IV. Царевна
Купца Алексеева знала во дворце Елизаветы Петровны вся дворня: всем было известно, что цесаревна любила его, подолгу болтала с ним и охотно покупала у него духи, мази и притирания, которые купец получал из-за границы от лучших парфюмеров. Поэтому его без всяких задержек провели в маленький будуар, где около жарко топившейся печки сидела, съежившись в комочек, царевна Елизавета, зябко кутавшаяся в подбитую горностаем накидку.
К описываемому времени, все еще оставаясь красивой и привлекательной, Елизавета Петровна располнела настолько, что английский посланник Финч, уполномоченный своим правительством поддерживать Брауншвейгский дом, а потому старавшийся наблюдать за всеми подпольными политическими интригами, с пренебрежением говорил про царевну: «Она слишком жирна, чтобы строить заговоры!»
Да, безжалостное время брало свое – царевне было уже более тридцати лет, а ведь жить она начала очень рано…
Елизавета Петровна родилась в очень радостный для ее великого отца день – 19 декабря 1709 года, когда Петр после Полтавской битвы торжественно въезжал в Москву с длинным кортежем пленных. В детстве и юности царевне негде было набраться хороших примеров – достаточно сказать, что первыми словами, которые она стала произносить, были: «тятя», «мама», «солдат». Когда царевна немного подросла, ее сдали на руки француженке-гувернантке, госпоже Латур, от которой Екатерина I требовала, чтобы ее дочь прежде всего отлично говорила по-французски и великолепно танцевала менуэты. Из предисловия наши читатели уже знают, что царевну готовили в невесты французскому королю или принцу крови, а потому причины таких требований вполне понятны. Впоследствии в помощь Латур дали еще несколько учителей-французов, но все их старания разбивались о непоколебимую лень царевны, которая сама признавалась, что чтение для нее – скука, а писание – мука.
В селе Измайлове, где протекало детство Елизаветы Петровны, в то время сталкивались две Руси – старая и новая. На одном конце села жила вдова брата Петра, царица Прасковья, с двумя дочерьми – Екатериной и Анной Ивановнами. Прасковья твердо держалась старинного уклада жизни, слепо следовала правилам Домостроя, и в ее доме разрешалось читать единственно только Священное Писание. А на другом конце воспитывалась «по-новому» Елизавета Петровна, и из ее покоев неслись французская речь, веселый смех, плясовые мелодии. Надзора за царевной не было никакого, и можно с уверенностью сказать, что влияние госпожи Латур было далеко не безвредным, так как некоторые черточки из прошлой и последующей жизни этой гувернантки-авантюристки рисуют нам ее нравственность не в очень-то приглядном свете.
Елизавете Петровне не было и тринадцати лет (в январе 1722 года), когда Петр I обрезал ей крылышки, и не в переносном, а в буквальном смысле. В те времена девочки знатных домов носили в качестве символа ангельской невинности пару крыльев за плечами. Объявив Елизавету Петровну совершеннолетней, Петр ножницами обрезал крылья, и таким образом, как говорит историк Валишевский, ангел превратился в женщину, в чем мужчины не преминули убедиться.
Предоставленная самой себе, царевна не подумала об усовершенствовании своего образования. Она никогда не брала книги в руки, а за перо бралась только для того, чтобы сочинять на отличном французском языке плохие любовные стишки, что считалось в те времена обязательным для модниц. Ее досуг делился между охотой, верховой ездой, греблей и заботами о своей наружности, действительно красивой, хотя и несколько банальной. Ее лицо не отличалось правильностью; очень хороши были большие, томные глаза, только короткий, толстый, слегка приплюснутый нос портил общее впечатление – потому-то Елизавета Петровна никогда не соглашалась позировать в профиль, а если художник умудрялся все-таки передать на портрете этот дефект, то приглашался другой для исправления. Зато она была очень стройна, тонка и вообще великолепно сложена; у нее были красивые ноги, и, зная это, Елизавета Петровна очень любила переодеваться в мужской костюм. Только в зрелом возрасте она стала прибегать к белилам и притираниям, в ранней же юности она поражала ослепительной свежестью кожи; хороши также были светло-рыжеватые волосы, которых она даже не пудрила. Беззаботная, веселая, охотница до всяческих проделок и проказ, Елизавета Петровна, как говорил саксонский агент Лефорт, «казалась созданной для Франции по своей любви к ложному блеску».
