Впрочем, мы тут не об этом. Мы о том, что павловская церковь представляла собой совсем не то, чем должна была бы быть Церковь Христа Спасителя. В частности, Иисус никогда не говорил о необходимости храмостроительства и о создании орды священнослужителей-паразитов. «Апостол» же Павел настырно гнул свою собственную линию: методично и повсеместно внушал, что Иисус – Глава, и что власть над людьми апостолы получили от Бога, а последние передали власть свою над людьми епископам… В своем Первом послании к Коринфянам он вопрошает: «Если для других я не Апостол, то для вас Апостол… Если другие имеют у вас власть, не паче ли мы?» (1 Кор. 9:2, 12). И о том же в Послании к Римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13:1–2). А власть – это не только император, но и пресвитеры тоже. Именно это следует из Первого послания к Тимофею «апостола» Павла: «Достойно начальствующим пресвитерам должно оказывать сугубую честь…» (1Тим. 5:17).
Да он и сам, и, прежде всего, сам – начальник, и будь здоров каков. Ведь это он командует в своем Послании к Титу: «Для того я оставил тебя в Крите, чтобы ты довершил недоконченное и поставил по всем городам пресвитеров, как я тебе приказывал» (Тит. 1:5).
Тит – это тот самый язычник, апостол от семидесяти, первый епископ Крита, по поводу которого среди «христиан» в 49 году на Иерусалимском соборе разгорелся спор: «христиане» (?!) требовали, чтобы язычник Тит был обязательно обрезан по иудейскому закону.
Именно «апостол» Павел утвердил в умах своих современников, что священство – божественное установление, и, тем самым, заложил элементы иерархии в тело церковной организации. Адепты же его уже дошлифовывали существующую структуру и дополняли ее необходимыми элементами. В частности, тот же апостол от семидесяти, Римский епископ Климент, о котором Павел упоминает в Послании к Филиппийцам, а также упоминает о нем, как о сотруднике в Первом послании к Коринфянам. Исследователи считают, что именно Климент впервые сформулировал и защитил идею апостольского преемства: «И апостолы наши знали чрез Господа нашего Иисуса Христа, что будет раздор о епископском достоинств. По этой самой причине они, получивши совершенное предвидение, поставили вышеозначенных служителей, и потом присовокупили закон, чтобы, когда они почиют другие испытанные мужи принимали на себя их служение» [178].
Лиха беда начало. И вот уже последователи Павла и Петра, церковные иерархи, познавшие вкус субординации, навязывают своей пастве соответствующий этикет, и вот уже окончательно переставшие быть равными во Христе, смиренно проговаривают: «Ваше Святейшество», «Ваше Высокопреосвященство», «Ваше Высокопреподобие»… Да так ли обращались ко Иисусу его собраться по вере?!.. Да тому ли учил Иисус, сказавший: «Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам» (Ин. 13:14–15).
И что ж это Иисус маху-то дал – за три года Своего пастырства, во время земного пути не было в Его рядах ни епископов, ни митрополитов, ни пресвитеров… За целых три года Он ни единожды даже не обмолвился о том, что надобно создать некий административный аппарат и возводить повсеместно каменные храмы!?
Хуже того, он, похоже, вообще был противником храмостроительства. Он говорил: «…если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19:21).
Иисус сказал – раздай имущество, церковь же, напротив, гребет под себя, т. е. направляет стопы свои в обратную сторону.
Он говорил: «И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6:5–6).
Человек, молящийся в храме, в церкви – как лицемер в синагоге, пришел, чтобы «показаться перед людьми»!
Кстати, о какой церкви идет речь в Новом Завете, если сминусовать павловскую семантику?
Читаем. Иисус сказал: «Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16:18). Далее, смотрим Новый Завет на греческом языке: «церковь» передано словом «εκκλησία», что в переводе с греческого на русский – «вече», «собрание», «народное собрание» [179], но ведь никак не «храм», и не «здание для христианского богослужения».
