Дети Грауэрмана. Роман-рассказка

Снежная королева

Это началось, когда я заболел. На Никитских, у бабушки с дедушкой. Была очень высокая температура, были отвары всякие и компрессы. Я лежал на спине в своем раскладном кресле лицом к окну, под головой пуховая подушка – и смотрел. Окна плотно зашторены, потому что приоткрыли форточку – хотя и зима.

Шторы были полосатыми: салатовый, белый, желтый, салатовый, белый, желтый… Если долго на них смотреть, они начинали шевелиться, а потом раскачиваться. Если долго раскачивать – засыпаешь.

Вот скрипнула форточка. Зимним холодом потянуло. Дрогнули шторы. И в комнату вплывает Она – Снежная Королева.

Она говорит: «Не притворяйся, ты не спишь, ты умер».

«Нет!» – кричу я. А она смеется.

«Не бойся. Иди за мной. Ты не почувствуешь холода», – и протягивает ко мне свою ледяную прозрачную руку.

И я уже подаю ей свою – почти такую же прозрачную.

Но тут мое сердце начинает очень сильно стучать, так сильно, что рука моя загорается – Снежная Королева отшатывается и медленно уплывает через окно.

«Я вернусь за тобой», – говорит она на прощанье.

И возвращалась. Только я уже научился: один удар сердца – и рука загорается как спичка.

Рублевка. Три воспоминания

С Никитских папа и мама увезли меня на Рублёвку, где была куплена кооперативная квартира. В 60-х это была страшная глушь. Я прожил в отдельной квартире год-два, успев сломать руку и почти ослепнуть, после чего вернулся на Никитские к бабушке с дедушкой. Родители тем временем разошлись.

Первое. Надо было научиться бегать через шоссе. То самое, которое Рублёвское. Переходов не было. Но зачем-то надо было через шоссе перебираться. Это было очень-очень трудно и чертовски увлекательно. Сначала долго слушаешь маму. Как она про это шоссе рассказывает. Потом смотришь налево и бежишь, потом смотришь направо и снова бежишь. Говорят, я почти попал под черную «Волгу». Но почти – не считается.

Второе. Про детский сад и ракету. Мама привела меня в место с забором и решетками на окнах. Ей сказали: у нас карантин. Мама сказала: у меня институт. Ей сказали: он будет один. Мама сказала: хорошо. Ей сказали: пять дней. Мама вздохнула. Уходя, она обернулась: я сидел на полу с двумя кубиками. На синий кубик поставил зелёный – подтолкнул зелёный пальцем – ещё немного – ещё – и зелёный упал. Тогда на зелёный я поставил синий… Мама ещё раз вздохнула и ушла. Через пять дней мама вернулась. Я сидел на полу с кубиками. Зелёный снова оседлал синего и вот-вот должен был грохнуться. Мама улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. С тех пор взрослые знали: этот мальчик не пропадёт. Но я назло им чуть не пропал. Во дворе была ракета. Гагарин был моим другом. И на ракету я право имел. Но злой Витька был больше меня в два раза. И он захватил мою ракету. А я решил ее отвоевать. И Витька меня сбросил. И я сломал руку. Правую. Очень гордился. Пока воспитательницы не поставили меня на подоконник голым с загипсованной рукой за то, что я описался, не сумев расстегнуть штаны одной левой.

Третье. Про глупости. У мамы были подруги. У подруг были дочки. Подруги собирались у мамы – говорить про наших пап и всяких дядей. Чтобы мы не подслушивали, нас отправляли в дальнюю комнату. Обычно мы играли в дочки-матери, магазин или больницу. Во что еще можно играть с девчонками? Оказалось, можно. В глупости. Я такой игры не знал. Они сказали: «Снимай трусы». Я спросил: «Зачем?» Они ответили: «Тогда мы тоже снимем». «Ну, тогда ладно», – согласился я. И снял трусы. Они походили вокруг, пощурились, потрогали и сказали: «Ну, хорошо». И снимать трусы отказались. Так я познал женское коварство.

Зоофил

– Фёдор, Клякса и Черныш, на место! Я сказал: на место!

И послушные мои тараканы лезли в спичечный коробок.

А в другом коробке жили жужелицы Жанка и Женька. Так одну девочку звали и меня.