В противность распространенному мнению, царевна Елизавета далеко не пользовалась ни особой любовью, ни популярностью среди аристократии. Только в описываемое нами время недовольство немецким засильем толкнуло к ней кое-кого из представителей старых родов, да и то, как известно, активную роль в перевороте 1741 года сыграли солдаты, а не бояре. Дворня, простой народ, знавший царевну только по слухам да легендам, и солдаты действительно обожали Елизавету Петровну, но аристократию отталкивало от нее как происхождение – ведь ее матерью была бывшая служанка, родившая царевну за три года до брака, – так и неразборчивость царевны в делах любви. А эта неразборчивость была очень велика, и это можно приписать помимо чисто природных свойств влиянию, которому подвергалась Елизавета Петровна со стороны гувернантки, вышеупомянутой Латур, и врача Лестока.
Роль последнего была, пожалуй, еще больше первой.
Отец Лестока бежал из Франции при отмене Нантского эдикта Людовиком XIV (1685 год), что грозило гугенотам новыми преследованиями. Поселившись в Германии, Лесток-отец был сначала цирюльником, а потом – придворным хирургом последнего герцога Брауншвейг-Целле, Георга-Вильгельма. Лесток-сын, родившийся в 1692 году, прибыл в Россию искать счастья около 1713 года. Он попал в милость Петра I, который ценил в нем ловкое обращение с ланцетом и гибкий ум, чуждый предрассудков. Но придворные интриги сделали свое дело; Петру передали, будто Лесток весьма недвусмысленно прохаживался насчет отношений царя к его денщику – Бутурлину, и Лестока сослали в Казань. Это было еще его счастье: ведь он, лейб-хирург, играл не последнюю роль в интриге Екатерины I с Монсом, и не будь он сослан до возникновения «дела Монса», это стоило бы ему головы.
После смерти Петра Великого благодарная Екатерина I немедленно вернула Лестока из ссылки и приставила его к своей дочери, шестнадцатилетней царевне Елизавете, несмотря на то что отлично знала, какое грязное, глубоко развращенное, безнравственное животное этот Лесток.
Каковы же, в сущности, были отношения Лестока к царевне?
До переворота 1741 года никто этим не интересовался, и только после воцарения Елизаветы Петровны правительства разных стран запросили своих представителей на этот счет. Перед нами лежит текст «секретнейшей» депеши прусского посла Мардефельда своему королю от 28 декабря 1742 года. Эта депеша бросает яркий свет на интересующие нас отношения, но мы предпочитаем не передавать ее содержания. Даже больше: мы были бы склонны объяснить ее просто желанием Мардефельда прислужиться Фридриху II, очень любившему разные нескромные подробности об интимнейших сторонах жизни царственных особ; может быть, у посла не было фактов, и он из придворно-дипломатической угодливости пустился на вымысел?
Может быть, так… Но перед нами ряд других документов. Неужели все они лгут?
Депеша того же Мардефельда от 14 сентября 1743 года говорит о посулах, которые делали все правительства Лестоку, чтобы заставить его перейти на сторону их политики. Значит, Лесток сумел реально доказать, что он представляет собою действительную силу? Бывали и примеры.
Однажды Лесток в присутствии третьих лиц обошелся с императрицей, не сразу согласившейся на его политические планы, более чем невежливо. Ему заметили:
– Вы обращаетесь с ней уж чересчур грубо!
На это Лесток ответил:
– Вы не знаете ее. Иначе я ничего от нее не добьюсь!
Посол, присутствовавший при этой сцене, резюмирует в докладе своему правительству:
«Мне кажется, что до известной степени он прав, так как русские принцессы любят, когда их тиранят любовники. Тем не менее, ввиду того, что он уже не состоит теперь в их числе, ему следовало бы быть осторожнее».
