскольку они последнее время были в несколько возбужденном настроении. Служащим намекнули, чтобы они не тревожили госпожу Берков, и потому, когда Евгения пыталась узнать от них подробности, она получала уклончивые ответы или уверения в том, что причин для беспокойства нет и что каждый день можно ожидать примирения. Однако Евгения ясно сознавала, что от нее скрывают что-то важное, и видела перемену, которая произошла в муже после смерти его отца, хотя по отношении к ней он нисколько не изменился.
Гордая, с чувством собственного достоинства молодая женщина восприняла умолчание как оскорбление. Конечно, она не имела права требовать от мужа откровенности, не имела права заботиться о нем и, возможно, ограждать от опасностей, угрожавших ему, – она не могла требовать этого, как любая другая жена. Когда развод – дело решенное и когда вынуждены терпеть друг друга еще несколько месяцев для приличия, чтобы не дать повод к пересудам в свете, тогда интересы одного становятся чужими для другого. Она понимала это, да и Артур, который с каждым днем все энергичнее занимался делами, давал ей это почувствовать, все более и более отдаляясь от нее. Она должна была благодарить его за то, что он старался облегчить ей предстоящий трудный шаг, обращаясь с ней, как с совершенно посторонней женщиной.
Евгения не скрывала от себя, что смерть старика Беркова устраняла главное препятствие к разводу: он едва ли согласился бы разорвать союз, который так льстил его честолюбию и который так дорого стоил ему.
Его сын думал иначе. Он относился к этому так же равнодушно, как и к жене, которую позволил навязать себе из-за своей уступчивости. Он первый предложил ей разойтись, прежде чем она сделала такую попытку, и решение, которое почти всегда сопровождается слезами и ссорами, которое часто пробуждает все дремлющие в глубине человеческого сердца страсти, здесь было принято по обоюдному согласию, так спокойно и бесстрастно, с таким холодным безразличием, что оставалось только удивляться этому.
Афра вдруг взвилась на дыбы. Она не привыкла к ударам хлыста, да еще к таким сильным, какой получила сейчас; вообще ей сегодня доставалось от своей нетерпеливой хозяйки, и не будь Евгения такой превосходной наездницей, ей пришлось бы нелегко с этим горячим, легко приходящим в возбуждение животным. Небольшим усилием она сдержала коня, но темные тонкие брови молодой женщины остались сдвинутыми, и губы были крепко сжаты, словно от сильного гнева, – то ли оттого, что Афра оказывала сопротивление, то ли по какой-то другой причине, сказать было трудно.
Тем временем она достигла хутора, расположенного в долине, в получасе езды от их виллы, и стала взбираться на гору, но не по той крутой тропинке, по которой она тогда спускалась с Артуром и которая, конечно, была недоступна для всадников. Недалеко от нее шла проезжая дорога, гораздо более пологая. Несмотря на это, лошадь, не привыкшая взбираться на горы, неохотно подчинялась ее понуканиям, и Евгения, взобравшись наверх, должна была остановиться, чтобы дать ей отдохнуть.
Туман, некогда покрывавший горы, давно исчез, и солнце заливало их ярким светом, как будто здесь никогда не бушевала буря и окрестности не тонули в сплошном тумане. Долины еще лежали в тени, и тем яснее обозначились, тесня друг друга, освещенные солнцем бесчисленные вершины лесистых гор, а лес сливался в одно сплошное зеленое море, тянувшееся до самого горизонта. Темные ели принарядились свежей зеленью, а у подножия на скалистом грунте между корнями и горными расщелинами, куда только ни глянет глаз, все цвело и благоухало, шумели ручьи, низвергаясь в долины, журчали источники, и над ними расстилалось голубое безоблачное небо. Все кругом сверкало и блестело, все дышало привольем и простором, казалось, что эта вновь пробуждающаяся к жизни природа должна исцелять любые раны, вселяя в людей ощущение свободы и счастья.
