– Марсен.
– …Которые потом…
– Марсен!
– Что? – Взгляд Марсена был абсолютно спокоен. Одна-единственная насмешливая искорка не в счёт. – Хочешь сказать, рано тебе ещё про такое слушать?
– Застукали – так нечего отбрыкиваться, – буркнул я, садясь на песок. – Ты всё испортил, крючконосый.
Марсен развёл руками, воткнул дымящуюся сигарету в мокрый песок, когда волна откатилась. Затем убрал окурок в карман и сел рядом. Я недоумённо проследил за его действиями.
– Нельзя приходить к морю и оставлять мусор на берегу, – пояснил Марсен.
Понятно. Вот почему он сегодня такой серый. Это он так с миром гармонирует. Хамелеон хренов.
– Окурком больше, окурком меньше, – я пожал плечами, – какая разница?
– Ага, – сказал Марсен, – никакой. Лежит человек, его запинывает банда Кори. Ты, конечно же, тоже его пнёшь. Пинком больше, пинком меньше. Его же всё равно запинывают.
– Хватит, – поморщился я. – Хватит с меня моралей.
– Ты первый начал.
– Я просто не ожидал, что ты куришь, ясно? – Я сердито отодвинулся. – Вообще не думал, что звукомаги…
– …Тоже люди? – мягко подсказал Марсен. И усмехнулся – с несвойственной ему грустью. – Может быть, они вообще слабее. Слабее, чем Эгле. Или ты.
– Издеваешься? – Я искоса посмотрел на него.
– И в мыслях не было, – покачал головой Марсен. – Многие из тех, кого я знал, имели куда менее невинные привычки. Особенно в молодости, когда ещё не знаешь, что поток всегда возвращается.
Он зябко поёжился и закутал в конец шарфа сухие длинные пальцы.
– Какой ещё поток?
– Звучащей музыки.
Пожалуй, это было последней понятной фразой. Так что я привычно заткнулся и просто слушал.
– Я рассказывал. Мир звучит всегда, слышим мы его или нет. Он становится слышным, когда кто-то может его сыграть или спеть. Это и называется звукомагией. На самом деле, мир исполнен смысла. Все страдания по несбыточному происходят потому, что смысл неочевиден. Он становится очевидным, когда творится звукомагия. Хотя… – Он прервался, щурясь на серо-синюю даль. – Наверное, необязательно магия может выражаться непосредственно музыкой, и только музыкой. Ведь кого-то делают счастливым совершенно другие вещи. Они тоже звучат, но существуют без помощи звукомагии.
Я наблюдал за прибоем. По моим расчётам, следующая волна как раз должна была хорошенько лизнуть ботинки Марсена. Но тот, даже не опустив взгляда, рассеянно уволок ступни ровно с той же скоростью, с какой за ними катилась волна. Вряд ли вообще понял, что сделал.
– Но мы сейчас о звукомагах, – продолжал Марсен, неуловимо мрачнея. – Они – не условие, а возможность чуда. Как и сама звукомагия, я уже говорил. Потому-то символом Мелодии Духа и стала флейта. Флейта не звучит сама по себе.
– Зато флейтист звучит сам по себе, – возразил я.
– Да, и его мелодию может услышать только звукомаг соответствующего уровня, – терпеливо кивнул Марсен.
– Да нет же. Я про пение.
– И это тоже, – вздохнул Марсен. – Воздух сам по себе – не звучащая музыка. Твой голосовой аппарат сам по себе – не звучащая музыка. Это возможности. Создание Мелодии Духа началось с пения, ты знал об этом?
– Нет, – я удивлённо посмотрел на него, – но ведь флейта…
– Флейта – просто более очевидный символ. Людям легче анализировать внешние объекты.
Ну, не всегда, не всегда…
Это возражение я, впрочем, оставил при себе. Высказал другое:
– Но я ведь могу петь, а могу не петь. Так я контролирую звукомагию, разве нет?
– О да, – фыркнул Марсен. – Именно так и думают эти великие люди. Дрессировщики стихий… Варианты здесь совершенно другие, Сим.
– Знаю, ты ждёшь, что я спрошу, какие варианты, – пробормотал я. – Но из вредности не спрошу.
– Не жду, – отозвался Марсен. – Я думаю, что тебе следует об этом знать. На самом деле, варианты здесь – «не могу петь» и «не могу не петь».