Мало того, история говорит, что канцлеру Бестужеву пришлось употребить не один год, пока ему удалось свергнуть Лестока. А ведь осторожный Бестужев не приступал ни к какому делу такого рода без документальных данных. И все-таки, несмотря на скомпрометированность Лестока в заговоре против Елизаветы, лейб-хирург должен был дать сам оружие против себя, чтобы его решились «убрать». Прибавим еще, что Лесток в качестве «рудомета ее величества» получал за каждое кровопускание по две тысячи, а на теперешний счет – около пятнадцати тысяч рублей серебром!
Что же говорит нам все это? То, что в руках Лестока, во всяком случае, был ключ ко многим интимным тайнам Елизаветы Петровны. Но разве наглый, смелый, вдобавок владеющий интимными тайнами человек не мог добиться всего, чего хотел, от особы, отличающейся легкостью нравов и доступностью, тем более что он жил в непосредственной близости от нее?
Во всяком случае, можно сказать, что два иностранных агента – Нолькен и Шетарди, имевшие тайные дипломатические сношения с Елизаветой Петровной, относились к Лестоку не без подозрений. Что же касалось Столбина, то он бывал очень рад, когда при посещении им царевны Лесток не присутствовал. Так и теперь он был очень доволен, увидев, что лейб-медика нет.
– Важные новости, матушка-царевна! – шепнул он, земно кланяясь Елизавете Петровне в ответ на ее ласковое приветствие.
– Правда? – вскрикнула царевна. – Ну говори же, голубчик, говори поскорее!
– Мне велели передать вашему высочеству, что сегодня ночью все теперешнее незаконное правительство может быть свергнуто, если ваше высочество не откажетесь собственноручно переписать и подписать вот это обязательство!
Столбин достал из кармана пачку белых листков, отсчитал пятый сверху, нагрел его у печки и подал царевне проступивший от действия тепла текст.
Елизавета Петровна поспешно прочла его, и ее взгляд, засверкавший безграничной радостью при словах Столбина, теперь опять померк.
– Да не могу я подписать это, Петр Андреевич, – чуть не плача ответила она, – не могу! Ну как же ты, русский дворянин, сам этого не понимаешь! Мой отец собственным потом и кровью завоевывал Ингерманландию и Ливонию, а я возьми да и отдай все это шведам?.. Да как ты мог, как ты смел прийти ко мне с этим? – почти крикнула она, сразу загораясь внезапным гневом.
– Как же мог бы я служить моей царевне иначе? – ответил Столбин, с обожанием поднимая взор на пылавшее гневом лицо Елизаветы. – Они, эти иноземцы, думают, что я продался им душой и телом; если бы они заметили, насколько я весь принадлежу вашему высочеству, они заменили бы меня другим. А другой не сказал бы, пожалуй, того, что скажу сейчас я… Ваше высочество не хочет подписать это условие? И слава богу! Агент послов Швеции и Франции сказал все, что ему было приказано. Теперь настал черед говорить дворянину Столбину!
– Так говори же, голубчик, говори! – с лихорадочным нетерпением крикнула царевна Елизавета.
– Маркиз Шетарди просил меня не говорить вашему высочеству, на чем основаны его надежды на возможность переворота, а между тем эти надежды таковы, что не во власти французского посла остановить ход событий. Шведское правительство предписало барону Нолькену во что бы то ни стало осуществить переворот, так как шведам не стало житья от России, и они надеются, что ваше высочество, вступив на российский престол, не станет так теснить их. И вот Нолькену пришлось случайно свидеться с Минихом в такую минуту, когда фельдмаршал был вне себя от злобы на Бирона и родителей императора. Барону стоило немногого, чтобы убедить Миниха вступиться за попранные права дочери Великого Петра. Сегодня ночью Миних именем царевны поведет преображенцев арестовывать все правительство! Нолькен уже переговорил обо всем с фельдмаршалом, и Шетарди просто пытается в последнюю минуту кое-что выговорить!