А между тем взгляд молодой женщины был так серьезен, черты лица так болезненно напряжены, как будто во всей окружающей ее красоте таилось скрытое страдание. Должна же она вздохнуть с облегчением при мысли о близкой, прежде чем наступит следующая весна, свободе! Почему же она не могла радоваться? Почему при воспоминании об этом чувствовала какую-то странную боль в сердце? Неужели эта боль была продолжением той муки, которую она испытала в тот час, когда прозвучало первое слово о разлуке и она согласилась на нее? Ведь она так страстно желала разрыва и возвращения к своим; ведь она так страдала от этих оков и после того дождливого туманного дня не могла уже их выносить. До тех пор она мужественно и безропотно весла свое бремя, считая, что поступает так во благо семьи, ненавидя тех, кто принудил ее пожертвовать собой, но с тех пор что-то в ней изменилось. С того часа она почувствовала тайный душевный разлад, в ней происходила борьба с чем-то грозным и неизвестным, что возникло в самой глубине ее сердца, чему она ни за что на свете не хотела подчиниться, и все-таки оно влекло ее, а сегодня утром привело на это место, – она, дочь барона Виндега, забыв этикет, явилась сюда одна, без слуги, всегда сопровождавшего ее. Она не хотела иметь свидетелей, да и хорошо, что их не было, потому что, когда она, залитая чудным весенним солнцем, одиноко остановилась на вершине, ее охватила тоска о том таинственном, полном очарования часе, когда их окружал туман, над ними проносились тучи и шумели зеленые ветви ели, а в долинах и ущельях бушевала буря, и когда те большие темные глаза впервые распахнулись навстречу ей и она почувствовала, что их обладатель способен стать совсем другим, если будет любим и полюбит сам. И вместе с этим воспоминанием в ней пробудилось нечто такое, чего Евгения Берков никогда не чувствовала и что только жена Беркова научилась понимать, – горе более ровное, но зато и более глубокое, чем то, которое она до сих пор испытала; она закрыла рукой глаза, из которых неудержимым потоком хлынули слезы.
– Госпожа Берков!
Евгения вздрогнула, и в то же время Афра, испуганная чужим голосом, сделала скачок в сторону; но в одно мгновение сильная рука схватила ее за повод и заставила остановиться. Перед ней стоял Ульрих Гартман.
– Я не знал, что лошадь так пуглива, – сказал он, как бы извиняясь и глядя с тревогой и изумлением на молодую амазонку, которая так твердо сидела в седле.
Евгения быстро провела рукой по лицу, чтобы скрыть следы слез, но поздно: ее слезы были, конечно, замечены, и при мысли об этом яркий румянец вспыхнул на ее щеках. В ее голосе послышалось негодование, когда она быстро и повелительно сказала:
– Оставьте повод! Афра не привыкла, чтобы ее держали посторонние, и очень легко пугается. Вы подвергаете и меня, и себя опасности!
Ульрих послушно отступил на несколько шагов. Евгения ласково погладила лошадь, которая ржала и билась от прикосновения чужой руки, силу которой она, однако, сразу почувствовала. Ласка хозяйки тотчас успокоила ее.
Между тем Гартман не спускал глаз с молодой женщины, которая казалась сейчас еще интереснее обычного: темная амазонка, такая же шляпа на белокурых волосах, прекрасное, покрасневшее от слез лицо, спокойная уверенная осанка, которая, несмотря на беспокойство Афры, ни на минуту не изменилась, подчеркивали ее блеск. Вся фигура ее на прекрасном коне была подлинным олицетворением силы, красоты и грации.
– Вы были здесь наверху, Гартман? – спросила Евгения в тайной надежде, что он только что взобрался наверх и не видел ее слез. – Я не заметила вас.
– Я стоял по ту сторону! – сказал он, указывая на опушку леса, которой она не могла видеть, пока взбиралась на гору. – Я видел, как вы поднимались на гору, и хотел дождаться вас.
Молодая женщина собиралась уже проехать мимо него в лес, но остановилась, удивленная.
– Дождаться меня? – переспросила она. – Зачем?
Ульрих уклонился от ответа.
– Вы одна? Совсем одна? Прежде вы всегда ездили в сопровождении слуги.
– Сегодня, как видите, я без провожатого.
Ульрих быстро, но с большой осторожностью снова очутился около лошади.
– В таком случае вы должны вернуться сейчас же! Я провожу вас, пока не скроются из виду рудники.
