Освяти и сохрани чадо мое…

Глава 3

Спала Розалия Ивановна с годами все хуже и хуже. Страшный сон, связанный с детскими воспоминаниями, обычно являлся без предупреждения. Не был связан ни с давними тревогами, ни с беспокойством, ни с ухудшением самочувствия. И этой ночью она опять видела того солдата, истерзанного и распятого, как Христос, в прилипшей гимнастерке с темными пятнами, с кровоточащими ладонями и ступнями. Русые волосы потемнели, кровь струйками стекала по лицу, и было неясно, жив он или уже нет, но для беглого взгляда маленькой девочки это было и не нужно. Страшная картина необыкновенной жестокости – противная человеческому разуму война.

Папа погиб в первые дни войны. Двадцать шестого июня 1941 гитлеровцы захватили Даугавпилс, двадцать девятого – Лиепаю, а первого июля после двухдневных боевых действий – Ригу, где служил папа и они жили вместе с мамой-тетей. Так ее иногда называла девочка, но чаще, конечно, мамой. Ее биологическая мама умерла при родах, а черно-белая фотография юной белокурой девушки в светлом платье и с сумочкой в руке – все, что осталось дочке в память о маме. Взрослея, Розочка думала, что сейчас она старше, чем когда-то была мама на фотографии – нежное, открытое лицо, слегка вьющиеся пряди волос и слегка прищуренный от яркого солнца взгляд. Папа был военным, и от него у пятилетней девочки тоже сохранилось только одно, самое яркое воспоминание детства, которое она берегла.

Домой, на юг России, добирались почти год. Эвакуация была организованна лишь для части населения, поскольку транспорт для выезда предоставляли лишь командирам и коммунистическому руководству. Остальные уходили стихийно, взяв только необходимое и ценное – то, что можно было продать или выменять на продукты.

– На юге тепло и солнечно, много фруктов и овощей… там нас ждут бабушка и дедушка, – говорила тетя, когда девочка уставала, капризничала или спрашивала о папе, – потерпи немного, нужно дойти.

Когда именно они поженились, девочка не знала, но была благодарна тете, очень ее любила и жалела ту мамочку, которая на небесах.

Ушли, надо сказать, вовремя, пока не было ни двадцати трех концлагерей, ни восемнадцати еврейских гетто. Боясь полицейских батальонов и немецких спецслужб, шли сами, просясь на ночь на постой к добрым людям, опустошая чемодан с припрятанными серебряными ложками и янтарными украшениями, выменивая их на продукты. Мама рассказывала дочке сказку про дочерей солнца и про окаменевшие слезы Гелиад, но ей просто нравились эти красивые медово-солнечные камушки и было жаль с ними расставаться. Девочка, конечно всего этого помнить не могла – это детская память стерла, сохранив лишь долгую дорогу, чувство голода и чужие дома, неуютные пристанища.

И вот однажды, в каком-то белорусском селе, тетя увидела нечто такое, что испугало ее до смерти и она сразу закрыла Розочке глаза теплой ладошкой, потащив девочку дальше по пыльной дороге, вместе с другими беженцами:

– Не смотри! – кричала она. – Не смотри туда, доченька!

Но любопытство одержало вверх, и она, вырываясь и оглядываясь все же назад, увидела то, что забыть невозможно. Истерзанный, измученный пытками солдат, почти мальчик, распятый в назидание всем, являлся к ней всю жизнь как самый страшный сон, вместе со словами тети «Не смотри! Не смотри туда, доченька!», уводящей ее дальше, по дороге домой…

Сегодня она опять видела этот сон, который не старел вместе с ней, а сохранял все те же подробности. Она встала выпить воды, погладить Рыжика и Мотю, стороживших ее дом и сон.

Когда не спалось, вместе с бессонницей приходили детские воспоминания, которые только со временем стали складываться в единую целостную картину. Мама по возвращении домой устроилась медсестрой в госпиталь и в Институт Механотерапии. С начала войны в городе-курорте уже работало восемь крупных госпиталей.