В детском саду со мной не связывались. Потому что я псих, с насекомыми разговариваю.

Не с людьми же. Нет, с Жанкой, конечно, я бы… Но она, как дура, не замечает.

Ничего, пусть немножко в коробочке посидит. С Женькой. Вот смеху-то.

Коробки жили у меня под подушкой. Хорошо засыпать под шуршание жуков и тараканов. Хуже – под вопли воспитательниц и воспитуемых.

А потом я их отпускал – жанок и женек. И находил новых.

Еще моим другом была черепаха. Из живого уголка. Как в кино, которое потом снимали. Только мое кино вышло грустным.

Я назвал ее Чапа, в честь Чапаева. Раньше ее никак не звали. Про Чапаева я с дедушкой смотрел в Кинотеатре повторного фильма.

Чапа слушалась только меня. Смешно тянула ко мне голову на длинной шее и открывала рот.

А потом она умерла. Мне не сказали. Просто я не увидел ее в понедельник – где всегда. И пошел искать. И нашел.

Она лежала за железной оградой как неживая, и у меня не было палки – до нее дотянуться. Я рассказал всем, но никто не помог.

Потом ее съели черви. Я наблюдал за этой трапезой день за днем. Мне не было ни противно, ни страшно. Помню, как пел над пустым панцирем революционную песню «Слышишь, товарищ, война началася…»

Как в кино.

Мистер Холмс и миссис Хадсон

В единственном книжном шкафу нашей комнаты на Никитских в конце 60-х поселилось полное собрание сочинений Конан Дойля. Восемь вкусных черно-красных томов. Жаль, если у вас такого не было в детстве.

Так в моей жизни появились Шерлок Холмс, доктор Ватсон и миссис Хадсон.

О, волшебные часы первого чтения «Этюда в багровых тонах», «Голубого карбункула», «Союза рыжих», «Пестрой ленты». И чудовищные радужные сны после. В них я был Ватсоном. Мне всегда хотелось присниться себе Холмсом. Не получилось ни разу. Зато каким я был Ватсоном! Какие закручивал сюжеты!

И ничего не помнил наутро. Абсолютная пустота.

Я пытался рисовать свои сны. Но выходила сплошная нелепица и скука.

Для записей нужна бумага. У деда Гриши ее было – завались. Не какой-нибудь в клеточку или в линеечку (а то и совсем позорной, в косую линеечку), а настоящей – белой. Только на такой мог писать Конан Дойль. И, конечно, – чернилами. Только на такой мог родиться настоящий детектив – чтобы все ахнули. Но не рождался.

И тогда я придумал писать с натуры. То есть с дедушки.

Дело в том, что дед Гриша был экспертом. И распутывал очень хитрые дела. У него была своя миссис Хадсон – Бабаня. Она была непохожа на Рину Зеленую (которая бывала в нашем доме, но еще не ведала, что станет хозяйкой дома на Бейкер-стрит). У дедушки был свой Ватсон – по фамилии Манукян. Когда они работали за столом в нашей комнате, мне не разрешали говорить. Совсем.

Но я не терял времени напрасно. Решив написать детектив, я внимательно наблюдал за работой экспертов. И подслушивал.

– Разогреемся для начала?

– По сто армянского с лимончиком?

– По сто пятьдесят, Гриша, легче пойдет.

– Закусим?

– Обижаешь.

Из серванта доставали коньяк и рюмки, из холодильника – майонезную баночку с засахаренными лимонными дольками.

– Можно мне одну? – уж больно вкусные.

Дед манит пальцем, выдает дольку и прикладывает палец к губам. Всё, молчок, понимаю.

Холмс и Ватсон – Финкель и Манукян то есть – чокаются и медленно выпивают по первой. Холмс улыбается. Он всегда улыбается после первой. А Ватсон делает так смешно – бровями. Миссис Хадсон немного хмурится и уходит на кухню. Я запоминаю – потом запишу.

Выпив по первой, сразу наливают по второй, смотрят друг на друга странно и пьют, не чокаясь.

Потом берут по лимонной дольке. И со вздохом разливают по двум рюмкам последние сто грамм.

Эксперты пьют молча. Так и запишем.

Они убирают со стола. Развязывают тесемки на папках и достают документы.