– Зачем? – спросила Евгения, еще более изумленная этим предложением и мрачным видом молодого рудокопа. – Разве в этом лесу так опасно?
Ульрих внимательно посмотрел на нижнюю лесную дорогу, часть которой была видна отсюда.
– Мы были на чугунном заводе там, наверху, – наконец медленно произнес он. – Я и несколько товарищей… Я прошел ближайшей дорогой по тропинке, потому что хотел вернуться пораньше, остальные же идут по дороге и могут вам встретиться, а потому я лучше останусь при вас, на всякий случай.
– Я не труслива, – сказала Евгения решительно, – к тому же надеюсь, что меня не станут оскорблять. Я знаю, что вышло столкновение с рабочими, но меня уверили, что это пустяки и все скоро уладится.
– Значит, вам солгали! – резко прервал ее Ульрих. – Здесь не может быть и речи о примирении! Господин Берков объявил нам войну, или мы ему, что одно и то же, борьба началась и не кончится до тех пор, пока один из нас не падет. Это говорю вам я, а уж лучше меня едва ли кто знает суть дела.
Молодая женщина слегка побледнела, услыхав подтверждение своих опасений, однако дерзкий и высокомерный тон этих откровений оскорбил ее, и она сказала холодно и надменно:
– Ну, если дела приняли такой оборот, то я ни в коем случае не могу согласиться, чтобы меня провожал и защищал человек, который открыто и дерзко признает себя врагом моего мужа; я поеду одна.
Она хотела двинуться вперед, но Ульрих, следивший за каждым ее движением, преградил ей дорогу.
– Остановитесь, госпожа Берков, вы должны взять меня с собой.
– Должна? – Евгения гордо подняла голову. – А если я не хочу?
– В таком случае, я умоляю вас.
Это был тот самый резкий переход от высокомерной угрозы к покорной мольбе, который уже однажды обезоружил Евгению, и теперь он смягчил ее негодование. Она взглянула на молодого рудокопа, смотревшего на нее с явной озабоченностью.
– Я не могу принять вашего предложения, Гартман! – твердо сказала она. – Если ваши товарищи в самом деле зашли так далеко, что я подвергаюсь опасности услышать оскорбления, то думаю, что все это дело ваших рук, а от человека, который питает к нам такую ненависть…
– К нам? – стремительно прервал ее Ульрих. – Я не питаю ненависти к вам, и вы, конечно, не будете оскорблены. Никто не посмеет и слова произнести против вас, пока я с вами, а если бы кто и осмелился, то это были бы его последние слова. Возьмите меня с собой!
Евгения медлила несколько секунд, но неприязнь, обнаруженная им раньше, заставила ее решиться:
– Я вернусь домой одна и сверну с большой дороги! – сказала она быстро. – Останьтесь здесь, Гартман! Уважение к господину Беркову требует этого.
При этом имени его долго сдерживаемая ярость прорвалась, глаза его вдруг загорелись, и в них сверкнул огонь непримиримой ненависти.
– К господину Беркову! – вскричал он. – К господину Беркову, который так любезно отпускает вас одну, зная, что мы отправились на завод, и теперь должны быть в лесу. Впрочем, он ведь никогда и не заботился о вас, ему все равно, счастливы вы или нет, а между тем вся ответственность за то, что может произойти с вами, падает на него одного.
– Как вы смеете, Гартман! – вскричала Евгения, вспыхнув от гнева и негодования, но попытка остановить его была напрасна, он прервал ее и продолжал со все возраставшим раздражением:
– Конечно, большое преступление видеть, как вы плачете, думая, что никого нет поблизости. Но, мне кажется, вы часто плачете с тех пор, как вы здесь, только никто этого не видит, как сейчас видел я. Я знаю, кто виной всему, и я ему покажу…
Он вдруг остановился, так как молодая женщина выпрямилась и устремила на него надменный, уничтожающий взгляд, который делал ее совершенно недоступной; голос ее звучал резко, холодно и властно, как будто госпожа приказывала своему рабу.
– Замолчите, Гартман! Еще одно, только одно слово против моего мужа, и я забуду, что вы спасли нам жизнь, я отвечу на вашу дерзость так, как она того заслуживает!