Бабушка с дедушкой повздыхали, поплакали, увидев дочку и внучку отощавшими после долгой дороги, и стали их потихоньку откармливать. Особых вкусностей Розочка и не помнит, но дедушкин сад с виноградником и яблочными деревьями казался ей райским. Бабушка сразу повела их с мамой в городскую баню и, намыливая девочке голову чем-то пахучим, украдкой вытирала слезы, приговаривая «сиротинушка ты моя», «кожа да кости», «слава тебе, Господи, что дома». Дедушка всех входящих в дом угощал вином – такая у него была традиция. Розочка морщила носик, когда ей давали выпить немного домашнего вина, разбавленного водой («для здоровья»). Бабушкина перина казалась воздушной и пышной, наволочки и простыни – хрустящими, и девочка засыпала мгновенно, как только голова касалась подушки. На стене тикали и отбивали каждый час большие часы – их заводил только дедушка – пахло бабушкиными лепешками из кукурузы, а взрослые вели свои нескончаемые разговоры о войне и о том, как много раненых прибывает в южный город каждый день.

Все санатории и медицинские учреждения были переоборудованы в госпитали. Местные жители помогали всем, чем могли. Механотерапия тоже трудилась над восстановлением бойцов Красной Армии. Туда мама бегала после смены в госпитале, иногда забирая Розочку с собой. Девочке это не нравилось: непонятные аппараты пугали ее, казались похожими на орудия пыток. Другое дело – с мамой в госпиталь! Раненые были добрыми; даже те, кто перенес несколько серьезных операций, не видел или не мог ходить, очень радовались приходящим детям. И не только потому, что они помогали поправить подушку или принести воды: они напоминали о доме, растущих где-то детях и младших сестренках-братишках. Розочка и ее старшие подружки помогали раненым писать домой письма, читали им местные газеты и книги, рассказывали о новостях в городе. Солдатики взамен припасали кусочки сахара или яблочко, а кто-то даже мастерил деревянные игрушки. Розочке однажды досталась маленькая птичка, ее девочка любила и, засыпая, крепко держала в кулачке. Она не рассказывала никому, что в душе надеялась и верила: папа жив, он тоже лежит в каком-то госпитале, вот только домой написать пока не может.

А в конце июля 1942 года немецкие захватчики подошли к городу так близко, что началась срочная эвакуация госпиталей. Брат маминой подружки Вали, пухленькой веселушки, после тяжелого ранения находился в госпитале соседнего города. Родственники радовались такой возможности и часто навещали Пашу. Он был контужен, перенес несколько серьезных операций, правую ногу пришлось ампутировать, но все-таки был живой! Как-то родные, возвращаясь домой полями на гужевой повозке, увидели, как город стали бомбить с самолетов. Больше о Паше они так ничего и не узнали, и тетя Валя часто плакала и радовалась одновременно, ведь все-таки успела повидаться с братом.

Мама рассказывала, что те раненые, кто мог, уходили в пижамах и тапочках сами, а вот с лежачими было непросто. Их местные жители стали разбирать по домам и прятать по чердакам и подвалам. Но брали раненых, конечно, не все: боялись за себя и близких. С первых дней оккупации немцы потребовали немедленной выдачи раненых. То, что соседи прячут двоих, девочка не знала – и слава Богу! Спала спокойнее и не тревожилась за маму. По ночам молодая женщина ходила к ним, помогала кормить, перевязывать, выносить ведра, мыть солдатиков. Дедушка готов был забрать одного в свой дом, но у них не было ни чердака ни подвала – вот такой бесполезный дом, ворчал дедушка… только сарай в дальнем углу сада. Один из раненых был студентом, всегда просил книги, а когда они кончились – перешел на местные старые газеты. Так ему и переносили все то немногое, что было в их доме. Мама уходила, когда Розочка уже спала и возвращалась за полночь. Берегли детей, и правильно делали, боясь, что разболтают… ненароком, в игре, потому что каждый был за себя и очень боялись тех, кто может выдать.