– Столбин! – воскликнула царевна, хватаясь обеими руками за бурно бившееся сердце. – Проси у меня какой угодно милости за преданность!
– Матушка-царевна! – с низким поклоном ответил Петр Андреевич. – Если уж будет такая твоя милость, то прикажи отправить меня отсюда в крытом возке, а то по дороге за мной сыщик увязался, еле-еле я от него укрылся!
– Но какая же это милость! – рассмеялась царевна. – Я должна это сделать, чтобы не терять верного слуги! Нет, проси у меня настоящей милости!
– В таком случае припадаю к ногам вашего высочества: ежели удастся мне найти мою невесту, с которой нас разлучили злые люди, так возьмите ее под покровительство вашего высочества!
– От души обещаю тебе это… Но только вот что, Петр Андреевич: можно ли положиться на Миниха?
– Ему обещана крупная сумма денег…
– О, за деньги Миних все сделает!.. Господи, хотя бы удалось!.. Но как я боюсь, как я боюсь… Знаешь что, Столбин? Поеду-ка я сейчас в казармы да шепну солдатикам, чтобы они слепо повиновались Миниху…
– Это будет очень хорошо, ваше высочество!.. – сказал Столбин, но, заслышав вдали чьи-то частые шаги, заглянул в открытую дверь и, увидев спешащего Лестока, шепнул: – Только, бога ради, ваше высочество, лекарю ни слова! А то он меня с головой послам выдаст!
– Хорошо! Но что же ты скажешь Шетарди?
– Что ваше высочество решили обдумать…
– Ба! Кого я вижу! – воскликнул Лесток, входя в будуар. – Привет заговорщику! Ну что у вас тут?
– Да вот все пристают ко мне с обязательством земельных уступок! – пожав плечами, ответила Елизавета Петровна.
– Ну и что же вы решили?
– Но я не могу так сразу решиться! – ответила царевна. – Я должна подумать…
– А по мне, так и думать нечего! – безапелляционным тоном отрезал Лесток. – Лучше урезанное царство, чем монашеский клобук! Впрочем, недаром какой-то философ сказал, что мужчина состоит из души и тела, а женщина – из тела и капризов…
– Мне пора, ваше высочество! – произнес Столбин, потупляя взор, чтобы не выдать, насколько оскорбляли его грубые, пренебрежительные манеры проходимца-врача. – Осмелюсь ли напомнить о моей просьбице дать мне крытый возок?
– Да, да, – заторопилась царевна. – Я сейчас распоряжусь! Кстати прикажу, чтобы и мне тоже заложили карету…
– А вы куда собрались? – спросил Лесток, тяжело опускаясь в кресло и закидывая ногу за ногу. – Опять какая-нибудь оргия! Но неужели без меня?
– Это скучно наконец, Лесток! – вспыхнула царевна. – Вы положительно забываетесь!
Она резко встала и вышла из комнаты. Лесток проводил ее грубым смехом.
Через несколько минут Столбин уже сидел в возке, и тот быстро доставил его до набережной Васильевского острова. Там Столбин слез, пешком дошел до известной уже читателю каменной ограды и подземным ходом добрался до потаенной комнаты. Там «купец Алексеев» опять преобразился в переводчика Шмидта.
Тогда он вернулся в убого обставленную комнату, осторожно отпер дверь, позвонил и сказал явившемуся на его звонок лакею:
– Доложите его высокопревосходительству, что я переписал документ и желал бы вручить лично его высокопревосходительству!
Лакей скоро вернулся с сообщением, что его высокопревосходительство просит господина Шмидта к себе.
Когда Шмидт ушел, Жан Брульяр (так звали лакея) торопливо подбежал к столу и осмотрел чернильницу.
– Гм! – буркнул он. – Хотя я умышленно забыл налить чернил в чернильницу, этот господин уверяет, будто он скопировал документ! Я был прав – тут что-то не так! Ну, держи ухо востро, Жан! Дипломатические тайны – это такой капитал, который приносит чудовищные проценты! В этой комнате что-то кроется, а что – это я должен открыть.