– Кошмар. – Я плюхнулся на спину, глядя в небо. Море мне уже надоело. – Ты же говорил, чудесное не может быть принуждением. А тут оказывается, что мы всего лишь инструменты. Выходит, это всё-таки принуждение? С точки зрения этого твоего звучащего мира – мы просто флейты?
– Я не только об этом говорил. Я ещё про море говорил, помнишь? – Марсен развернулся в мою сторону. – Ты можешь пытаться выпить его, можешь топиться в нём, а можешь плыть. Море ни к чему тебя не принуждает. Но без него ты не сможешь ни плыть, ни топиться.
– Ага, – сонно пробурчал я, – вот только иногда ты плывёшь, плывёшь, а потом раз – и тонешь.
– Так ведь тут не море виновато. – Голос Марсена отдалился и снова приблизился. – Оно держит тебя на плаву до последнего. На дно только болота затягивают, знаешь ли. А вот если ты зачем-то нахлебался воды и решил задохнуться – что тут может сделать море?
Я подскочил как ужаленный. Этот крючконосый гад, пока я за ним не следил, зачерпнул воды и вылил мне её на лицо!
– Ты больной, – сердито сообщил я, вытираясь рукавом. Страшно довольный Марсен наблюдал за мной. – По-моему, это ты себя имел в виду, когда говорил про менее невинные привычки.
– Не себя, – коротко ответил он, снова отворачиваясь.
– Жаль.
Теперь уже он наградил меня недоумённым взглядом.
– Я хотел спросить, почему звукомаги становятся наркоманами, – пояснил я. – Думал, ты знаешь.
– Знаю, – очень ровным голосом ответил Марсен. – Для этого необязательно быть наркоманом. Достаточно быть звукомагом.
Он помолчал, глядя на море. Затем медленно начал:
– Видишь ли… химия обещает расширить сознание. Сделать человеческую шкурку потоньше. Убрать преграду, за которой продолжает звучать тот светящийся поток. Когда ты бываешь причиной музыки, этот поток звучит внутри тебя. Смысл очевиден. Всё просто, ярко и ясно. Звукомаги знают это. И поверь, они чувствуют себя очень и очень паршиво, когда перестают звучать.
Марсен взъерошил волосы, провёл ладонью по лицу, взглянул на меня сквозь пальцы и снова чуть-чуть улыбнулся:
– Это ещё хуже, чем в детстве, когда тебя забывают в магазине. Потому что тут есть хоть какая-то надежда, что родители будут тебя искать, а вот магия не обещает ничего. Вот и мечешься…
– И со всеми так? – Вышло чуть более заинтересованно, чем я хотел.
– Почти. Но иногда ещё бывает так, что ты просто звучишь слишком громко и смертельно сам себе надоедаешь. Приходится сбегать.
– А разве нельзя всё время… быть в этом потоке? Раз уж это так здорово. Раз уж миру так нравится звучать через людей.
– Нельзя. Не получается. – Он наклонился к подкатившейся волне, тронул её, будто погладил. – Миру ещё нравится постоянно меняться. Вернее, это его естественное состояние. Он живёт, потому что меняется, и меняется, потому что живёт. И это невероятно трудно – всегда гармонировать с его изменениями.
– Я думал, уж ты-то на это способен, – хмыкнул я.
– Довольно часто, – согласился Марсен. И усмехнулся, всё ещё не слишком-то весело: – Потому-то я и считаюсь сильным звукомагом.
– Часто? А почему не всегда? У тебя не получается?
– И не должно.
Да ёлки-палки.
– Почему? – как можно более спокойно спросил я.
– Потому что своеволие людей – одно из условий изменения мира, – пояснил Марсен, так просто, как будто это было совершенно очевидно. – Никогда не знаешь, предугадал ты что-то новое или привнёс. Возможно, это одно и то же. Музыка мира – то, что уже существует. Мы привносим в него что-то новое, если мир согласен принимать это новое. Как правило, он согласен, потому что он любит меняться. – Марсен сделал глубокую борозду в песке, перпендикулярно к мокрой границе. Новая волна тут же заполнила канавку водой. – Но всё это струны лопнувшей не стоит, если пытаться игнорировать мир как соавтора. Тем более, к чему-то его принуждать.