Тот день, когда немцы вошли в город, шестилетняя девочка помнить, конечно, не могла, но ребята постарше, живущие в соседних домах, помнили прекрасно. 11 августа 1942 года жара стояла страшная, на дорогах – пыль столбом и дым от пожаров. Уходя, наши войска подожгли элеватор, консервный завод и старую мельницу – чтобы ничего не досталось врагу.

Немцы появились в полдень. Прогрохотав по булыжной мостовой улицы Володарского, три бронетранспортера свернули на Кисловодскую и остановились у гостиницы «Маяк». Из-за дворов ближайших домов с опаской стали выглядывать люди, сбежались любопытные подростки и женщины. Наиболее смелые из них стали вести разговор с немцами. Те говорили о ближайшей победе Германии и скором окончании войны. Потом, гордые и дерзкие, они двинулись вниз по улице Интернациональной, в сторону рынка, постреливая над головами людей из автоматов. Люди с испугом метались по улице – немцы громко хохотали. А уже на следующий день у ворот курортного парка появился огромный плакат с требованием сдать оружие – за неповиновение грозили расстрелом. И другое требование: «Всем лицам еврейской национальности срочно пройти регистрацию». На лучших зданиях города появились фашистские флаги со свастикой, а на улице Советской поместилась Управа Бургомистра, которым стал бывший учитель второй школы. Несколько немецких госпиталей открылось сразу. Русским не доверяли, и там работал только немецкий персонал. Подростки рубили дрова, разгружали фургоны, но лечили только немцы. Много раненых гордо разгуливали по городу, а умерших хоронили за железнодорожным полотном, в Английском парке. Много лет спустя, во времена перестройки, немцы приезжали в южный городок, чтобы забрать прах на историческую родину.

Мама рассказывала, что немцев было немного: больше румын, итальянцев и других солдат из оккупированных стран. Уже десятого октября у горы Бештау было расстреляно около двух тысяч человек, большая часть которых носила желтую шестиконечную звезду Давида. Их собрали в школе и продержали несколько дней, приказав явиться на сборный пункт с документами и с двадцатью килограммами груза для переезда в новое место. Мама, рассказывая, всегда плакала, потому что среди них была ее подруга, Ида Иловайская, эвакуированная из Ленинграда в начале войны вместе с тремя детьми. Молодые женщины успели подружиться, и мама носила в школу еду Иде и ее детям. В последний день полицай ее не пропустил: грубо оттолкнул и смачно выругался, назвав «жидовской подстилкой». Мама стояла неподалеку, надеясь все же передать что-то подруге, но увидела, как подъехали три крытых грузовика. Всех взрослых погнали туда, а дети уехали в отдельной машине, которую потом прозвали в народе «душегубкой»… зверское изобретение, травившее отработанным газом. Мама успела прокричать Иде «Где дети?» – та что-то ответила, вытирая слезы, махнула рукой на прощание, и машина увезла их по пыльной дороге в сторону Минеральных Вод. Все они были похоронены в противотанковом рву, в районе Стекольного завода… и Ида, и ее дети. Мама до конца своих дней, вопреки всем религиозным правилам, молилась за упокой души Идочки и трех ее чад…

Розочка, слыша разговоры со стороны, немцев боялась до одури. Как-то раз, увидев вошедшего в дом немецкого офицера, по-хозяйски осматривавшегося вокруг, встала как вкопанная. Дедушка отдал тогда гуся и несколько яиц, а девочка, несмотря на то, что немец оказался совсем не таким уж злым и даже ласково потрепал ее за волосы, что-то говоря на своем, ночью впервые увидела тот сон. Она плакала во сне, звала маму, проснулась мокрая, от своего же крика и, хотя ее умыли, успокоили и освятили святой водой, так и не смогла прогнать ужас от увиденного туда, в область небытия, откуда он пришел, и носила его с собой долгие годы.