Еще пример. «Деяния святых апостолов»: «Петра стерегли в темнице, между тем церковь прилежно молилась о нем Богу» (Деян. 12:5). Но и здесь слово «церковь» обозначено словом «εκκλησία», т. е. «вече», «собрание»…
Обратим внимание, в первом примере слово «церковь» – с прописной буквы, во втором – со строчной. В первом речь идет о вселенском собрании, во втором – о собрании на уровне деревни, города, провинции… Но нигде про нечто белокаменное, именуемое, как собственность. Почему же Павла, и всех тех священнослужителей, что при нем и под ним были выпестованы, не устраивала Церковь, как духовное единение верующих в их вере и любви? Так, а какой же навар с этой веры-то да с любви? Это ж как вилами по воде писать – все суета сует. А чтоб иначе было – осязаемо, ощущаемо и сытно, Павел и поучал: «Кто, насадив виноград, не ест плодов его? Кто, пася стадо, не ест молока от стада? По человеческому ли только рассуждению я это говорю? Не то же ли говорит и закон? Ибо в Моисеевом законе написано: не заграждай рта у вола молотящего. <…> Разве не знаете, что священнодействующие питаются от святилища? что служащие жертвеннику берут долю от жертвенника? Так и Господь повелел проповедующим Евангелие жить от благовествования» (1 Кор. 9:7–9, 13–14).
Вот так – зримо и ощутимо: мы – вам, вы – нам. Без дураков. Раззудило, похоже, иудея Павла то, что вот проповедующие закон Моисеев берут долю от жертвенника, а Благую Весть несущие – опростоволосились! Правда тут наш иудей в запальчивости своей в очередной раз и напраслину на Иисуса навел, утверждая, будто бы Он повелел жить от проповедей. Да где ж это Он – повелел?!
И как после этого не согласиться с великим писателем земли русской, патриархом трезвости Л.Н. Толстым, который 17 мая 1907 года начертал: «…та церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта» [180].
О том, что иудаизм и христианство духовно едины, родственны друг другу, а христианство – «еврейская секта», сектор, составная часть иудейства, сказал в своей эпатажной речи, произнесенной в центральной синагоге Нью-Йорка перед иудейскими раввинами США 13 ноября 1991 года, и патриарх Московский и всея Руси Алексий II: «Единение иудейства и христианства имеет реальную почву духовного и естественного родства и положительных религиозных интересов. Мы едины с иудеями, не отказываясь от христианства, не вопреки христианству, а во имя и в силу христианства, а иудеи едины с нами не вопреки иудейству, а во имя и в силу истинного иудейства. Мы потому отделены от иудеев, что мы ещё «не вполне христиане», а иудеи потому отделяются от нас, что они «не вполне иудеи». Ибо полнота христианства обнимает собой и иудейство, а полнота иудейства есть христианство» [181].
Вот так: «полнота иудейства есть христианство». Умри – лучше не скажешь. Впрочем, дело в ином – в том, что патриарх констатировал то, что многие столетия существовало де факто. Потому-то нам и не странно видеть на крестах храма Христа Спасителя (Москва) иудейскую шестиконечную звезду – 12 звезд на каждом кресте. Потому-то нас и не убеждают рассказы сегодняшних церковников о том, что гексаграмма встречается за много веков до Р. Х. в Индии, Месопотамии, Британии и др. странах, и что в храме Христа Спасителя она присутствует исключительно в декоративно-эстетических целях. Почему бы, в таком случае, вам, эстеты-декораторы в рясах не использовать в этих же целях еще и свастику, которая также встречается за много веков до Р. Х., и тоже – во многих странах, и даже в России?
Транснациональная церковная корпорация пришла в Киевскую Русь, будучи ведомая политическими интересами как Византии, так и киевского князя, и его ближайшего окружения. Поэтому каждая из сторон стремилась вносить свой вклад в процесс формирования обоюдовыгодного инструмента. Князьями и боярами ставились церкви и монастыри, для управления коими приглашались иноземные священники и монахи. И Константинопольский патриархат тому охотно способствовал, и одной из причин оного было то, что в Византийской империи на тот момент «…монахи насчитывались десятками тысяч и являлись настоящей язвой для страны; епископов было до 6000, а около них кишели их гражданские прихвостни, крупные и мелкие. Вся эта армия, конечно, не могла прокормиться на греческих хлебах, многие голодали и нищенствовали; «перепроизводство» заставляло патриарха искать новых мест для насаждения «истинной» веры» [182].