Подсматривать нельзя. Я тихонько играю в своем углу. И подсматриваю.

Там страшные фотографии, знаю. Дед надевает очки, берет их по одной, глядит внимательно и передает Манукяну. Потом вторую. Третью.

(Сейчас он это скажет!)

– Ну, всё ясно.

(Сказал!)

– Что тебе ясно, Гриша?

– Давай писать заключение.

Очень я люблю, когда так.

И они пишут. Манукян смешно сопит.

И вот, экспертиза готова.

Манукян выходит с дедом в коридор. Берет свою шляпу и зонтик. И уходит.

Из кухни возвращается Бабаня. Она не любит быть в комнате, когда у нас этот Ватсон. Миссис Хадсон просит мистера Холмса убрать папки, потому что мы садимся ужинать.

– Анюта, давай по пятьдесят с лимончиком. Холодно, мёрзну.

– Мне капельку. Совсем капельку, Гриша… Нет, ну еще чуть-чуть. Вот так, да.

Они выпивают по рюмочке. И вдруг он ее целует.

Бабушку! В губы!

И тогда я решаю, что не буду писать детектив, а напишу про них. Даже Конан Дойль писал про любовь. Но когда-нибудь потом, когда вырасту, когда пойму, как это можно – целоваться с бабушкой.

Себя я им целовать не разрешал.

Дизентерия

Если вы жили в Советском Союзе, то наверное помните, как было страшно ехать на Юг, где что ни год – эпидемия. Вот и мама боялась. А я – нисколечко.

Поселились мы в домике под Алуштой. С нами мамины подружки и их дети.

Там было как в джунглях. Мы лазили по кустам, собирали ежевику и всякое другое, и варили компот – как Бабаня. А еще ловили в море бычков, зеленушек, коньков и игл. Часто ловили трусами, если никто не видел. Крупных бычков и зеленух жарили на палочках, а прочих отпускали. Какой с них толк? Хотя другие мальчишки и девчонки сушили. Для красоты.

Домик был маленький, но хороший. Весь в плюще. Мамы покупали большущие помидоры, огурцы и сладкий лук и резали из них салат. Объеденье.

Вот только одну штуку мы там не любили. Очень страшный туалет. И старались заходить туда пореже. Только если совсем невмоготу.

Мама боялась дизентерии. И добоялась.

За пару дней до отъезда я заболел. Жар, колотун и всякое плохое – через каждые пять минут.

А нам лететь. И денег нет – чтобы поменять билеты и задержаться. И у подружек денег шиш. Все разведенные.

Мама дала телеграмму деду Грише. Не про деньги, а чтоб встречали.

До Симферополя нас довезли на машине. Помню плохо, но одно воспоминание отчетливо и навсегда: мама берет в руки мою голову, поднимает и просит смотреть ей в глаза, я пытаюсь, она говорит очень строго, так строго, как никогда. Она говорит: «Нам лететь несколько часов. Перед полетом ты пойдешь со мной в женский туалет. А потом я все там вымою. Но в самолете тебе в туалет нельзя. Ты заразный. Все заболеют. Нельзя. Ты понял?» Я киваю, очень кружится голова.

В самолете я терпел-терпел и уснул.

Когда проснулся, дед Гриша нес меня на руках, а Бабаня шла в обнимку с мамой. Хорошо, и я снова уснул.

А когда совсем проснулся, то оказалось, что у меня ничего не болит. Только я слабый какой-то.

Бабаня принесла компота. Я спросил: «А где мама?» «Ты только не волнуйся. С мамой все хорошо. Она в больнице».

Ананас

Детский врач Руфь Самуиловна любила слово «авитаминоз». И кивала головой, когда Бабаня сетовала: де, где ж зимой в Москве добыть свежие овощи-фрукты. Казалось бы, вот – руку протяни – магазин «Консервы». И соки всегда, и покупаем Женечке. Но дороговато. А на прилавках пусто, только банки да жестянки. На прошлой неделе апельсины давали – за час расхватали. А очередь была аж до нашего подъезда. Позавчера Гриша в дальнем магазине, у Консерватории, ананас купил. Полтора часа выстоял и купил. Один в руки давали. Я по дольке Женечке скормила. Кривился, мерзавец, но с сахаром слопал. «С сахаром вредно, Анна Марковна». А ты уговори его – без: «Кииисло». Так Гриша что удумал – слышишь Руфа? – он в «Вечёрке» вычитал, как дома ананас вырастить. Верхушку, хохолок этот самый, срезал – и в стакан. Теперь они у меня вдвоем у стакана дежурят – когда корни пустит…