Она повернула лошадь и хотела проехать мимо, но исполинская фигура Ульриха преградила ей путь, Ульрих стоял посреди дороги, не отступая ни на шаг. Он страшно побледнел, услышав этот повелительный тон, и ненависть, сверкавшая в его глазах, была направлена теперь на нее.
– Прочь с дороги! – приказала Евгения еще надменнее. – Я хочу ехать!
Но перед ней стоял человек, с которым ничего нельзя было сделать суровостью, а ее приказной тон довел его до ярости. Вместо того чтобы повиноваться, он подошел к ней еще ближе и вторично с железной силой схватил за повод лошадь, не обращая внимания на то, что та становилась на дыбы и всаднице грозила опасность.
– Вы не должны так говорить со мной, – глухо сказал он. – Я многое могу позволять вам и только вам – больше никому в мире, но этого тона я переносить не могу. Не трогайте лошадь! – закричал он вне себя, заметив, что она хотела ударить ее хлыстом, чтобы заставить вырваться из его рук. – Вы не сомнете меня, клянусь Богом, я опрокину лошадь, как тогда тех двух!
Страшная угроза звучала в его словах, а взгляд был еще красноречивее. Евгения первый раз видела его ярость, которая так ужасала всех, направленной на себя. Она вдруг поняла всю опасность своего положения, но, сохранив присутствие духа, в ту же минуту ухватилась за единственный шанс.
– Гартман, – сказала она с упреком, и голос ее смягчился до нежности, – вы только что предлагали мне свою защиту, а теперь сами угрожаете мне. Что же мне ожидать от ваших товарищей, если вы так поступаете со мной. Я не поехала бы в лес, если бы только подозревала это.
Ее упрек, а еще более звук ее голоса образумили Ульриха! Его раздражительность прошла, как только он перестал слышать повелительный тон. Его правая рука еще держала повод, но левая, сжатая в кулак, постепенно разжалась, и угрожающее выражение исчезло с его лица.
– Я вас до сих пор совсем не боялась, – тихо продолжала Евгения, – несмотря на все дурное, что мне рассказывали о вас. Неужели вы хотите, чтобы я испытывала к вам страх? Мы находимся у самого обрыва, если вы не перестанете раздражать лошадь или произносить угрозы, то случится несчастье. Неужели человек, который, еще не зная меня, бросился под копыта лошадей, захочет сам погубить меня? Пропустите меня, Гартман!
Ульрих тихо вздрогнул, бросив взгляд на обрыв, от которого они находились совсем близко, медленно выпустил повод и нехотя, словно уступая непреодолимой силе, отошел в сторону, чтобы пропустить ее. Евгения невольно оглянулась: он стоял неподвижно, опустив глаза, не произнося ни слова, не прощаясь с ней, и беспрепятственно дал ей проехать.
Глава 10
Молодая женщина вздохнула свободно, когда Афра быстро умчала ее от опасности, несмотря на завидное самообладание, Евгению била дрожь. Она не была бы женщиной, если бы не почувствовала в странном поведении этого человека не только ненависть, о которой она уже давно догадывалась, но и нечто другое, более опасное. Пока он еще подчинялся ей, но был уже близок к тому, чтобы разорвать эти цепи. Теперь она убедилась, что «неукротимая стихия», с которой она однажды сравнила его, вырвавшись на свободу, не знает пределов своей ярости.
Достигнув долины, Евгения, помня о сделанном ей предостережении, хотела свернуть с большой дороги, как вдруг услышала конский топот и, взглянув в ту сторону, увидела быстро мчавшегося всадника, который через несколько минут очутился рядом с ней.
– Наконец! – воскликнул Артур, с трудом переводя дыхание и осаживая лошадь. – Какая неосторожность именно сегодня выехать одной! Ты, конечно, и не подозревала, какой опасности подвергалась!
Она с удивлением посмотрела на мужа, который, тяжело дыша и раскрасневшись от быстрой езды, ехал рядом с ней. На нем не было ни костюма для верховой езды, ни шпор, ни перчаток; очевидно, он внезапно помчался за ней.