– Да ёлки-палки, – сказал я вслух. – Каких тритонов?
Марсен понимающе покивал.
– Если бы всё было просто и очевидно, не было бы ни войн, ни наркоманов… ни детей с болезнями внутренней мелодии.
– А тебе-то всё понятно? – поинтересовался я, чисто из принципа, без всякой надежды на вразумительный ответ.
– Иногда да. – Он изобразил самодовольнейшую из ухмылок. – Я же звукомаг.
Мне захотелось его пнуть. Но он тут же сник, глядя в море:
– Но иногда – нет.
– И как ты… живёшь?
– У меня простые правила, – откликнулся он. – Не париться. Звучать, когда могу звучать. Молчать и вспоминать море, когда не могу. Помнить, что «непонятно» не всегда значит «необъяснимо» и почти никогда не значит «плохо». И самое главное, – он очень серьёзно посмотрел на меня, – не разбрасывать окурки где попало.
Я помолчал.
– Честно говоря, – начал я, – из всего этого у меня пока один вывод. Сейчас тебе не очень… звучится?
– Не твоё дело, – усмехнулся Марсен.
– Моё, – угрюмо буркнул я. – Твой голос – моя мелодия. Так что это очень даже моё дело.
Марсен посмотрел на меня с любопытством.
– Мы же тебя целую неделю искали, – тихо прибавил я. – Хотя бы извиниться. Мы правда всё поняли.
– М-м?
Я обречённо вздохнул. Если честно, я надеялся, что со мной в этот момент будет Эгле. Ну, ладно, буду считать, что она мысленно со мной.
– Ты пошёл выручать беззащитного. Конечно, у тебя не было времени всё подробно объяснять. Нужно было тебя послушаться и не создавать проблем. А нам просто хотелось посмотреть, как ты наказываешь наших врагов. Мы заслужили то, что потом с нами произошло.
– Альбин так не считает. Он ведь порекомендовал вам со мной не связываться?
– Да плевать, – откликнулся я, кинув в воду плоский белый камешек. – Мне лучше слушать тебя живьём, с этим даже Кейн не поспорит.
– Значит, вы поэтому меня искали? – Марсен чуть-чуть улыбнулся. Он крутил в руках какую-то бумажку.
Я бросил на него раздражённый взгляд:
– Да, а ты что подумал? Что нам без тебя скучно? Размечтался.
– Ну да… – протянул Марсен. – Что же это я, в самом деле. Вы наверняка прекрасно проводите время и без меня.
Он продемонстрировал мне бумажного журавлика. Присмотревшись, я понял, что тот сделан из той самой бумажки, которую мы использовали для нашего самолётика-лазутчика.
– Ну ты и жук. – Я отвернулся. – И молчал всю неделю, как партизан.
– Жук-партизан – в этом что-то есть, – прошептал Марсен журавлику.
Тот вздрогнул и сорвался с его ладони, подхваченный невидимым ветром. Марсен, щурясь, смотрел ему вслед.
Странно это было. Странно было сидеть рядом с Марсеном на берегу и знать, что он не исчезнет прямо сейчас. Не знаю, как у него, а у меня определённо что-то срослось внутри после этого разговора. Странно было видеть его таким меланхоличным. Кажется, Кейн до него ещё не добрался со своими гнусностями. Иначе он бы так и не позволил себя найти. Но почему тогда прятался целую неделю? Или мы действительно не могли найти его потому, что искали специально? Но он ведь тоже не пытался никак с нами связаться.
– Я просто не хотел бесить Альбина, – сказал Марсен, подбирая обкатанную морем стекляшку. – Он же всезнайка. То, что он неправ, ему надо доказывать обстоятельно и последовательно. Особенно если он ошибается не в целом, а в деталях.
Ух ты, сколько проблем сразу снимается. Признаться, я боялся, что Марсен будет занят самоедством и слышать ничего не захочет. А он, оказывается, всё же делает поправку на упёртость Кейна.
– Если бы мы на следующий же день снова куда-то вместе пошли, он бы точно решил, что я всё это делаю ему назло. Кроме того, я не был уверен, что вы сами захотите со мной разговаривать.
Говоря всё это, он поднёс стекляшку близко-близко к глазу, и теперь смотрел на меня сквозь неё.