И вот оно – новое место для насаждения «истинной веры», образовалось. И в Киевское княжество, и в княжества, находящиеся под пятой Киева, хлынула черная орда иностранных «просветителей» и «святителей», алчущих и взыскующих самых разнообразных выгод. Языческая Русь – благодатная целина, приняла «христианствующих» мигрантов-гастарбайтеров – епископов, священников и монахов, которые в соответствии с европейскими, прожидовленными ценностями своекорыстия и наживы заложили основу церковно-монастырской организации и создали ее на свой, на греко-римский лад. Причем, важным было не столько то, какова структурная конфигурация созданного и с какой она духовной начинкой, сколько субъектность навязывающего свою волю и, соответственно, пользующегося плодами управления. А управлять желал и Киев, и Константинополь, и Рим. И Киев, конечно же, вел постоянную, непримиримую борьбу за идейно-духовную автономию русской церкви, за этот инструмент политического и духовного влияния, инструмент внутренней и внешней политики. И борьба была трудной и длительной. Только в 1448 году, избрав епископа Рязанского Иону митрополитом Киевским и всея Руси, собор епископов положил начало процессу провозглашения автокефалии – обретению Русской церковью самостоятельности и административной независимости от Константинопольского патриархата. В 1459 году был закреплен и новый порядок избрания первосвятителей-митрополитов – Собором русских епископов с согласиямосковскогокнязя. Тем самым, церковь в очередной раз признала и подтвердила приоритет власти светской, вторичность власти духовной и зависимость церковной организации от организации княжеской.
…Говоря о церкви, чьи основы были заложены «апостолом» Павлом – махровым иудеем, которого, как оказалось, сколько ни корми проповедями Иисуса Христа, он все равно в Тору смотрит и по закону Моисея живет, говоря о церкви, как об организации, созданной по типу организаций светских, т. е. структурированных с использованием принципа иерархии, мы хорошо понимаем, что такого рода церковь, существующая в мире юридических и экономических отношений, и бытовать-то могла прежде всего как сугубо материальная сущность, а не как духовно-этическая. Потому-то практическая целесообразность всякий раз и неизменно и подминала под себя этическую необходимость, а благие намерения, даже когда они случались, уступали дорогу алчбе, наживе и тщеславию. Вектор благостных, возвышенных деклараций, слетающих с амвона из уст, возомнивших себя посредниками между Богом и людьми, разнились и противоречили друг другу. Сознание, этика и практическая жизнедеятельность священнодействующих определялись их двоящимся бытием, раздираемом между стремлением к очевидной практической выгоде и стремлением через отвержение всего земного к служению не маммоне, но Богу.
Служить же маммоне церковникам с самого начала помогали и охотно те, кто очень рассчитывал на их помощь – князья да бояре. И церковники надежды оправдали сполна. Превратив атрибуты учения Христа – идею равенства и свободу от частной собственности – в фигуры умолчания, и, тем самым, саму церковь в антихристианскую, они не только привнесли в славянское общество представление, что всякая власть, и княжеская власть от Бога, но и употребили все свое влияние на то, чтобы данное воззрение заняло в умах господствующее положение. Князья да бояре, в свою очередь, были взаимны – не скупились: дополнительно к десятине, причитающейся церкви еще по Уставу Владимира, они даровали ей всевозможные льготы, земли, села и рабов. И не только из того, чем сами обладали, «из двора своего», но и «сдумав с людьми своими» – рассудив на вече, т. е. с позволения общины, из общинного фонда.
Конечно, прав был профессор Петербургского университета Михаил Иванович Горчаков (1838–1910), когда утверждал, что «означить точно – где и какие земли, сколько их и в какой силе имели митрополиты всея России в течение XI и XII вв., – исторические свидетельства не дают достаточных для этого материалов» [183], но все же кое-какие свидетельства эти материалы дают. Например, из «Повести временных лет» известно, что первым земельнымсобственником стал Киево-Печерский монастырь, а затем и все прочие монашеские обители. Собственниками становились не только монастыри, но и митрополиты: «Наследовав от владимирских епископов владения, первый из митрополитов в Москве св. Петр (ум. 1326 г.) увеличил их количество новыми приобретениями. Он купил город Олексин с волостями и селами, с реками и озерами, с бортными уходами и со всеми угодьями, что исстари тягло к городу» [184].