V. В своей сфере
Отправив Шмидта-Алексеева-Столбина к царевне Елизавете, Шетарди погрузился в глубокую задумчивость. Он впервые чувствовал себя выбитым из седла, выброшенным за пределы своей сферы.
Сферой хитроумного французского дипломата были мелкие придворные интриги, ряд изящных обманов, тонко нанизанных друг на друга, сплетни, игра в политические бирюльки… А тут ему пришлось столкнуться лицом к лицу с реальной политикой, к которой он, несмотря на всю свою самоуверенность, сам чувствовал себя мало пригодным.
Заигрывать с Минихом, с принцессой Анной Леопольдовной, с герцогом Бироном, царевной Елизаветой и с послами других держав; ловким словцом или удачным подходцем разрушать нити, сотканные другими, – вот это было его сферой, вот тут он чувствовал себя великим и искусным! Но твердо взять определенный курс, руководствуясь только действительной картиной положения и истинными выгодами своего отечества, – нет, это было ему не по силам!
К тому же, по привычке к интригам, он зарвался, и осуществление переворота сегодня дорого стоило бы ему.
«Франция все равно добьется всего, что ей нужно, – думал он, – добьется через Швецию, которая станет госпожой положения в России, будучи, в свою очередь, кругом обязана правительству Людовика Пятнадцатого. И вот это-то и поспешат поставить мне на вид. Вот, дескать, какой молодец этот Нолькен – все устроил, а он, Шетарди, не сумел же! И без того Амело в одном из ответов на мои депеши назвал требования территориальных уступок «преувеличенными», с неудовольствием замечая, что нельзя требовать от дочери разрушения дела отца и что дело пошло бы скорее на лад, если бы я поставил более приемлемые условия и требовал уступки не всех завоеванных Петром земель, а только умеренной части их. Нет, что-нибудь одно: или царевна подпишет посланные ей со Шмидтом условия, или замысел Нолькена будет разрушен! Но удастся ли мне это? Сейчас еще ничего нельзя достаточно отчетливо представить себе. Вот вернется Шмидт, приедет Нолькен…»
Шетарди вдруг прервал свои мысли и с широко раскрытыми от удивления глазами подбежал к окну, в которое машинально смотрел до этого. Да верить ли ему своим глазам?
Но сомнений быть не могло: действительно, в ворота въезжала, направляясь к подъезду флигеля, сама Любочка Оленина, очаровательная, далеко не строгая и очень болтливая фрейлина ее высочества принцессы Анны Леопольдовны.
Шетарди поспешил позвонить камердинеру и сказал ему:
– Пьер, бегите к подъезду и впустите даму, которая только что подъехала. Проведите ее в мой частный кабинет и постарайтесь, чтобы ее видело как можно меньше глаз!
Распорядившись, он поспешил сам пройти в свой частный кабинет и вошел в него как раз в тот момент, когда из противоположных дверей показалось раскрасневшееся от мороза, задорное, смеющееся личико фрейлины.
– Любочка! – воскликнул Шетарди, как только за девушкой захлопнулась дверь. – Но, боже мой, какая неосторожность! Средь бела дня, сюда, ко мне, чуть ли не в придворном экипаже!
– Бррр! Какой мороз! – дрожа от холода и подбегая прямо к печке, ответила Оленина. – Нет, моя шубейка окончательно отказывается служить, и с этой точки зрения я действительно совершила подвиг, приехав к такому неблагодарному кавалеру, который с удовольствием уступает свои права печке!
– Но, Любочка, – все еще не приходя в себя от неожиданности, сказал посол, – что скажет принцесса, если узнает, что ты приезжала сюда?
– Поблагодарит меня за самоотверженность, потому что я отправилась к вам по просьбе ее высочества! – улыбаясь, ответила Любочка.
– Да что ты говоришь? Но как это могло случиться? – хватаясь за голову, вскрикнул маркиз.
– Ха! Вот теперь хорошо! – сказала Любочка, потягиваясь, словно ласковая кошечка, перед горячей печкой. – Так это вас заинтересовало, сударь? Но я не скажу ни слова, если вы будете и далее холоднее петербургской зимы! Ну-с, милостивый государь, – повелительно кивнула она, подходя к нему и протягивая пухленькие розовые губы, – я жду!