– У тебя глаза разноцветные, – сообщил я.
– А ты синий, – отозвался Марсен.
– Тебе идёт. Так и ходи.
– А тебе нет. Поэтому не буду. – Он запустил стекляшкой в меня.
Я инстинктивно съежился, хотя почти не почувствовал, когда стекляшка ударилась мне в плечо. Подобрал, посмотрел сквозь неё на Марсена:
– Ты лгун, крючконосый, – разочарованно сказал я. – Сквозь неё ничего не видно.
– Это тебе не видно, – безмятежно возразил Марсен, – а мне видно. Потому что я великий и могущественный.
– Угу, – буркнул я, – плод соединения маленького эльфа и дождевой ласточки. Кстати, как это происходит?
– О, – развеселился Марсен, – вижу, ты созрел для серьёзного разговора.
– Нет, правда. Из яиц дождевых ласточек потом вылупляются… человеческие дети?
– Да нет же, – нетерпеливо сказал Марсен, – люди из них получаются через созвучия с эльфами. Дождевые ласточки – это же невещественные сущности, как они могут целого человека материализовать?
– Невещественные… чего? – Переспросил я. – Я думал, ты имеешь в виду тех городских птичек, которые постоянно летают в дождь. Они вполне вещественные, у нас даже на биологии кто-то доклад про них делал.
– Эти – да, – кивнул Марсен. – Но я про тех, которых в городах больше не увидишь.
– У меня достаточно вопросительный вид?
Марсен смерил меня оценивающим взглядом:
– Ну… разве что с поправкой на una corda.
– Ты объяснишь или нет?
– Лучше покажу. – Он поднялся с земли.
Краем глаза я заметил какое-то движение. Посмотрев в ту сторону, я понял, что прямо на Марсена мчится Эгле. Конечно, он её услышал, но времени ему хватило ровно на то, чтобы развернуться. Отскочить в сторону или хотя бы выставить руки он уже не успел. Так и погибают великие боевые звукомаги.
– Так тебе и надо, – ехидно сказал я. – Будешь знать, как исчезать без предупреждения.
Марсен скорчил мне страшную рожу. Ласково погладил Эгле, обхватившую его обеими руками.
– Извини, так получилось, – тихо сказал он ей. – Я больше не буду. Постараюсь.
– Нет уж, – пробубнила Эгле ему в плечо, – лучше постарайся быть. И где-нибудь неподалёку. Хотя бы иногда. Например, каждый день. Этого вполне достаточно.
Он только вздохнул.
– А мы уже придумали, чем будем заниматься. Идём?
– Идём, – покладисто согласилась Эгле.
– Я не могу, пока ты на мне висишь.
– Ты великий звукомаг. Что-нибудь придумаешь.
– Ты мне подачу кислорода в мозг сократила. Может, отпустишь?
– Нет.
Я только пожал плечами, когда Марсен на меня оглянулся. Мол, сам расхлёбывай.
– Вот так и надо встречать друзей, с которыми неделю не виделся, – назидательно сказал он мне. И обратился к макушке Эгле: – Как ты думаешь, этот вредный человек со мной хотя бы поздоровался? Конечно, нет. Только увидел – тут же начал порицать.
– За что? – Эгле подняла голову, глядя на Марсена снизу вверх. Рук, впрочем, не расцепила.
– За курение, – веско сказал я. – Мы его, значит, слушаем. Практически живём на его голосе. А он, значит, курит. Портит себе голосовой аппарат как может. Мороженое ещё жрёт небось.
– Это так, – без тени раскаяния согласился Марсен. – Жрёт. И что значит «небось»? Мы же втроём штурмовали этот фисташковый айсберг. Ты ещё сначала ныл, что мы не осилим, а потом ещё стрескал больше всех.
– Вот видишь, – сказал я Эгле. – Никаких принципов. Чистое саморазрушение.
– Сим, а ты можешь посмотреть человеку в глаза и запретить ему есть мороженое?
– Не могу, – признался я. – Но я могу посмотреть в глаза звукомагу и запретить ему курить.
– Действительно, – нахмурилась Эгле. – Вдруг он себе дыхалку посадит? Вдруг мы куда-нибудь в горы попрёмся, он где-нибудь остановится, чтобы отдышаться, а мы не заметим и его потом не найдём?