(Конечно, когда мы читаем, что некто купил аж целый город, или же тому или иному монастырю были пожалованы села с холопами и прочим, то тут в понятия, помечающие древнюю реальность, не надобно вкладывать значения современности. Например, в том же городе Олексине, о котором выше шла речь, к началу 50-х годов XVII столетия, т. е. через 300 лет после того, как он был приобретен святителем Петром, митрополитом Московским и всея Руси, проживало всего-навсего около 450 человек.
Вообще слово «город» «по первоначальному, коренному понятию… был не что иное, как крепость, в которой укрывались и оборонялись от неприятеля. В этом смысле, и временные укрепления назывались «городами» [185]. Применительно к нашему случаю, можно сказать, что город – это село, или же стойбище, огороженное частоколом).
Впрочем, как нам представляется, не княжеские и боярские дарения, хотя и они тоже, обеспечивали материальную жизнедеятельность церкви, определяли ее экономическую независимость и самостоятельность. Более существенным фактором было иное: «Нет сомнения, что самые первые христианские русские князья, св. Владимир и Ярослав, предоставили митрополиту всея России право владеть земельными имуществами. Примеру первых князей следовали в этом отношении другие князья XII в.» [186]. Вот оно – самое наиважнецкое: «право владеть земельным имуществом»! Благодаря этому праву христианствующая братия получила возможность не только богатеть дареным, но и присваивать, и осваивать ничейные земли – пустыри. И не только пустыри.
Впрочем, даже имея право богатеть, и даже имея льготы от монголов, – те же монастыри на стезю наживы встали далеко не сразу – только в XIV веке. Как мы знаем, первые монастыри строились и материально поддерживались князьями и княгинями, боярами да боярынями, исходя из собственных надобностей, в том числе для того, чтобы провести вдали от мира последние годы своей жизни, и, почив, обрести вечный покой в «своей обители». Не ради излечения прибыли ставились монастыри, но для удовлетворения собственных надобностей тех, кто их ставил.
Положение дел круто изменилось во второй половине XIV века, когда под натиском монголов, стремящихся – где-то с использованием «кнута», где-то с помощью «пряника» – к созданию удобств в управлении оккупированными территориями, вечевая демократия была почти окончательно низложена и право распоряжаться земельной, и не только земельной собственностью, все более и более концентрировалась в руках князей, которые, имея соответствующий ярлык от хана, уже по своему усмотрению одаривали «всенародным добром» тех, кого одаривать считали нужным и выгодным лично для себя; при этом, княжеские междоусобицы были решительно подавлены; был запущен процесс централизации военно-политической власти в одних руках – в руках московского князя Дмитрия Ивановича.
Власть же, как известно, не от Бога, а от личностной способности влиять на поведение других людей. Способность же сия есть проявление либо большого ума, либо мощной физической (военной) силы. С помощью силы ума и с помощью права сильного добиться можно многого, но еще большего можно добиться, «положив лапу» на ту собственность, без которой люди не могут обойтись. Вот почему все узурпаторы политической власти и стремились так настойчиво и систематически проводить политику рейдерских захватов, поглощая землевладения, имущество, упраздняя имущественные и прочие права. И вот тут-то, как нельзя лучше и сгодился черный легион отлынивающих от общественно-полезного труда, склонных к бродяжничеству и паразитарному образу жизни – легион монахов. Именно они, тогдашние социальные трутни, пользуясь огромной поддержкой московского истеблишмента и местных удельных князей, способных держать нос по ветру, и поэтому идущих в фарватере московской политики, и ринулись в «глубинку» – создавать монастыри нового типа, не связанные с провинциальными феодалами и не зависящие от них. Так появились «новые русские христиане» – энергичные, предприимчивые, бессовестные, ставившие «перед вновь возникающими «обителями» прежде всего хозяйственные задачи и превратившие эти обители в самостоятельные феодальные вотчины, которые непрерывно обрастали селами, деревнями, пустошами, различными земельными угодьями, сеножатями, соляными варницами, рыбными ловлями с зависимой и наемной, но неуклонно закрепощающейся рабочей силой» [187].