Страшно важно увидеть начало. Самый первый корешок, самый кончик. Я подвинул кресло поближе к подоконнику, на котором стакан с нашим ананасом. Бабаня говорила: завянет, там холодом от окна тянет. А дед Гриша сказал: там батарея внизу, самое теплое место. Дед лучше знает. Это он придумал. Я в кресле играю, и подглядываю иногда – вдруг показался. Долго так играл. Засыпал, просыпался в кресле. Иногда казалось: вот же он – белеется. Деда зову. А тот: «Ты глазастей меня, вот и разглядывай».

Потом эти корни кааак полезли. Один за другим. Я глазам своим не верил. Когда у лука лезут или там у картошки, понятное дело, а тут – настоящий ананас. На твоем подоконнике.

Если честно, ананасы эти я не люблю. Да и ел всего раз. Пока Бабаня сахаром не начала присыпать, плевался. Она: «Глупый, глупый». А вот не надо. Я ей говорю: сама ешь. Так она: «Мне вредно, тебе полезно». Дурака нашла. Кто ж кислятину любит?

Но красивый. Неземной прям. Как из сказки. И название такое: а-на-нас.

Месяц нес я свою ананасовую вахту. Дед Гриша сказал: самое ответственное время. До пересадки. А потом пересадил в горшок. Можно было уже не дежурить. Но я бегал к своему ананасу часто. Поливал. Колдовал, чтоб скорее у него что-то выросло.

Когда началась весна, я подумал, что вот сейчас точно – появится. Новый ананас то есть. И заволновался. Как будто он живой, как будто вот-вот родится.

А потом сообразил, что его ждет. Вырастет. Бабаня его возьмет и будет резать на кусочки. И мне в рот совать.

Стало так страшно, что и деду не скажешь.

И тогда я другое наколдовал. Как злой волшебник.

И он увял.

Все меня утешали. Дураки.

Кровь. Зима

Я ходил на фигурное катание. На Герцена, от Консерватории налево. Белая шапочка, белый шарфик, белая курточка, белые рейтузы, белые коньки. Я не любил белый цвет. И – варежек.

Я уже умел делать «пистолетик» и учился делать «ласточку»: руки в стороны, спина прямая, нога – продолжение спины, наклон, голову повыше, смотришь вперед – скользишь. Иногда пугаешься и неуклюже становишься на оба конька. Потом опять. «Хорошо. Хорошо. Вот так – совсем хорошо».

Кругом красивые мальчики и девочки постарше. Они умеют делать «волчок» и прыжки. У меня получается – руки в стороны, спина прямая…

Вдруг кто-то чиркнул меня коньком по ладони. Чуть-чуть. Совсем не больно.

Съехал в сугроб, зажав в ладони теплое. Ко мне подбежали. Раскрыл ладонь лодочкой. В ней пульсировала красная кровь. Они ушли за аптечкой. Остался один.

Она была похожа на тушь. Я умел рисовать. Но кровью на снегу можно рисовать только что-то значительное. Слишком долго думал. Уже несли бинты.

Палец

Есть такое кино. «Это было в разведке». Не смотрели? А мы с дедом Гришей смотрели два раза. Это про мальчика. Ну, он партизаном был и сыном полка. Знаете, какое место там самое лучшее? Когда над ним в столовке солдаты смеются, а он снимает шубу – и под ней ордена с медалями. Очень хорошее кино. В эту субботу опять по первой программе показывают.

Меня зовут Женя. Мне шесть лет. Я живу с бабушкой и дедушкой. Недавно я был слепой, а теперь нет. И смотрю телевизор. Бабушка с дедушкой меня очень любят. Хотя со мной трудно. Потому что я непослушный.

Но сегодня я всех слушаюсь. Сегодня суббота. По первой программе кино «Это было в разведке». Бабаня варит на кухне компот. Если я буду себя хорошо вести, она мне разрешит выловить абрикоски. А потом дед Гриша будет колоть косточки и отдавать мне. Я поделюсь, честное слово.