Марсен легонько нажал ей на кончик носа.
– Это что, ещё один аргумент меня не отпускать?
Эгле с энтузиазмом кивнула.
– Выучись варить кофе, – посоветовал я. – Тогда он весь твой. Сможешь призывать его в любой момент.
Они оба посмотрели в мою сторону.
– Кофе – это хорошая мысль, – сказал Марсен.
– Вот у нас и планы на завтра появились, – поддакнула Эгле. Неохотно расцепила руки, выжидательно взглянула на меня: – Ну что? Чего вы там придумали?
Глава 15. Время
Мы очень долго шли. Марсен – впереди, мы с Эгле – позади.
– Куда мы? – Шёпотом спросила Эгле.
Я осмотрелся в очередной раз. Этот район города был мне знаком, только я уже не помнил, оказывался ли я тут когда-нибудь один. Невысокие здания и узкие улицы. Редкие прохожие, в основном, пожилые люди, одежда которых вышла из моды, наверное, полвека назад. Как ни странно, это даже красиво выглядело. Тут всё было как-то… медленнее. Я не увидел ни одного знака ограничения скорости, но автомобили ездили не так быстро, как в центре. Хотя… вот, точно. Теперь всё ясно. Асфальт сменился гранитными булыжниками. Впрочем, люди тоже шли без всякой спешки. Их взгляды скользили по нам с вежливым интересом. Их глаза видели то время, когда вежливость не приравнивалась к лицемерию. Их глаза продолжали видеть это время. И нас в нём.
Так куда же мы идём?
– В прошлое? – предположил я.
Конечно же, Марсен услышал и шёпот Эгле, и мой голос.
– Почти, – не оборачиваясь, сказал он. Судя по интонации, он улыбался. – Здесь заканчивается девятая автобусная линия.
– Но этот маршрут сняли, наверное, вечность назад, – возразил я. – Откуда ты знаешь, что именно здесь?
– Знаю. Потому что знаю, из-за чего убрали девятый маршрут.
– Из-за чего? – Спросила Эгле.
Он приподнял руку над плечом:
– Подождите ещё немного. Сейчас сами всё увидите.
Мы переглянулись. В принципе, мы уже знали, что Марсен фигни не скажет. И если уж ему угодно темнить, значит, так надо.
Идти пришлось ещё минут пятнадцать. Потом дорога, вдоль которой мы шли, окончилась большим круглым участком. Действительно, очень похоже на конечную автобуса. Кажется, я даже мог разглядеть, где был остановочный комплекс. Больше угадать, чем разглядеть, но всё-таки.
От каменного пятака дальше тянулась дорожка поуже. Почти что тропинка. Марсен уверенно пошёл по ней, и мы последовали за ним. В какой-то момент я поднял голову… и не увидел неба. Над нами сомкнулся плотный зелёный шатёр тополиных крон, сплетшихся ветвями. Они росли вдоль дороги, почти что на одинаковом расстоянии друг от друга, крепкие, белоствольные, похожие на дворцовые колонны. Наверное, раньше это был парк, обжитый и ухоженный.
Раньше.
Давно. Очень давно.
Обернувшись на шорох, я застыл. На ветках куста спал ветер. Рыжий лохматый ветер. Я не мог сказать, почему был так уверен, что видел именно ветер. Но это было первое, что пришло мне в голову. Куст плавно покачивал его, ветер посвистывал во сне. Чуть поодаль, на прогалине, носился другой ветер, синий. Он гонялся за облаком, ловил и отпускал, растрёпывал в белый пух и сбивал в плотный пушистый комок. Облако сердито похрюкивало. Оно явно считало ветер неуместно ребячливым существом.
Очнуться и оторваться от наблюдения получилось не сразу. Место не казалось мне враждебным, но я всё же не хотел бы тут потеряться. Опасения, однако, оказались напрасными. Мои спутники тоже остановились. Эгле завороженно смотрела, как с другой стороны дороги несуществующее озеро сияет, отражая несуществующее небо, а в нём – несуществующую, неправдоподобно огромную луну. Луна тихо и медленно кружилась, словно светясь под гладью воды, постепенно сменяла фазы, словно уходя на дно и всплывая.