В общем, процесс становления феодальных отношений попер полным ходом. Монастыри, зависимые от московского митрополита, который, в свою очередь, целиком и полностью зависел от московского князя, монастыри, христианизирующие население путем духовной оккупации и насильственного административного переподчинения себе и территорий, и всего на них существующего, выступали отменной опорой оформляющегося феодального государства, причем, опорой более основательной и надежной, чем боярские вотчины. И все это – под малиновый звон колоколов да под проповеди о нестяжании и смирении…
Конечно, продвижение монастырей нового типа было далеко не триумфальным. Так оно ж и понятно: монахов привлекали не дикие места, а те, которые уже были освоены либо первопроходцами, либо аборигенами. При этом пришлые черноризцы норовили поселиться поближе к селу и к городу, и непременно у дороги, занимая при этом «пустыни», служившие обычно пастбищами, охотничьими угодьями, местами рыбной ловли для окрестного населения; тихой сапой присваивая крестьянские земли, превращая местное население в феодально зависимых людей. Поэтому, всюду, где только появлялись монахи-конкистадоры, они встречали неизменный жесткий отпор со стороны местных жителей. Церквушки и кельи жгли, пришлых не только избивали, но и убивали. И даже возведенных в сан. Так, например, 6 марта 1550 года крестьяне из села Белое (Белозерский уезд) пришли в недостроенный Пошехонский монастырь и порешили игумена Адриана; 15 мая 1550 крестьяне из деревни Обжа (Карелия) утопили в болоте игумена Адриана, основателя Свято-Николаевского монастыря; 21 мая 1584 года крестьяне из деревни Камкина (Важский уезд) за отошедшие к монастырю земли, игумена Агапита, основателя Николаевского монастыря, утопили в реке…
Касаясь данной проблемы, известный историк Н.М. Никольский уверенно констатировал: «Основание монастыря для окрестного крестьянского населения вовсе не было таким радостным событием, каким изображают основание монастырей монахи-летописцы и жития святых. Когда светильник веры, будущий святой чудотворец, рубил себе в лесу, но непременно у слияния двух рек, одинокую келью, зародыш будущего монастыря, окрестные крестьяне откровенно заявляли ему: «Почто в нашей земле построил еси монастырь? или хощеши землями и селами нашими обладати?» [188]
И, тем не менее, крестьянские протесты оказались совершенно безрезультатными. За один только XIV век на Руси было основано около 80 монастырей, т. е. почти столько же, сколько за предыдущие три века. В XV–XVI веках к уже существующим добавилось еще около 300. И это при том, что с конца XV в. далеко не сразу, но возобладала политика ограничения роста монастырских землевладений.
О том же, каков был рост землевладений можно представить на примере Кирилло-Белозерского монастыря, основание которому положил в 1397 году монах Кирилл. Очевидно, воодушевленный примером Сергия Радонежского, начавшего в 1342 году с простого шалаша в глухом лесу и создавшего аж целую Троице-Сергееву Лавру, Кирилл вырыл для своего собственного жития нору на берегу Сиверского озера. Первое время жил впроголодь, сочетая при этом аскетический и мученический подвиги. Затем, соорудил келью… Конечно, не обходилось и без приключений – его навещали и не раз местные мужички, прознавшие про пришлого монаха и уже наслышанные о том, к чему подобное соседство вскорости приводит. Навещали, дабы накостылять незваному гостю, и побудить его направить стопы в дали дальние. И был даже случай, когда крестьянин, уже загодя опасаясь за свою землю, могущую в недалеком будущем отойти к монастырю, сподобился на смертный грех – на поджог кельи, в которой мирно почивал монах Кирилл…
Впрочем, вскоре дело Кирилла приросло силой – прибилась пара бродяг, а потом и еще несколько… В общем, процесс пошел. И обратим внимание на тенденцию: по неполным данным, Кириллову монастырю в 1482 г. принадлежало 3 села, 133 деревни, 16 пустошей, в 1544 г. – 3 села, 4 сельца, 241 деревня, 145 починков, в 1601 г. – 11 сел, 5 селец, 607 деревень и 320 пустошей [189].