– Только полчаса тому назад я узнал, что ты уехала, – продолжал он, несколько справившись со своим волнением. – Франц и Антон ищут тебя в разных направлениях; я первым нашел тебя. Мне сказали на хуторе, что ты проехала несколько минут тому назад.
Молодая женщина не спрашивала о причине такой обеспокоенности – она уже достаточно знала о ней, но поразилась его заботливости. Ведь он мог послать за ней слуг. Конечно, владельцу рудников было бы очень неприятно, если бы рабочие оскорбили его жену, и только поэтому он сам поспешил за ней.
– Я была там, наверху, – объяснила она, указывая на цель своей прогулки.
– На горе, где мы спасались от бури? Ты была там? Евгения сильно покраснела; она опять увидела в его глазах тот странный блеск, который давно уже не появлялся, И почему он спросил это так резко и прерывающимся от волнения голосом? Разве он не забыл уже давно тот день, воспоминание о котором так часто мучило ее?
– Я попала туда случайно, – торопливо сказала она, как бы оправдываясь, и от этих ее слов он сразу сник. Блеск в его глазах моментально исчез, и он снова равнодушно сказал:
– Случайно! Вот как! Я должен был и сам понимать, что такая прогулка по горам не могла входить в твои планы. Афра всегда неохотно взбирается на гору. Но ты могла также «случайно» попасть на дорогу, ведущую в М., этого я боялся больше всего.
– Чего же тебе бояться? – спросила Евгения, пытливо глядя на него.
В это время они свернули с большой дороги и поехали по лесной тропинке. Артур старался избегать ее взоров.
– Некоторых неприятностей, которые именно сегодня должны были там произойти. Рудокопы отправились в горы на чугунный завод, чтобы и там взбунтовать рабочих. Гартман совсем вскружил им головы своими безумными речами. Я получил известие, что вчера там уже начались волнения, а возбужденная толпа людей, возвращающихся с места беспорядков, способна на все. Они должны были как раз сейчас быть здесь.
– Я и без того свернула бы с большой дороги, – спокойно сказала молодая женщина. – Я уже получила предостережение.
– Предостережение? От кого?
– От самого Гартмана, которого встретила четверть часа тому назад в лесу.
Лошадь Артура взвилась на дыбы, испуганная сильным, судорожным движением, каким он натянул вдруг поводья.
– Гартман! И он осмелился приблизиться к тебе, заговорить с тобой после всего, что произошло в эти дни?
– Он сделал это, чтобы предостеречь меня, предложить мне свою защиту и просить позволения проводить меня. Я отклонила и то, и другое, думая, что это мой долг по отношению к тебе и твоему положению.
– Ты думала об обязанностях по отношению ко мне! – резко сказал Артур. – Я беспредельно благодарен тебе за такое отношение. Ты поступила совершенно правильно, потому что, если бы позволила ему проводить себя, то я, несмотря на стремление избегать любых столкновений, дал бы ему почувствовать, что зачинщик и руководитель мятежа не должен приближаться к моей жене.
Евгения молчала, она уже достаточно знала своего мужа, чтобы понять, что он, невзирая на свою кажущуюся холодность, страшно раздражен; она понимала, что означают крепко сжатые губы и это дрожание руки. Точно таким стоял он перед ней в первый вечер после их приезда сюда, но тогда она не догадывалась, что скрывалось под этим показным хладнокровием.