– Мелодия Духа не предполагает смерти, – услышал я негромкий голос Марсена. – Только другие планы бытия. Наш, к примеру, всего лишь эхо…
Было слишком трудно видеть всё, что происходило вокруг, и воспринимать слова Марсена. Дальше я слушал его с закрытыми глазами.
– Считается, что каждый человек знает дорогу к Изначальной Гармонии и несёт свою точку отсчёта в себе самом. Она называется затактом. Диалог человека и Изначальной Гармонии начинается с него. Человеку даётся возможность быть счастливым, и он её использует. С этого момента у него всегда есть дом, в который он вернётся, когда его мелодия завершится.
– Момент, в котором он был по-настоящему счастлив? – Едва слышно переспросила Эгле.
Я открыл глаза.
Утвердительно кивнув, Марсен продолжил:
– Магия начинается именно отсюда. Затакт – путь для человека в Изначальную Гармонию. И окно для Изначальной Гармонии, через которое она звучит здесь, в этом мире. Каждый может быть условием счастья для любого другого человека. И если ты был этим условием, хоть на миг, если для кого-то отменил страх, если кому-то дал хорошую идею, если кому-то помог взлететь – тебе открыты другие затакты.
– Но зачем они? – Я недоумённо поднял бровь. – То есть… я имею в виду, счастливыми люди становятся по разным причинам.
– В Изначальной Гармонии всё звучит верно, потому что уже звучит верно, здесь, сейчас, всегда, – пожал плечами Марсен. Улыбнулся, чуть виновато: – Если честно, я не готов дальше лезть с рациональными объяснениями. Могу предположить, что в затакте снимается множество проблем – например, проблема времени, страха, усталости, боли. Может быть, поэтому считается, что там мы способны разделить счастье любого человека, которого сделали счастливым.
Не знаю, что за выражение лица у меня было, но Марсен вздохнул:
– Гиблое дело – обсуждать такие вещи, на то они и невыразимые и неизреченные. Доказательств нет. И даже если бы кто-то и попал в свой затакт, не смог бы рассказать так, чтобы все поверили. Из человеческих языков ни один толком не приспособлен для выражения самого главного. И вроде бы понятно, что и как сказать. А едва начнёшь говорить – слова умирают, съёживаются, как осенние листья, и собеседник скучает, смотрит на тебя скептически. В лучшем случае.
– Я не скептически, – возразил я. – Мне просто пока не очень понятно. Я вот это переварю и потом спрошу что-нибудь.
– А я сейчас спрошу, можно? – Эгле наконец обрела дар речи. – Всё это, – она обвела рощицу рукой, – всё это – невещественные сущности?
Марсен кивнул:
– Да. Никогда не игранная музыка и никогда не петые песни. То, что было создано в этом мире, но не звучало в нём. Удивительно, но триста лет без Мелодии Духа можно назвать эпохой более мистической, чем всё время до неё.
– Почему? – Эгле втянула голову в плечи – прямо над ней с жужжанием пронеслась полупрозрачная стрекоза размером с синицу.
– Потому что невещественные сущности жили среди людей. Те всё равно их не видели. Десятилетиями твердили и твердили, что затакты – полная чушь, что неозвученное равно незвучащему, а несказанное – несказанному. Вот и добились наконец желаемого, выдав его за действительное самим себе. Ослепли.
Мы стояли под куполом тополиных ветвей. Со всех сторон нас окружали шёпот и шелест, и тихие мелодии на грани восприятия. Сквозь нас пролетали осенние листья, вспыхивая и сгорая в воздухе, падающие звёзды, кометы и крошечные сверкающие галактики, снег, от которого не было холодно, и дождь, от которого не было мокро.
Я посмотрел вниз и заметил, что на земле кое-где блестят лужицы воды, то ли дождевой, то ли талой. У меня закружилась голова. Мне вдруг показалось, что это я – невещественная сущность, попавшая в реальный мир, где меня не замечают даже снежинки.
– Были, конечно, те, кто видел, – продолжал Марсен. – Те, кто был в своём затакте и вернулся доиграть свою мелодию. Или наполовину овеществлённые мелодии, чья связь с Изначальной Гармонией не прерывалась никогда.
Произнося всё это, он рылся в карманах, и вот наконец вытащил из-за пазухи небольшой хрустальный шарик. Сначала я подумал, что он зачем-то достал сонотиций. Но тут же понял, что ошибаюсь. Этот кристаллик был куда меньше.