В целом же церковь в XVI–XVII в.в. и, прежде всего, за счет легиона своих монахов – «непогребенных мертвецов», как называли их в те времена, сосредоточила в своих руках не менее 1/5 от всего количества землевладений Руси. Причем, всеядность «непогребенных» была просто тотальной. Они пожирали куски не только крестьянской и боярской собственности – не гнушались и тем, что относилось к государевым строениям. Так, например, при царе Федоре Ивановиче (1557–1598), игумен Толоконцевского монастыря Калликст (Нижегородский уезд) «проворовался и пропил всю монастырскую казну и все грамоты, и документы отдали печерскому монастырю» [190].
Когда подобное вскрылось, противозаконное было устранено, но… 22 февраля 1612 года по жалобе бортников, разобрать дело в отношении Толоконцевского монастыря был послан некий Антон Рыбушкин. И выяснилось, что нижегородские посадские старосты Андрей Марков и Кузьма Минин Сухорук «норовя Феодосию, архимандриту печерскому, по дружбе и посулам, опять отдали толконцевский монастырь печерскому» [191]. (Кузьма Минин – тот самый, русский национальный герой, организатор Земского ополчения).
В руках церкви и монастырей были, конечно же, не только земли, села, деревни и, попавшие в зависимость, люди. Христианствующая братия занимались абсолютно всем, что приносило деньги: обзаводилась промысловыми хозяйствами – варкой пива, виноделием, торговлей, ростовщичеством, добычей соли, рыболовством, звероловством, гостиничным бизнесом… И неизменно – рэкетом.
О последнем, как о явлении совершенно обычном, писал и Александр Матвеевич Лазаревский (1834–1902), украинский историк в своих «Очерках из быта Малороссии XVIII века»: «…у нас не мало под рукою фактов о том, как монахи, не прибегая к составлению подложных актов, отнимали у владельцев подлинники, чтобы вместе с ними завладеть и имуществом, которое значилось в актах» [192].
Ну, чем не бандитская, криминальная Россия 90-х годов XX-века?! Причем, вышеописанный случай – не эксцесс, а повседневность, бытовуха, так сказать. Еще пример: монах изнасиловал крестьянку – чужую жену, затем – повторно, и когда заявился в третий раз, да еще ночью, то столкнулся в доме с ее мужем. В результате, «чернец мужа ее пришиб до смерти и, выкопав в хате же яму, зарыл туда мужа, а ей велел никому о том не объявлять» [193].
А вот еще один фрагмент рассказа Тулиголовского священника Петра Вышинского, взятого А.М. Лазаревским из жалобы, поданной на имя императрицы Анны Иоанновны: «Улановский городничий, узнав что я выехал из дому, собрал человек сорок с киями и против ночи 30 декабря обступил кругом мой двор; а монах Иродион, разбудивши жену мою и отняв у нее ключи, искал везде крепостей моих грунтовых и найдя, позабирал, да в ту же ночь и повез их в Чернигов; а караул до утра стоял около моего двора. Собравшись выезжать из Чернигова, я был внезапно, по старательству приехавшего Иродиона, взят под караул; и здесь принуждали меня монахи сначала словесно уступить на архиерейскую кафедру все мои грунта с двором и мельницею, а самому мне жить из приходских доходов: а потом нещадно били канчуками, убеждая без спору отписать грунта мои на «катедру»: но я не согласился, и за то Иродион, стоя над гайдуками, бившими меня, кричал им бить сильнее; только я не согласился. И забивши меня потом в кандалы и цепь железную на шею надевши, бросили в тюрьму: и мучили меня и в тюрьме, и в пекарне, а городничий Изосим, узнав, что я закован в тюрьме, снова собрал человек сорок народу и вместе с монахами, Федосием и Гедеоном, вконец разорили мой двор, жену выгнали и всем имуществом моим завладели» [194].
И ведь подобным промышляла не только «отмороженная» чернь: «Из Тотемского уезда, например, дали знать, что там появились разбойники; в разбоях участвовал и грабежную рухлядь укрывал строитель Тафтенской пустыни, старец Ферапонт» [195].