Они молча ехали по освещенному солнцем лесу; топот копыт глухо раздавался по мягкому мху. И здесь повсюду разливалось чарующее дыхание весны, и здесь сквозь вершины елей проглядывало ясное синее небо, и здесь ее охватила та же непонятная тоска, только еще более томительная и сильная, чем там, на горе. По узкой тропинке лошади шли совсем рядом, и тяжелые складки амазонки задевали кусты. При такой близости она не могла не заметить, что Артур очень бледен, так как легкая краска, покрывавшая вначале его щеки, была вызвана быстрой ездой. Правда, его лицо никогда не выглядело здоровым и цветущим, но то была бледность столичного льва, который проводит вечера в гостиных, а ночи за картами, а потом, утомленный и пресыщенный, целый день лежит на диване в комнате с опущенными шторами, потому что уставшие глаза не переносят солнечного света. Эта же бледность, вероятно, вызывалась той же причиной, что и мрачная складка на лбу, и озабоченное выражение лица, на котором до сих пор не отражалось ничего, кроме полнейшего равнодушия. Но Артур Берков много выигрывал от такой перемены, которая другому не пошла бы на пользу. Только теперь Евгения увидела, что ее муж может претендовать на то, чтобы считаться красивым, раньше она не хотела этого замечать: его всегда апатичный вид не позволял видеть его достоинств, которые ярко проявились теперь, когда он зажегся энергией, – энергией, которая ощущалась в его лице, в осанке, в манере поведения и которая всегда была ему присуща, только скрывалась, как и многое другое, под маской равнодушия. Да, подводный мир начинал всплывать на поверхность из глубины, и причиной тому являлась приближающаяся буря. Евгения с особенной горечью сознавала, что здесь нет ее заслуги, что она не обладала магическим словом, способным разрушить волшебные чары; он освободился от них самостоятельно, без посторонней помощи!
– Мне очень жаль, что я должен сократить твою прогулку: погода великолепная, – наконец, прерывая молчание, сказал Артур вежливо и холодно, как всегда, когда обращался к ней.
– Боюсь, что тебе прогулка на свежем воздухе более необходима, чем мне. Ты очень бледен, Артур!
В голосе молодой женщины невольно прозвучала тревога.
– Я не привык к работе! – сказал он насмешливо. – Это происходит от изнеженности! Я не могу так трудиться, как трудится ежедневно каждый из моих служащих.
– А мне кажется, что ты работаешь сверх всяких сил! – быстро возразила Евгения. – Ты целый день не выходишь из кабинета, а по ночам я вижу, как у тебя до самого утра горит огонь.
Молодой человек покраснел при этих словах.
– С каких это пор ты обращаешь такое внимание на окна моего кабинета? – спросил он спокойно, но с глубокой печалью. – Я не думал, что они вообще существуют для тебя.
Теперь наступила очередь покраснеть Евгении, но она быстро овладела собой и сказала решительно:
– С тех пор, как я узнала, что опасность, которую ты так решительно отрицаешь, приближается с каждым днем. Зачем ты обманываешь меня, скрывая всю важность этого противостояния и его возможных последствий?
– Я не хотел тебя беспокоить.
Она сделала нетерпеливое движение.
– Я не робкий ребенок, которого надо окружать такими заботами и так щадить. И если что-нибудь грозит нам…
– Нам? – прервал ее Артур. – Извини, пожалуйста, опасность угрожает только мне. Я никогда и не думал обращаться с тобой, как с ребенком, но считал своей обязанностью не беспокоить баронессу Виндег тем, к чему она так равнодушна и что скоро будет ей так же чуждо, как и имя, которое она теперь носит.
Он отвечал ей таким же ледяным тоном, каким она сама часто говорила с ним, когда считала необходимым дать ему почувствовать свое высокое происхождение и то, что только крайняя необходимость заставила ее выйти за него замуж. Теперь Артур платил ей тем же. Темные глаза молодой женщины, устремленные на мужа, гневно сверкнули.
– И поэтому ты отказываешься информировать меня о своих делах?
– Если желаешь, я могу сообщить тебе… Евгения боролась с собой минуту.
– Ты отказался исполнить требования рудокопов? – спросила она наконец.
– На что можно было согласиться и что рудокопы требовали по собственному побуждению, на то я согласился. Что же касается безрассудных требований Гартмана, то выполнить их абсолютно невозможно: это повлекло бы за собой разрушение всякой дисциплины, полную анархию… Да и вообще его требования слишком оскорбительны. Он едва ли посмел бы их заявить, если бы не знал, что именно поставлено для меня на карту в этой игре!
– А что именно поставлено на карту? – спросила Евгения прерывающимся голосом. – Состояние?
– Больше, чем состояние! Само существование!
– И ты не уступишь?
– Нет!
Молодая женщина с безмолвным удивлением смотрела на своего мужа, который менее трех месяцев тому назад не мог выносить ни одной «сцены» с ней, потому что это расстраивало его «нервы», а теперь спокойно вступал в борьбу за свое существование. Но разве он действительно остался таким, как был? Его «нет» было сказано таким тоном, который обнаруживал железную волю, и она чувствовала, что он с таким же непоколебимым упорством будет противиться всякой, даже самой безумной угрозе.