– Потом пришлось признать, что Мелодия Духа права, хотя бы отчасти. – Марсен прикрыл глаза и склонил голову набок, словно прислушиваясь. – Не сразу, но зрение к людям вернулось. Вместе со знанием о затактах и настоящей магии. Нас очень затормозили эти триста лет. И кто знает, сколько нам ещё до следующего резонанса? Кто знает, чего мы не видим сейчас? Или не слышим? Или не ощущаем?
Ага.
Получается, без теории Мелодии Духа бесполезна вся музыкальная теория вообще. Без этих странных идей, зачастую остающихся без рационального обоснования, но каким-то непостижимым образом работающих. Иногда. А иногда – нет.
Вот оно. Магия.
– Ты ведь… – Я кашлянул, потому что у меня неожиданно пересохло в горле. – Ты ведь технику тоже имеешь в виду?
О, таинственная улыбка Марсена, как же долго я её не видел. При всём уважении к Марсену – ещё столько же не видел бы.
– Точно.
Он тихо пропел несколько нот, и прозрачный шарик на его ладони вдруг пророс острыми длинными крыльями. А также клювом и хвостом. И всем прочим, что обычно полагается иметь ласточкам. Только эта была словно отлита из тёмного серебра – с узкой светлой полоской под клювом. Птичка взъерошила пёрышки, расправила крылья и взлетела. Покружила рядом с Марсеном и умчалась ввысь.
– Стой-ка… – ошеломлённо сказала Эгле. – Получается, твой сонотиций… тоже?
Марсен сначала посмотрел на неё с недоумением. Но почти тут же понял, что Эгле имеет в виду, и даже рассмеялся:
– Да нет! Нет, конечно. Что за садизм, они всё-таки живые. Но именно благодаря им появились сонотиции, а потом – чиави и плееры. – Он задумчиво посмотрел вверх. – А ведь просто кто-то когда-то написал песню о ласточках, летающих в дождь, и потом никогда её не пел. Разумеется, теперь уже не узнать, кто их создатель, ведь песня осталась беззвучной. А потом о дождевых ласточках узнал создатель сонотиция, Герберт Периар. Он случайно увидел, что с ними происходит, когда они проглатывают капли настоящего дождя. Подобрал хрустальный шарик и услышал, что в нём есть крошечная живая мелодия.
– То есть, чтобы развивать звукомагию, пришлось признать, что в мире есть и невещественные сущности? – Спросил я. – А если есть они, то и без Мелодии Духа не обойтись?
– Приблизительно так, – кивнул Марсен. – Поэтому я и ношу сонотиций. Это что-то вроде символа.
– А почему невещественные сущности больше не живут среди людей?
Марсен развёл руками:
– Стесняются. Видеть-то их видят, но люди им почти всегда не рады. Те невещественные, что раньше населяли Ленхамаари, постепенно мигрировали сюда.
– Поэтому и закрылась девятая линия, – вполголоса сказала Эгле. – Теперь ясно.
Вот оно как. Выходит, я поразительно мало знал о мире, в котором живу.
Хотя, конечно, все эти невероятные теории Мелодии Духа порядком раздражали. Например, то, что они называли материальный мир эхом Изначальной Гармонии. Мало того, что история нашего мира от этого делалась очень странной. Адепты Мелодии Духа говорили, что эхо существует до определённого времени, потом входит в резонанс с Изначальной Гармонией – если все молодцы и хорошо постарались. Тогда произойдёт раздвоение. Эхо, вошедшее в Изначальную Гармонию, начинает звучать по-настоящему и образует уже своё эхо. Ему будет проще достигнуть резонанса с Изначальной Гармонией, чем предшественнику… но вообще, никто не предполагал, чем должна кончиться эта лесенка в небо. И должна ли она кончиться.
Так вот, мало всего этого. Но ведь ещё и для того, чтобы считаться молодцами, надо было творить звукомагию. Я вспомнил сегодняшний разговор на берегу и мысленно себя поправил – не обязательно звукомагию, просто творить. Или… тут нужна ещё одна поправка?