Шетарди кинулся к ней, обхватил ее обеими руками и несколько раз с непритворной страстью поцеловал ее.
– Иди сюда, дорогая! – сказал он потом, не выпуская ее из объятий и увлекая к большому дивану, стоявшему вблизи печки. – Садись вот так… – он усадил девушку к себе на колени, – и рассказывай!
– Как я рада видеть тебя, милый Жак, как я счастлива побыть в неурочное время со своим котиком! – сказала Любочка, грациозно прижимаясь к маркизу, у которого, словно у заправского «котика», даже усы затопорщились от близости этой обольстительной девушки. – Я еще вчера рвалась к тебе, потому что у меня были новости, но никак не могла. Понимаешь, случилась такая смешная история…
– Ой, Любочка! – смеясь, перебил ее Шетарди. – Уж я знаю тебя! Если ты начнешь теперь рассказывать мне все смешные истории, которые случились с тобой в это время, то мы и в два дня не доберемся до сути!
– Уж что правда, то правда, люблю поговорить! – согласилась девушка. – Ну так вот, вчера я досадовала, что не удалось вырваться к тебе, а теперь рада, потому что сегодня имеются уже новые новости! Уж я ломала-ломала голову, как бы выбраться! И что же мне помогло? Необычайная ленивость принцессы!
– Ленивость? – удивленно переспросил Шетарди.
– Ну да. Ведь она ленива до ужаса, а к тому же еще неаккуратна, грязна до отвращения. Нас, русских, упрекают в неопрятности, но хороша же эта немка! Ведь она по три дня не встает с постели, чтобы не одеваться, а главное – не умываться, потому что воды она боится больше нечистой силы! И вот Менгден рассказала ей, будто у французского посланника имеется такая мазь, которая заменяет и воду и мыло…
– Что за чушь! – воскликнул маркиз.
– Ну, заменяет в том смысле, что если утром намазать лицо и руки мазью, а потом вытереть полотенцем, то кожа становится чище, чем от мытья, и очень нежной, матовой… Есть такая мазь?
– Приблизительно – да. Ее употребляют для смягчения кожи, но после тщательного мытья… Ну да сойдет и так для твоей принцессы-замарашки! Что же, она прислала тебя ко мне просить этой мази?
– Да. Она уверяла, что заметила, какие жадные взгляды маркиз бросает на меня на каждом приеме и балу; уверяла, что я произвела неотразимое впечатление на вашу милость, и, следовательно, вы мне не откажете. Вот она и попросила меня придумать предлог для посещения. Я, конечно, сейчас же сообразила. Нарышкин, скрывшийся во Франции, – мой дальний родственник, мне хотелось бы послать ему письмо, так нельзя ли, дескать, отправить это послание с дипломатической почтой? Принцессе эта мысль очень понравилась, так как ей, кроме всего прочего, хотелось убедиться, охотно ли французское посольство помогает сноситься с беглыми русскими… Но, конечно, это мысль не ее, а этой противной Юльки Менгден!
– А, понимаю! – с холодной улыбкой сказал маркиз. – Так вот что: что касается мази, то я охотно дам тебе несколько банок той, которую употребляет сама виконтесса де Вентимиль. Ну а относительно письма скажешь, что я вежливо, но решительно отказался принять таковое. Конечно, между нами говоря, если моя кошечка действительно захочет написать письмо…
– Да нет, вовсе нет! – смеясь, перебила его Любочка. – Ведь я Нарышкина-то почти и не знаю!
– Ну а новости?
– О, новости очень интересные! Я благословляю случай, открывший мне уголок, из которого можно слышать! Так вот! Вчера к принцессе пришел Миних. Анна Леопольдовна была одна и плакала. На вопрос фельдмаршала, отчего принцесса плачет, она ответила, что регент не дает ей жить. Он на каждом шагу оскорбляет ее и принца, а теперь до нее дошли слухи, что он подготавливает целый переворот. Герцог только ждет прибытия из Москвы старшего брата Карла, московского генерал-губернатора, чтобы совместно с другим братом, Густавом, командиром Измайловского полка, арестовать принца и принцессу и выслать их за границу. Затем, конечно, императора уморят и… – и принцесса залилась рыданиями.
