Вся их жизнь – это сокрытие правды. Правды своей жизни, правды жизни своего народа…
Эта чудовищная, ещё с царского времени, бюрократическая машина и теперь ничуть не изменилась, а только стала мощней и обросла демагогическими оправданиями и лжеидейными лозунгами», стр. 86.
Читаешь эти строки и такое впечатление, что написаны они с позиции сегодняшнего времени охаивания советского строя. Просто не верится, что это пишет комсомолец Михалков, а он ещё был в то время в комсомольском возрасте и, наверное, комсомольцем, сын поэта Михалкова, который писал в те годы в стихотворении «Мой друг»:
Его дворцы в столицах,
Его Артек в Крыму,
Все будущее мира
Принадлежит ему!
Он красный галстук носит
Ребятам всем в пример.
Он – девочка, он – мальчик,
Он – юный пионер!
Мне довелось работать в 1963 году в горкоме комсомола инструктором. Под моим началом, как отвечавшего за промышленный сектор, было более десяти тысяч комсомольцев города. Мы проводили массу городских мероприятий. Организовывали комсомольские свадьбы, рейды по общежитиям, проверки торговых точек, борясь с обвесами и обсчётами, контроль за работой транспорта, устраивали литературные вечера и многое другое. И никогда они не было бездушными мероприятиями. Комсомольцы любили на них бывать.
Но однажды нам в горком устроили по блату первым секретарём горкома молодого чинушу, который действительно всё делал ради галочки. И тогда я выступил на пленуме горкома комсомола с резкой критикой его работы. Члены пленума встретили моё выступление овацией. Но меня лишили всех постов: и члена пленума, и начальника штаба «Комсомольского прожектора», и председателя «Лёгкой кавалерии». Мне позже отказали в рекомендации в партию «ввиду проявленной политической близорукости».
Я написал в «Комсомольскую правду», и оттуда приехала корреспондент Вика Сагалова. Когда в горкоме комсомола узнали, по чьему письму она приехала, с нею не стали разговаривать. Но она поговорила со мной и с моими друзьями, и вскоре опубликовала статью «Правда для узкого круга», где полностью оправдала мои действия. И ещё одна комсомольская газета поддержала тогда меня.
Стало быть, прав я был, выступив открыто и откровенно. А что мы читаем у Никиты Михалкова? Вот его запись от 27 ноября 1972 года:
«С утра работал. С ненавистью пишу для «Камчатского комсомольца». Презираю себя и всё равно продолжаю писать всю эту ложь и фальшь… Весь день писал безобразие…
Пришли в райком, где мы живём сейчас, и захотелось выпить, что мы и сделали…», стр. 92-93.
Спрашивается, а кто заставлял писать «безобразие»? Я тоже журналист, но всегда писал и пишу то, что думаю. А Никита Михалков, которого никто не тянул за язык, никто не заставлял писать, высказался по этому поводу так, говоря о своих читателях:
«Что этим людям нужно? – думал я. – Как для них работать? Что делать? Ведь именно для них нужно работать. Только для них. А как? Если их интересует и радует только то, что у меня вызывает гнев, протест, ненависть? А они именно на этом воспитаны и в это верят, ибо нету у них ничего другого. Даже информации никакой, кроме этого нахального вранья, нет», стр. 119.
То есть ему ненавистно всё то, что хорошо другим людям, но никто не заставлял Никиту Михалкова, матроса срочной службы, становиться корреспондентом, о чём он сам пишет в книге по поводу отправки его в экспедицию:
«Я, естественно, отчасти напросился сам, пообещав по совместительству исполнять и обязанности спецкора – то есть писать репортажные очерки о нашем путешествии в «Комсомольскую правду» и «Камчатский комсомолец» и отправлять их в редакции из всех пунктов нашего маршрута», стр. 37.
Сам напросился писать о том, что в душе ненавидит. Создаётся такое впечатление – и оно, я думаю, верно, – что Никита Михалков жил и живёт как бы над народом, глядя на него свысока, в душе изначально презирая его. Причём презирает он и простой люд, и далеко не простой. Он подобно оракулу находится над всеми, всех поучая, всех критикуя, правда, зачастую в состоянии опьянения. На стр. 134 мы читаем:
«По поводу несколько гриппозного состояния выпили спирту. Весь ужин из радиоприёмника лилась речь Брежнева. Ни одной новой мысли, и всё же утром она была названа глубоким исследованием международного положения, этапом и так далее. Просто «голый король» какой-то».