– Я боюсь, что Гартман доведет борьбу до крайности! – сказала она. – Он ненавидит тебя.
Артур презрительно улыбнулся.
– Знаю! Это чувство взаимно.
Евгения вспомнила, как дико сверкнули глаза Гартмана, когда она произнесла имя своего мужа, и ею овладел внезапный страх.
– Ты не должен недооценивать ненависти этого человека, Артур! Его энергия просто ужасна, когда им овладевает какая-нибудь страсть!
Артур устремил на нее долгий изучающий взгляд.
– Ты так хорошо его знаешь? Впрочем, этот герой с самого начала казался тебе достойным удивления. Хороша энергия!.. Настаивать на невозможном, предпочитая втянуть в беду сотни людей, чем послушаться благоразумного совета! Но ведь и Гартман может наткнуться на стену, которую тщетно будет стараться пробить своей упрямой головой; от меня во всяком случае он ничего не добьется, даже если бы мне пришлось погибнуть в этой борьбе…
Он вдруг остановил лошадь; то же самое сделала и Евгения. Там, где тропинка пересекала большую дорогу, они увидали то, чего им хотелось избежать: на дороге, по-видимому кого-то ожидая, стояла толпа рудокопов. Артур нахмурил брови.
– Кажется, нам не избежать этой встречи!
– Не повернуть ли назад в лес? – тихо спросила Евгения.
– Слишком поздно! Они уже заметили нас, уклониться от встречи невозможно, а повернуть назад – значило бы бежать. Плохо то, что мы на лошадях: это еще больше раздражит их. Что бы то ни было, мы не должны обнаружить робости, смелее вперед!
– Значит, ты боялся этой встречи? Артур с удивлением взглянул на нее.
– Я? Нет. Тебе не следовало встречаться с ними. Теперь, конечно, этого не избежать, но по крайней мере ты не одна. Держи Афру покрепче за поводья и постарайся быть ближе ко мне. Возможно, обойдется без столкновения.
Они медленно поехали вперед к большой дороге, откуда их давно уже заметили.
Артур оказался прав: ничего не могло быть хуже подобной встречи… Рабочие были возбуждены и озлоблены только что увиденным на заводе, и теперь вдруг увидели перед собой отказавшегося выполнить их требования хозяина верхом на прекрасной лошади, возвращавшегося со своей знатной супругой, как они думали, с прогулки, и это на глазах у людей, которые борются с нуждой! В толпе раздался громкий ропот, кое-где послышались довольно чувствительные угрозы и оскорбительные слова; хотя они и умолкли, когда всадники выехали на большую дорогу, но вся толпа, как бы сговорившись, сбилась в плотную массу, по-видимому, чтобы преградить им путь.
Волнение Артура выдавало только легкое подергивание губ, его рука нисколько не дрожала, когда он взял Афру на всякий случай под уздцы, чтобы удержать ее рядом со своей лошадью.
– В добрый час!
На его приветствие не последовало ответа; никто из толпы не отозвался на него; со всех сторон на них устремилась неприязненные взгляды, стоявшие впереди придвинулись к ним еще ближе.
– Разве вы не хотите нас пропустить? – спокойно спросил Артур. – Вы испугаете лошадей, если будете так тесниться. Дайте дорогу!
Евгения, сознававшая опасность положения, с удивлением посмотрела на мужа. Он впервые говорил таким тоном: сдержанным и повелительным. Такое обращение Артура, хотя и несколько рискованное в данную минуту, могло бы безусловно принести успех: если бы у толпы не было вожака, она непременно исполнила бы требование Артура. Теперь же, напротив, глаза всех рудокопов обратились в одну сторону, словно ожидая оттуда сигнала к уступке или сопротивлению. Там стоял Ульрих Гартман, только что спустившийся с горы, – его-то они, по-видимому, и поджидали. Он стоял неподвижно, скрестив руки на груди и устремив глаза на Беркова и его супругу; в этом взгляде светилось что-то недоброе.