Миних вскочил и сказал:
«Ваше высочество! Скажите только слово, и я в один час освобожу вас от этого негодяя!»
«Каким образом?» – спросила принцесса.
Тогда Миних объяснил ей свой план. Регент может рассчитывать только на измайловцев и конногвардейцев. Наоборот, преображенцы слепо пойдут всюду за ним, Минихом. Завтра – то есть, значит, сегодня – очередь держать караул у Зимнего и Летнего дворцов за преображенцами. Следовательно, ничего не будет стоить захватить ночью регента и расправиться с ним по-свойски…
К моему удивлению, вместо того, чтобы поблагодарить Миниха, принцесса разразилась новыми слезами и градом упреков. Она говорила, что фельдмаршал хочет окончательно погубить ее, что предприятие может и не удаться, что с таким человеком, как Бирон, борьба непосильна, – и кучу всяких других вещей. Миних ушел, видимо страшно рассерженный. Мне даже показалось, что он буркнул нечто похожее на угрозу…
Но сегодня рано утром он снова пришел. У принцессы была в это время Менгден, и Юлька быстро повернула все по-своему. Она принялась стыдить принцессу, уверять, что хуже все равно не будет и что лучше пойти на риск, чем терпеть такую муку. Принцесса поддалась, согласилась, но дрожала в это время как осиновый лист! Между прочим, в середине разговора в комнату вошел супруг принцессы, принц Антон, но Менгден, не дав никому опомниться, попросту вытолкала его, сказав, что его высочеству нечего здесь делать.
«Этот трус способен еще выдать нас всех!» – заметила она, закрыв дверь за принцем.
– Так вот, милый Жак, что я узнала. Не правда ли, это важно! Но как хорошо будет, когда уберут этого злого урода… Уж я так торопилась к тебе, так торопилась…
– Любочка! – сказал Шетарди, страстно обнимая гибкий стан девушки. – Завтра поезжай в лавки и набери себе всего, что нужно для самой роскошной шубки, – я все оплачу!
– О, спасибо, спасибо! – воскликнула Любочка, хлопая в ладоши и затем кидаясь целовать Шетарди. – Какой ты милый! Так это действительно так важно для тебя?
– Страшно важно! – ответил маркиз. – Но… Черт! Я ничего не понимаю…
– Чего ты не понимаешь, милый? – спросила Любочка.
– Да так… У меня свои соображения… Ну а скажи, ставил ли Миних какие-нибудь условия?
– Да, и очень много… Но я их плохо расслышала и не запомнила…
– И это назначено на сегодня?
– Да, сегодня ночью это должно быть исполнено!
– Но – боже мой! – ночью решается ее судьба, а за несколько часов до этого она посылает тебя за мазью!
– А как ты думаешь, разве последнее для нее не важнее первого? Да и так это вышло: после ухода Миниха принцесса, как я поняла из ее разговора с Менгден, хотела съездить с визитом к жене Бирона, чтобы рассеять подозрения, если таковые имеются, – известное дело, коли совесть нечиста, так везде страхи чудятся… Ну так вот, принцесса и говорит с досадой, что надо мыться, а то лицо несвежее. Тут Юлька и рассказала ей про твою мазь… Конечно, как меня позвали да попросили к тебе съездить, я вне себя от радости была. Сначала я потупилась и робко сказала, что как бы про меня худое говорить не стали, я-де себя так соблюдаю, так соблюдаю… А Юлька, злющая, наставительно говорит мне, что царские интересы важнее собственной чести…
– Ах ты, моя красавица! – страстно шепнул Шетарди, еще крепче прижимая к себе девушку.