Понятно, что спьяну можно подумать что угодно. Но уже когда делал запись на трезвую голову, или когда готовилась книга к изданию, можно было сообразить, что Брежнев не сам писал речь, а готовили её опытные специалисты, хорошо разбиравшиеся в международном положении, а потому назвать генсека в этом случае «голым королём» это значит говорить бессмыслицу. Презирая всех и вся, он потому и говорит с людьми вульгарными словами, не обращая внимания на то, читают ли его и слушают высоко интеллектуальные дамы или шпана из-подворотни. И это у него не просто вошло в привычку, а является неотъемлемой чертой характера, о чём так же пишется в книге:
«Да! Забыл записать, что ещё в бане ребята заключили пари (практически изобрели новую азартную игру) – отныне не ругаться матом, а с того, кто выругался, – рупь!
Я отказался от этой затеи, мотивировав тем, что зарабатываю пока всего 3 р. 80 коп. в месяц. Таким образом, ругнуться за месяц я смогу всего на три рубля с копейками – а это мне не по карману и не по характеру. Ребята со мной согласились и тут же назначили меня судьёй и кассиром. К вечеру в кассе у меня было уже 11 рублей», стр. 196.
Ненормативная лексика льётся у автора, как из рога изобилия, вместе с ненавистью к жизни, к строю, в котором он живёт. Он не в состоянии удержаться от них, когда говорит сам с собой. Возможно, он даже не замечает свой грязный язык и столь же грязные мысли, когда пишет о людях:
«Сегодня утром поехали снимать. Погода ужасная. Снимали говно. Устали. Вечером выступление в какой-то школе, мать её…
Надоело!
Выступали. Жалкое зрелище. Не школа, оказывается, а училище, где готовят пошивщиков меховых изделий и пастухов. В это училище принимают с любым количеством классов. Много ребят из детприёмников, из колоний. Собрали их в сером, тёмном спортзале. Угрюмые лица – замкнутые люди. Было как-то не по себе. Но всё же мы выступили».
Казалось бы, тут тебе – артисту из Москвы, режиссёру-профессионалу, и карты в руки: развесели молодёжь, просвети её, расскажи о другой жизни. Но вместо этого, автор пишет дальше:
«Подумалось, что единственная возможность заставить людей жить вот так и считать это жизнью – полностью изолировать их от мира. Отсутствие информации абсолютно необходимо в борьбе со свободомыслием. А ещё в этой борьбе неизбежна великая и беспрерывная ложь, которая льётся из наших радиоприёмников и со страниц многомиллионных тиражей газет, журналов… (А ведь он сам пишет в эти газеты, стало быть, тоже ложь) И праздники! Вечные праздники – допинги, без которых уже никто жить не может. Без них и этого вечного бодрого молодечества тонущего в говне мудака, который усиленно делает вид, что ковыряет в зубах после сытного обеда.
До чего же всё это обидно. Но это – с одной стороны. А с другой – такое зло берёт, такая ненависть ко всем идиотам и негодяям, которые других идиотов и негодяев растят», стр. 151.
Поразительный человек Никита Михалков. Словно он состоит из двух личностей: одна – выступает перед публикой, пишет статьи в газеты, исполняет роли в кино и поёт песни о счастливой жизни в любимой стране, и другая – пишет дневник, в котором всё, что делает, ненавидит. Как же можно так жить, бесконечно раздваиваясь, как двуликий Янус, не понимая, зачем живёшь и чего хочешь от этих людей и этой страны? Ну, ушёл в прошлое Советский Союз, ушёл советский строй и что? Стал народ от этого лучше в Вашем понимании?
Я неожиданно для себя перешёл на личное обращение к режиссёру, чьи современные фильмы, снятые после развала СССР, большинство людей не смотрят, а, если смотрят, то потом плюются с отвращением.
Но вернёмся к дневниковым записям с современными мыслями, якобы высказанными 20 января 1973 года:
«Мы уже сами начинаем забывать, ради чего мы идём, и порою смотрим друг на друга в недоумении. В газету я давно ничего не пишу. Отписываюсь раз в десять дней графоманской длиннющей статьёй. Страниц этак в 12, на машинке. Пою, как акын, о том, что вижу, и совершенно не задумываюсь ни над формой, ни над содержанием. Даже страшно. Эти козлы всё печатают! После телеграммы Тяжельникова можно вытереть жопу, запечатать использованную бумагу в конверт и отправить в газету. Напечатают!.. Ох и страна. Где Салтыков-Щедрин?! Где Гоголь?! Помогите!», стр. 166
И правда, Гоголя бы сюда. Он бы нового Хлестакова с Никиты Михалкова списал, который думает одно, а делает другое. Мог бы получиться весьма комичный образ. Впрочем, смешного здесь мало.