Глава 4

Эти дни так измотали Анюту, что она была даже рада, что он наконец ушел. Ей хотелось определенности, было стыдно за свое унижение, и она, возможно, только сейчас осознав, что к прошлому возврата нет, была рада, что он принял наконец решение, прекратив эту череду изматывающих душу вечеров.

Сейчас ей было стыдно за свое поведение, за то, что цеплялась за него, будто не слыша того, что он хочет ей сказать. Спрашивала, в чем ее вина, просила прощения, молила образумиться, но все было впустую он повторял «не люблю больше», «не хочу обманывать», и она, уставившись на экран компьютера на работе, спрашивала себя: «Что это такое – любовь? Зачем она нужна? Жили же спокойно и так хорошо – чем ему не семья?»

Сейчас понимала, что зря унижалась, надо было выставить в первый же вечер с вещами на улицу, надо было… но не могла, потому что как обухом по голове… накануне Нового года, когда уже составила меню праздничного стола и потихоньку покупала продукты.

Зайдя в пустую квартиру, вдруг увидела и неприбранную постель, и раковину, полную грязной посуды и себя-замарашку в зеркале. То ли злость в ней какая-то верх взяла, что ли инстинкт самосохранения сработал – захотела все убрать и вычистить, будто и не было его здесь никогда.

Про себя Анюта все знала: она сильная, прочно стоит на ногах, в облаках не летает, справится и с этим… обязательно! Поэтому первым делом поменяла постельное белье – в стирку его, пусть не останется даже запаха, даже следов его пребывания! Выбросила пепельницу, полную окурков – никогда ведь не курил дома – и внимательно осмотрела две комнаты их съемного жилья. Нет ли оставленных Андреем вещей. Нет. Ни зубной щетки, ни майки – долго готовился, неделю собирал вещи, сквозь слезы и рыдания за столом.

Потом бросила в стирку свои джинсы и свитер, в котором ходила неделю, нашла чистую футболку и шорты. Вспомнила, как купила их в сентябре, в магазинчике у моря, где продавалось великое множество никому не нужных в обычной жизни вещей. Задумалась на минуту, все же надела. Включила любимое радио и пошла на кухню мыть посуду.

– Видела бы мама эту грязную гору, – подумала Анюта, вдруг улыбнувшись, – с ее-то отношением к кухне!

Из радиоприемника доносилась знакомая песня, которую слышала много раз, и только сейчас обратила внимание на слова… В них было именно то, что она хотела сейчас услышать:

И совершенно случайно мы взяли билеты

На соседние кресла на большой высоте…

Мое сердце остановилось,

Отдышалось немного…

И снова пошло!

Анюта вымыла все, даже умывальник, унитаз, ванну, протерла подоконники, выбросила старые хозяйственные губки, полупустые бутылочки с лосьонами и шампунями, грязные полотенца отправила в стирку, достала новые, вытерла кухонный стол со следами всех недельных завтраков и ужинов и поставила чайник. Пока заваривался чай – сегодня ей хотелось успокаивающий, с ромашкой, – и проветривалась квартира, она занялась полом. На часах было почти двенадцать, когда она обрадовавшись чистоте и свежести, лежала в ванной, уставшая, но вместе с тем успокоившаяся, с прояснившимся взором. Теперь не думалось ни о том, какая она несчастная, ни о том, как вернуть Андрея – просто вспомнила, что завтра надо бы перезвонить наконец Маринке, объяснить родителям, что произошло, и съесть перед сном хотя бы йогурт.

Она знала, что спать будет сегодня хорошо. Свежая, причесанная, она лежала на голубой простыне в белую ромашку и почти засыпала, тогда как вспомнила что-то, обхватила руками вторую подушку и тихо заплакала. Тихо и недолго – скоро пришел спасительный сон, который все сгладит, все выправит и поможет начать жизнь сначала.