Вот чёрт. Теперь у меня был осмысленный вопрос. Но я не знал, как его сформулировать. Чистые квинты, да что же они там все курили. Я столько раз пытался в этом всём разобраться, но сейчас у меня снова медленно и печально плавился мозг. Вот уж действительно, не нужно быть наркоманом, чтобы знать, почему звукомаги так часто становятся наркоманами. Даже звукомагом можно не быть.
– Сим, – Марсен бросил на меня обеспокоенный взгляд, – ты как?
– Плохо, – честно признался я, прислонившись спиной к тополю.
На моё счастье, он был вполне материальным. Хотя немедленно сбросил мне на голову несколько полыхающих листьев. Странно, но на мыслительном процессе это сказалось положительно. Я хотя бы смог объяснить вслух, какой фигнёй страдаю:
– Пытаюсь запихнуть теорию Изначальной Гармонии в один вопрос.
– Срочно прекращай, – серьёзно посоветовал Марсен. – Так и с катушек слететь недолго.
Я покачал головой, стряхнув догорающие листья.
– Это важно. Вот смотри, – медленно начал я, – если у меня есть затакт, то я – возможность звучания для Изначальной Гармонии.
– Так, – кивнул Марсен.
– Мой затакт – моё собственное представление о счастье. Но если я получаю… – я задумался, подбирая нужное слово, – …разрешение попасть в чей-то другой затакт, то мы с хозяином другого затакта дальше звучим вместе, или что-то такое?
– Звучите так, как должно быть, – откликнулся Марсен, подставляя ладонь крупным снежинкам. – В сочетании. Вероятно, если присмотреться к Изначальной Гармонии, можно обнаружить бесконечное множество затактов, каждый из которых соединён со всеми остальными. Поэтому в ней и нет ни одной фальшивой ноты. Но это одна из теорий, предположение, почему она абсолютно гармонична. Никто ведь не может посмотреть на Изначальную Гармонию со стороны. Но зато можно услышать её внутри себя, я уже сегодня объяснял. Можно однажды понять, что ты – и есть она.
Голова уже основательно шла кругом. Брала разгон, судя по ощущениям. Того и гляди, оторвётся.
– По-моему, это несправедливо, – всё-таки сказал я, хотя продолжать говорить было уже опасно. Интересно, с кем срезонирует Эгле, если я свихнусь?
– Что именно?
– Если не ошибаюсь, то адепты Мелодия Духа говорят, что люди не могут сделать ничего нового.
– И это не значит, что они должны ничего не делать, – подхватил Марсен. Понимающе улыбнулся: – Знаю. На мой взгляд, эта часть – самая жуткая. Но объяснить мир пытался не один человек. Со временем они даже стали собираться в три шумные стайки. Доподлинно известно одно – у всех трёх основных позиций примерно одинаковое количество доказательств. Каждая из трёх звучит очень правдоподобно. И теория регресса, и теория прогресса, и теория стазиса.
Эгле, молчавшая всё это время, вдруг подала голос:
– А какая тебе кажется правдой?
Потрясающая формулировка. Кажется правдой.
Марсен пожал плечами:
– Они все строятся на том, чего в Изначальной Гармонии нет. Время. Мы растём, взрослеем и стареем. Нам слишком сложно представить, что всё звучит всегда. А ведь они есть, эти определённые созвучия. Мы можем о них не знать, но где-то там они есть. И они звучат. Вы же знаете, почему Ленхамаари называется именно так?
– В честь четырёх великих воинов древности, – кивнула Эгле. Я посмотрел на неё с гордостью.
– Точно. – Марсен опустил голову, снова прикрыв глаза. Странная у него на этот раз получилась улыбка. – Меня причисляют к тем, кто остановил войну. Я был там. Я звучал там. Но первыми в тот день поднялись другие. Их было четверо. И в их честь тоже можно было бы назвать наш город. Не знаю, как для вас, а для меня это – вполне доказательство.
Мы молчали. Слушали шелест и мелодии, то проступавшие, то терявшиеся. Но никогда не попадающие в диссонанс.
– Хотите, я вам совсем мозги поломаю? – Встряхнувшись, весело предложил Марсен.
Ага. Только сегодня, только для вас, необычайный аттракцион. Великий и могущественный звукомаг Вигге Марсен превращает двух умеренно эрудированных подростков в бессловесных животных.
Эгле бросила на меня вопросительный взгляд – ты как?