Монахи с помощью грубой физической силы отнимали имущество и документы на имущество, грабили, насиловали женщин, терроризировали местное население, избивали трактирщиков, когда те отказывались выставить хмельное в долг… И было это – повсеместно!? И подобное вытворялось не только на Руси. Монастырь он и в Африке монастырь. Вспомним еще раз того же настоятеля-садиста Трансмунда из Тремити: вырывал монахам и монахиням глаза, отрезал языки и уши, отрубал кисти рук, забивал насмерть розгами, ремнями, бичами…
А кого бояться, если поживодерничать очень уж хочется? Да и кто с укоризной выступит или же заступиться за «брата во Христе», если по Уставу преподобного Венедикта (гл. 69-я) монахам подобное было вообще запрещено: «В монастыре никто другого защищать не должен. Всячески надобно остерегаться, чтоб ни в каком случае один другого монаха не защищал в монастыре, хотя бы они связаны были узами родства. Ни под каким видом не должно дерзать на это монахам; потому что от этого могут происходить больные соблазны. Если кто преступить это правило, то его надо очень строго вразумить» [196].
И ведь жертвами патологических живодеров были не только простые монахи и монахини – и игуменов, и священников не миновали участи. Как тут не вспомнить изувера, ярославского митрополита Арсения (Мацеевич), «который страшно истязал священников в подвалах своего дома [197], и который, занимая должность инквизитора в Московской епархии, «пытал ярославского игумена Трифона, старца 85 лет, и пытал до того, что Трифон умер» [198]. Пришло время, и митрополит Арсений при соучастии в том императрицы Екатерины II и Святейшего синода, был все же лишен сана, а затем, расстрижен из монашества в крестьяне под именем Андрея Враля. И в 1772 году принял смерть в заточении в Ревельской крепости. Но! – о времена, о нравы! – в 2000 году Русской православной церковью он был прославлен в лике святых, как священномученик!?
При этом садисты хорошо понимали, что их произвол ничем и никем не ограничен. Да и что там – вырванный глаз, если по отмашке Папы Римского по всей Европе ежедневно на кострах заживо сжигали людей? И даже в России: по решению церковного Собора 1504 года в Москве в клетках были сожжены заживо дьяк Иван Волк Курицын, Димитрий Коноплев и Иван Максимов. Их единомышленнику Ивану Некрасу Рукавову сначала отрезали язык, затем отправили в Новгород, где и сожгли. Той же зимой были сожжены архимандрит Юрьевского монастыря Кассиан, его брат Иван Самочерный, Гридя Квашня, Митя Пустоселов и другие инакомыслящие [199].
Сожгли заживо, защищая, якобы, учение Иисуса Христа?!.. А в том ли оно, учение, чтоб сжигать заблудших овец Божьего стада?
Да, мы знаем, мы помним, сказанное Иисусом: «…кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф. 18:6), но ведь не сказал же Иисус: «Ступайте и – потопите его»?! Более того, когда Петр, не сразу уразумевший суть принципов смирения, терпимости и неосуждения, «приступил к Нему и сказал: Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз?» – каков был ответ Иисуса? Ответ был совершенно ясен и прост: «…не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз» (Мф. 18:21–22).
Мы знаем – одно дело треп промеж собой за чашкой чая, и совсем иное дело, когда вдруг возникает конкретная жизненная ситуация, проверяющая на прочность принципы, которые ты изрекал намедни. Вспомним, сколько раз мы удрученно разводили руками и оправдывались: «Ну, понимаешь ли, так уж там сложились обстоятельства»?
Обстоятельства сложились – Иисус на Кресте. И что? А Он и на Кресте остался все тем же, кем был вдали от Голгофы. О тех, которые плевали на Него, насмехались над Ним, «взяв трость, били Его по голове», пронзали Его плоть железными гвоздями, а затем, грубо рванув Крест, воткнули Крест в вырытую яму, – а ведь каждое движение мигом отдавалось нестерпимой болью в теле Божьего Сына… Что сказал Он? Проклял? Изругал? Осудил? Нет, Он лишь с великим сожалением промолвил: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23:34).
«Прости им…»… Вот это и есть – истинное христианство! Простить не только, когда кто-то в пику догматам высказал собственное мнение, но даже и когда позволил себе побогохульствовать, и даже, когда гвозди…