Звонит телефон. Дедушка складывает газету, снимает очки и идет к телефону. У нас телефон отдельный от соседей. Его дедушке дали, потому что он – эксперт. 202—49—81.

Телефон звонит долго. Я катаю машинки. Дедушка не спешит. Он снимает трубку: «Слушаю». Я тоже начинаю слушать. Дед как-то странно сопит. Потом кричит: «Аня!» Бабушка не слышит, она на кухне варит компот. Дед говорит: «Женя, позови бабушку». И продолжает слушать.

Я бегу на кухню. Кричу: «Бабаня! Деда зовёт!» «Сам подойти не может?» «Там к телефону!» Она, не спеша, вытирает руки чистой тряпкой, поправляет причёску и идёт по коридору к нашей комнате.

Дед уже сидит на стуле, подперев голову рукой, и продолжает слушать. Знаком просит её сесть рядом. Потом говорит что-то странное. Вроде «эдикумер». Она охает и начинает плакать. Они ещё долго, по очереди, говорят с кем-то по телефону.

Потом оба встают. Дед говорит: «Ну, поехали». А Бабаня: «Женя, иди сюда, надо одеваться».

Зачем одеваться? Куда одеваться? Вы что, с ума сошли?! Я играю! Сейчас доварится компот. Через два часа остынет. И мы сядем смотреть кино. Дед Гриша будет колоть косточки…

Кажется, я всё это кричу. Но дед подходит ко мне и строго говорит: «Женя, так надо». Он никогда так строго со мной не говорил.

– Нет! Нет! Нет! Нет!!!

Это я кричу. Я очень страшно умею кричать. Очень страшно.

Бабушка опять плачет. Дедушка кричит на неё и на меня. Мы все плачем.

И тогда он хватает с тумбочки зелёную обувную ложку. И как вдарит ею по спинке стула! Стул хрясть, и сломался.

Все сразу замолчали.

А он подошёл ко мне, протянул погнутую обувную ложку и говорит: «Надень куртку и ботинки».

И тут я понимаю: всё, сейчас мы уйдём, и я не увижу, как мальчик снимает шубу – а под ней ордена с медалями. Какие же они жестокие! А ведь я так любил их!

– Нет! Нет! Нет! Нет!!!

Бабушка снова начинает всхлипывать. Кап слезинка, кап. Кап – последняя.

Дед хватается за обувную ложку, чтобы натянуть на меня ботинки. Я не успеваю выдернуть из дырки в ложке большой палец левой руки. Дед тянет… слышен хруст… я дико ору…

Я дико ору!

– Боже мой! Гриша! Что ты наделал?!

Я всё ещё ору. Но уже не так дико.

Я ору: «Палец! Палец! Палец!»

Бабаня орёт: «Гриша! Гриша! Женя!»

Дед Гриша не орёт. Ему опять плохо.

Она ему: «Ну, что ты стоишь как истукан?! Вызови скорую!»

Он ей: «Нет-нет, Анечка, на такси быстрее».

Меня, орущего уже совсем тихо, хватают и усаживают в такси.

Она ему: «Аккуратней. Гриша. Палец. Аккуратней».

В Филатовской больнице мне делают снимок. Потом – повязку, даже не гипс. Я руку ломал, когда был маленький, я знаю, как это бывает. Врачи утешают Бабаню и деда Гришу: «До свадьбы заживёт».

Я сижу в кресле. Передо мной белая чашка с холодным компотом. Правой рукой я очищаю колотые косточки варёных абрикосок.

Мальчик-разведчик снимает шубу – и под ней ордена с медалями. Очень хорошее кино.

А дядю Эдика похоронили без нас. Мы потом на поминки ездили.

Большой палец левой руки сослужил мне добрую службу. После увечья образовалась в нём дополнительная степень свободы. Что позволяло мне без особого труда завоевывать авторитет в детских коллективах. Бабаня строго сказала бы: «Дешёвый авторитет».

«Жека, покажи ещё раз…» И восхищённое: «Ох-нифига-себе!»

А погнутая зелёная обувная ложка ещё долго у нас жила. И дедушку пережила. И бабушку.