Он понимал, что одна шубка не может еще наградить Любочку в полной мере, что она ждет его ласк… Тут он был вполне «в своей сфере»…
Прошло немного времени. В дверь постучали. Любочка поспешно оправила на себе, как могла, платье, пришедшее в довольно картинный беспорядок, и чин чином уселась в дальнем углу дивана. Шетарди тоже привел себя в более приличный вид и подошел к дверям.
Это был Пьер.
– Ваше высокопревосходительство, – шепотом доложил камердинер, – только что прибыл его превосходительство шведский посол. Кроме того, Жан доложил, что господин Шмидт кончили копировать документ и желают передать его лично вам!
– Шмидта проведи в соседнюю комнату, барона – в деловой кабинет.
– Слушаю-с, – ответил Пьер.
Извинившись перед Любочкой, Шетарди вышел в соседнюю комнату, где. ждал его Шмидт.
– Ну что? – спросил посол.
– Царевна не решилась подписать предъявленное мною ей обязательство. Она говорит, что ей нужно подумать…
– А! Ну пусть думает! – небрежно сказал Шетарди. – Ну а текст условия?
– Сожжен мною.
– Ее высочество ничего особенного не говорила?
– Нет, но я сам подвергся преследованиям сыщика и еле укрылся от него…
– А! Это очень важно! Но сейчас мне некогда. Завтра подробно расспрошу вас об этом… Ну так у вас для сообщения мне нет ничего такого, что было бы важно знать именно сейчас?
– Нет, ваше высокопревосходительство, нет.
– В таком случае благодарю вас от души, идите с Богом!
Шмидт ушел.
Шетарди вернулся к Любочке, зайдя предварительно в свою туалетную.
– Любочка, – сказал он, – мне очень жаль, но приходится просить тебя уехать: пришел человек по важному делу! Вот три банки мази. Значит, надо делать вид, что ты просила для самой себя? Ну хорошо! Так прощай, дорогая моя, займись шубкой и пришли мне счета!
Шетарди крикнул Пьера.
– Пьер, – сказал он, – лошадь барышни отведена за угол флигеля, как я приказал, да? Ну так оденьте и проводите барышню до кучера; ему лучше не подъезжать к подъезду.
Шетарди остался один.
«Ну-с, – сказал он про себя, – а теперь минутку посидим и подумаем. Что же это может значить? С кем играет Миних комедию? С Нолькеном или с принцессой? А может быть преображенцы держат караул ночью и перед Зимним и перед Летним дворцами… А может быть, Миних просто хотел как-нибудь объяснить свое появление в Зимнем дворце? Он явится арестовать принцессу, а там подумают, что он ведет Бирона? Да, это, пожалуй, самая верная мысль! Но я не выскажу ее Нолькену… Теперь я знаю, что мне делать и меры принять!» – И он поспешил в кабинет к Нолькену.
– Бога ради, простите, дорогой барон, что я вас задержал! – произнес он, приветливо протягивая Нолькену обе руки. – Но те сведения, которые я добыл в это время, наверное, послужат мне достаточным извинением!
– Помилуйте, милый маркиз, – ответил Нолькен, – об извинениях здесь и речи быть не может! Ведь мы работаем с вами заодно, идем к одной цели…
– О да! – с улыбкой сказал маркиз. – Хотя иногда мы и расходимся в мнениях относительно пути, ведущего к этой цели. Ну-с, итак, вы рассчитываете сегодня ночью покончить со всеми нашими неприятностями? Но знаете ли вы, что царевна категорически отказалась подписать известное вам обязательство?
– Да? Это очень неприятно, но… что же делать? Придется всецело положиться на ее великодушие!
– Как вы ошибаетесь, милый барон! Я имею самые точные сведения, что царевна однажды сказала в интимном кругу: «Я буду водить шведов и французов за нос, но им от меня все равно ничего не увидеть!»
– И все-таки для нас иного исхода нет! Хотя мой государь и убежден, что война с Россией была бы своевременной и победоносной, но войны не хочет сенат, а вы знаете, как умалена у нас королевская власть. Для Швеции нет выхода… И вот мне категорически предписано во что бы то ни стало изменить это положение вещей…