Матрос Михалков принимает участие в походе по местам боевой славы. Но поход очень трудный. Тут и вертолёт, и собачьи упряжки, на которых хоть и едешь иногда, но часто приходится бежать за ними, когда мороз за пятьдесят градусов, когда от него смерзаются ресницы, а ночью так холодно, что тело коченеет и боишься заснуть и не проснуться, а потому разминаешь пальцы ног, ступни, колени и встаешь, и ходишь, чтобы не уснуть. Так фактически без сна проводишь ночь, чтобы потом ехать и бежать за собаками дальше, догоняя умчавшихся вперёд товарищей, которые не могут остановиться и подождать отставшего, ибо при любой остановке полозья саней тут же примерзают к едва покрытой снегом тундре. И матрос согласился, а точнее, напросился на этот поход только с целью помочь с оружием, помочь, как режиссёр, кинооператору в съёмках фильма о жизни местного населения, помочь своими заметками в печати. Не зря же в советской популярной песне о журналисте поётся:
Трое суток шагать,
Трое суток не спать
Ради нескольких строчек в газете.
Если бы снова начать,
Я бы выбрал опять
Беспокойные хлопоты эти.
Казалось бы героизм участников похода невероятный. Но автор не вспоминает замечательную песню и вот как описывается эпизод этого перехода на стр. 187:
«Гениальная история! Вот уж воистину – образ доведенного до точки советского человека.
Палаточный городок строителей трубопровода. Жрать нечего. Водка разбавлена. Тоска и грязь. Живут люди, и всё бы ничего, если бы не опостылевшая пропаганда, которая льётся и льётся из транзистора. Жили бы эти люди и терпели бы всё, но гадость эта в приёмнике… Нет сил её слушать, да ещё и песни Пахмутовой про тайгу и туманы, и романтику. И вот сидят в палатке ребята, водку пьют. Дождь на улице. Приёмник говорит о достижениях. Ребята сидят, молчат. Потом один из них медленно встаёт, снимает со стены ружьё, так же медленно и спокойно его заряжает. Все смотрят на него совершенно равнодушно. И, как только после информации включили розовую песенку «Палаточный город», парень аккуратно выцелив, засадил в приёмник дуплетом весь заряд.
– Наконец утихомирил, – сказал тихо, опуская ружьё.
В стаканы разливали водку. Дождь не переставал».
И это будто бы дневниковая запись, сделанная 21 января 1973 года, когда за окном домика, в котором остановились путники, мороз за пятьдесят. Но, конечно, вполне может быть, что автор дневника рассказал историю осеннего периода, пришедшую ему на память зимней ночью, о которой он пишет на предыдущей 186 странице:
«Когда ночью не спалось, всё думал о том, что хорошо бы написать статью обо всём, что «наболело» про кино. И, пока лежал и думал, отличная статья в голове складывалась – умная, толковая, спокойная. Но потом решил, что нечего писать всякую херовину – никому это не нужно. Никто это не читает, а если и читают, так исправить никто ничего не может. А нужно дело делать».
Хорошее признание, ничего не скажешь. Значит, писать «умную» статью никому не нужно, а писать «ложь и фальшь» – это дело делать. А запись следующего дня меня поразила одной фразой. Но сначала то, что шло до этой фразы.
«28.01.73
Ночью холод был адский. Мне мой кукуль мал, оттого половина туловища была «на улице». Ужасный холод, леденящий. Тело и голова немели.
Проснулся от холода. Сел я в кровать и, опустив на пол ноги, почувствовал, что температура на полу градусов на 15 ниже, чем вообще в комнате.
Почаевали при свечах и тронулись. И опять восход застал нас уже в тундре. Как и вчера, мороз – за пятьдесят… Вот она Пенжинская тундра, во всём своём величии, во всей красе.
А краса и вправду изумительная. Конца и края нет этой сияющей тундре, синеватые сопки по горизонту…»
И тут я вдруг читаю:
«Забегая вперёд, скажу, что сегодняшний день был самым тяжёлым из трёх дней пенжинского перехода».