Глава 5

Сегодняшней работе Розалия Ивановна радовалась: хотя бы на несколько часов в день чувствовала себя нужной и могла забыть о том, что всегда называла «моим концлагерем». Шефу, грозному на первый взгляд кавказцу, но на самом деле доброму и все понимающему человеку, была благодарна безмерно. Знала: держит ее по доброте душевной и из уважения к ее сединам, поэтому всегда старалась задержаться дольше обычного, что-то постирать, заварить чай, ведь с нее не убудет, а девчонкам – в помощь. И убирала тщательно, стерильно, как в операционной, а закончив, запускала стиральную машинку, белье аккуратно развешивала и даже чай «молодежи» наливала – свой, то с мятой, то липовый, по рецепту от старой Марты. Вот только аквариум – огромный, дорогой, с рыбами страшнючими – обходила стороной. Сразу предупредила: менять воду и чистить его не будет, боялась что-то не так сделать и, как известно, очень была брезглива. Увидев как-то, как рыбы заболели и стали разлагаться, терять кусок за куском, как глаза их заволокло пленкой – подходить перестала вовсе.

Сегодня выведет своих собак раньше обычного – и на работу. Анюта ходит сама не своя вот уже несколько дней, Маша болеет, а елку поставить надо, шеф сердится.

Снежок под ногами приятно похрустывал, искрился иней на деревьях, природа радовалась снегу. В центре города, на Театральной площади красовалась огромная елка с серебристыми звездами и яркой гирляндой. Бутафорские сани и домик Деда Мороза светились праздничными огоньками. Ранним утром площадь еще пустовала и принадлежала только ей, Моте и Рыжику, которые, вопреки преклонному возрасту, снег очень любили. Молодели сразу, играли, как глупые щенки, бегали друг за другом, валялись в снегу, зарывались носом в холодную белую вату и пробовали ее на вкус. Розалия Ивановна и сама молодела: вспоминала детство, то давнее ожидание чуда и радость от предстоящих праздников и мгновенно забывала о болячках и невзгодах.

Собаки заигрались у входа в парк и догнали ее чуть позже, все же не отпускали хозяйку надолго из вида. Центральная аллея вела мимо четвертого источника к Механотерапии и, гуляя здесь, Розалия Ивановна всегда вспоминала время оккупации, 1942 год, когда фашисты грабили лечебные учреждения, уничтожали людей и устанавливали свои порядки.

Хотя Цандеровский Институт Механотерапии, построенный еще в 1902 году, было решено отправить в тыл вместе со всеми тренажерами шведского ученого Густава Цандера, этого не удалось сделать. Мама бегала на работу в госпиталь и в Механотерапию вплоть до самой оккупации. Советская власть ушла из города на два-три дня раньше, чем пришли немцы. И эти дни были поистине грабительскими: местные жители опустошали все, что было брошено при отступлении. Склады, магазины, санатории, но не Механотерапию. Не позволил один человек. Звали его Евдоким. Он, по словам жителей, работал в Цандеровском институте с раннего детства. Поначалу – мальчиком на побегушках, а потом, благодаря своему упорству, знаниям и сообразительности – механиком-инструктором. Тихий и добродушный человек, он так любил свое дело, что не было никого, кто не уважал и не ценил бы его. Чувствуя свою ответственность за сохранность аппаратов, Евдоким решил их спрятать, но это было нелегко. И тогда он нашел выход: разобрал уже готовые к эвакуации аппараты на части, замаскировал их в подвале под кучу металлолома и для пущей убедительности засыпал мусором. Немцы искали аппараты, но копошиться в мусоре им в голову не пришло. Так и пролежали они разобранными в подвале института, пока советские войска не освободили город. Поговаривали, что Евдоким не только собрал аппараты и установил на положенное место, но и позднее сам изобрел два тренажера, удачно вписавшихся в «цандеровскую» коллекцию. Евдоким прожил долгую жизнь и до самых последних дней приходил в любимую Механотерапию проверить, все ли работает, нет ли проблем…

А теперь стоит она красавицей, похожая на сказочный замок. Нарядная, украшенная купольными башнями и деревянными резными шпилями с ажурным фасадом. Она, яркая и заметная, с элементами русского зодчества, уютно вписалась в курортный парк.