На посту

На Суворовском бульваре у меня был наблюдательный пост. Крайняя слева лавка, под каштаном. Сидя на ней, можно было видеть памятник Тимирязеву и окна ТАСС. А если немного повертеться, то и угол кинотеатра Повторного фильма, и магазин «Ткани».

А главное: с этой лавки открывался отличный вид на оживленный перекресток Бульварного кольца, улиц Герцена и Качалова (их потом снова в Большую и Малую Никитские переименовали).

Пока дед Гриша читал свежую «Звезду», купленную в киоске «Союзпечати» (на бульваре в застекленных рамках выставляли «Правду» и «Известия», но не «звездочку»), я был занят своим делом.

Дело у меня было такое: я считал «иностранки» – несоветские машины. На Никитских таких было полно. Не то что на окраине Москвы.

Дед посмеивался. «Что ты делаешь, Женя?» «Наблюдаю».

Мы с ним как-то заспорили, какую машину можно считать «иностранкой». Я говорил, что это не только те, которые сделали не в СССР, но и «дипломатические» с красными номерами, даже если «Волги». Дед говорил, что так нечестно. Он прав, конечно, зато так больше получается.

В удачный день можно было сто «иностранок» насчитать, пока он «звездочку» дочитает. Ну, хорошо, не сто, а двадцать.

В середине 80-х я вернулся на Никитские. Иногда выходил из дома и отправлялся на Суворовский бульвар. В киоске «Союзпечати» можно было купить «Литературку» или даже «Огонек», которые к тому времени крепко осмелели. А еще лучше было просто пойти на бульвар с книжкой.

Но в тот раз я пошел просто так.

Сижу на своей лавке и наблюдаю. Тут на лавку напротив садится рыжий бородатый человек и второй кто-то. Рыжего я узнаю по «Огоньку»: это Юрий Норштейн, мультипликатор – «Ежик в тумане», «Сказка сказок».

Я сижу просто так. А он поднимает каштановую ветку и начинает что-то рисовать на земле. Они там о чем-то говорят, он рисует. Мне не слышно и не видно, о чем.

И стало мне так странно. Люди делом заняты. А я – просто так. Хоть стихи сочиняй.

Работа

В детстве была у меня работа. Жили мы в санатории «Клязьма». Мы – это дед Гриша, Бабаня и я.

Осенью – в школу, последнее лето. У меня трехколёсный велик, ещё не «Школьник».

Зато была у меня работа. Настоящая, все мальчишки завидовали. Я работал у деда почтальоном.

До завтрака брал дедушкины десять копеек и ехал на велике в санаторский киоск за газетами. Покупал «Комсомолку», «Звёздочку» и «Вечёрку», если была.

Сдачу отдавал деду. А потом мы пили газировку из автомата. Мне – с сиропом, ему – без. Старики не любят сладкое, не то что дети.

Я хорошо читал, но взрослые газеты читать было не очень интересно. Зато мне разрешалось ножницами вырезать из газет ордена. У меня этих орденов была куча. Но все равно вырезал, мало ли зачем.

А ещё газеты пахли. Мне казалось, что лучше всех пахнет «Звёздочка», или по-настоящему «Красная звезда». Там было много про войну. Которая была, которая идёт далеко-далеко, и которая ещё будет.

Про войну интересно всегда и всем, даже маленьким мальчикам. Я себя маленьким не считал.

Маленьким я хотел стать юным барабанщиком и умереть на войне, как в песне. А когда подрос, решил стать военным корреспондентом. Чтобы дед читал по утрам мои рассказы про войну. Сам он про войну рассказывал мало.

А пока я работал почтальоном, надо же с чего-то начинать.

Потом наступила осень и началась школа. Дед Гриша, Бабаня и мама отвели меня в первый класс.

Мне больше некому было приносить газеты по утрам. Мама газет не читала.

Школа на завтрак, продлёнка на обед, уроки на ужин. «Женя, ты сделал уроки?» – у меня косые палочки не получались.

Мне объясняли, что сначала надо окончить школу, потом – институт, и только потом можно будет снова начать работать.

Прошло пару месяцев. Как-то мама спросила: «Ну, что? Всё ещё хочешь стать военным корреспондентом?»

– Нет, мама. Я на пенсию хочу, – меня учили быть честным.