Глава 6

Через пару дней вдруг позвонила бывшая свекровь или правильнее, наверное, будет назвать ее матерью Андрея. Женщина странная, Анюте не понятная. Лет Любови Ивановне было около пятидесяти пяти, веса в два раза больше и полное отсутствие желания выходить из дома. Она могла не выходить на свежий воздух неделями, даже магазин во дворе не давался ей. Так и жила вместе с восьмидесятилетней матерью, тоже неподъемной, и вредным котом, уверенным, что он здесь единственный мужчина и значит – главный.

Однокомнатная квартира давно нуждалась в хорошем ремонте и в генеральной уборке, но обитатели так, похоже не считали. Анюта очень редко заезжала к свекрови с Андреем: как правило, передать продукты или лекарства. Она дальше порога почти никогда не проходила. Не то, чтобы мешал запах или брезгливость не позволяла выпить чашку чая, просто никто не приглашал и не предлагал.

Обои свисали ненужным тряпьем со стен комнаты, кровать и диван были застелены множеством одеял сомнительной свежести и увенчаны как короной, несколькими подушками. Как в сказке про принцессу на горошине – думала Анюта. Серый кот определенно чувствовал себя полноценным хозяином и мог озорства ради или просто так оставить «подарочки» где угодно. Возможно, он так выражал свое внутреннее «я». Как водится у всех котов, он уходил и возвращался, когда ему вздумается. Андрея он не любил. Тот однажды обидел злопамятного кота грубым пинком, и животное не упускало возможности нагадить в его ботинок. Пол ванной комнаты представлял собой настил из деревянных досок, шатающихся при ходьбе, на стенах плодилась плесень, но пожилые женщины, похоже, не чувствовали запаха, не тяготились неприглядностью собственного жилья. Анюте всегда хотелось широко открыть окна на балконе, заваленной грудой мусора и белья, которое Любовь Ивановна собиралась постирать весной, и впустить свежий воздух в эту ветхую обитель. А потом выбросить все ненужное, убраться, вымыть стекла и… отправить Любовь Ивановну на работу, но это была не ее мама. Андрей, такой щепетильный по части еды и внимательный к собственному гардеробу, не комментировал происходящее никак и вмешиваться Ане не позволял. Однако сам в квартире матери долго не задерживался.

Любовь Ивановна, раньше времени записавшая себя в старухи, любила говорить о себе в третьем лице:

– Сыночек, мама выйти на улицу не может… привези молочка и хлебушка ей и бабушке.

– Сыночек, яблочек хочется… Будешь проезжать мимо – завези маме.

Разговоры с самой Анютой были еще короче, поэтому молодая женщина удивилась, услышав при таких обстоятельствах голос Любови Ивановны:

– Анют!… Ты как там? Смотри: ничего с собой не сделай! Пришел с вещами весь сопливый. Вот так же он и рыдал, когда от Ксюхи ушел из Мин-Вод, и от Натахи из станицы, и от той, с цыганской кровью… забыла, как ее звали…. Два года – и все! Домой, к маме. Ты смотри там, мужики не стоят того! Держись Анют… А где я ему постелю? Мы с бабкой вдвоем ютимся… только топчан на лоджии. Ну пусть живет… Сыночек, как – никак… Звони, если «че»… Кот опять бабке на покрывало нагадил…

Не закончив разговора, женщина положила трубку, а Анюта подумала: как колобок, сбежал от всех, и от Ксюхи, и от Натахи, и от Анюты, и от той, безымянной.

Обида отступила, на смену пришла злость: на него, на себя за собственное унижение.