То есть как это «забегая вперёд» в дневнике, записи в который заносятся каждый день? Автор что, знает, какими будут следующие дни, и что сегодняшний из трёх самый трудный?
Вот почему мне показалось, что весь книжный дневник писался по каким-то отрывочным записям, но значительно позже, приобретя уже современное прочтение событий того времени. Но тогда и книгу надо было назвать иначе, чтобы не вводить читателя в заблуждение.
Хотя кто же такую грязь читать-то будет? И ещё один вопрос возникает: как автор книги относится к современной власти? Тоже подобно двуликому Янусу с одной стороны ненавидит власть, ведь тут всё не так, как на Западе, который Никита Михалков считает чуть ли не образцом для подражания в культуре и других вопросах, а с другой стороны он является доверенным лицом на выборах кандидата в президенты России Владимира Путина? Так же как писал бравые статьи, ненавидя себя за это, так же поступает и сегодня? Но вряд ли такой человек сегодня признается в своей убогости. А жаль.
NEWSLAND, 1.02.2018
Социальная сеть для зрелых людей MAXPARK, 1.02.2018
Сетевой литературно-исторический ж. «Великороссъ», .1.02.2018
НЕ ПИСАТЬ С БУХТЫ-БАРАХТЫ
В наши дни, когда разгорается скандал в отношениях между Украиной и Польшей, не желающей признавать Степана Бендеру в качестве героя, а не преступника, весьма показателен выход книг Н.Л. Плиско Разгром Польши и миф об армии Андерса» и «Варшавское восстание и бои за Польшу 1944-1945 гг». Книги не имеют отношения к бендеровцам, но так же как сегодняшние власти Украины искажают бендеровское движение, с чем справедливо борются поляки, так же искажённо представляет Плиско отношение поляков к русским.
Автор посвятил обе книги описанию борьбы поляков с фашистскими захватчиками. Только в первой книге основные действия происходят на территории Советского Союза, на которой формировалась армия Андерса, отказавшаяся от участия в боях с немцами на советском участке фронта и эвакуированная в конечном счёте в Иран в сентябре 1942 года, а во второй книге всё происходит на территории самой Польши, где польская подпольная организация Армия Крайова в условиях немецкой оккупации, в период наступления советских войск на Варшаву, без согласования с советским командованием, однако с согласия польского правительства, находящегося в Лондоне, в августе 1944 года подняло восстание против немцев с целью захвата власти в Варшаве до прихода туда советской армии, чтобы не позволить Советам устанавливать там свои порядки, а уже 2 октября того же года, не сумев одолеть немцев, подписали с немецкими генералами акт капитуляции.
Вот основная суть этих книг, в которых автор рассказывает о негативном отношении большинства поляков к русским. При этом он пишет:
«Струсить, предать, дезертировать – и потом изображать это как подвиг – как это по-польски!
И когда польские публицисты со слезами на глазах проникновенными голосами начинают заклинать: «У нас есть самая главная черта – мы, поляки, не умеем предавать!» – мне всегда хочется крикнуть этим псевдошляхтичам:
– Врёте, панове! Врёте нагло и привычно! Вы всегда предавали, и предавать будете. Это у вас в крови, в генетике!» (стр. 339. «Разгром Польши…»)
И чуть дальше, на стр. 343, он пишет:
«Как не вспомнить тут слова Черчилля, сказанные о поляках:
«Всегда существовало две Польши: одна из них боролась за правду, а другая пресмыкалась в подлости».
Автор книг делает упор главным образом на вторую часть поляков так, как будто бы в других странах нет тех, кто пресмыкается в подлости, и тех, кто борется за правду. Сегодня многие жители Украины, поддаваясь массированной пропаганде СМИ, ненавидят русских, но ведь мы хорошо помним, какими мы были не просто друзьями, а родными людьми, фактически единым народом в течение многих лет, а, стало быть, не можем сказать, что ненависть к русским у украинцев в крови, в генетике. Точно так же происходит с любой другой нацией.
А на стр. 270 по поводу речи генерала Андерса автор говорит так:
«Это было чисто польское враньё. А исключительная особенность польского национального вранья в том, что поляки врут как Хлестаков в гоголевском «Ревизоре».
То есть врут, естественно и правдоподобно. Они увлечены своим враньём, оно идёт у них легко и свободно. Они знают, что врут – и верят своему вранью; это нечто вроде упоения, наития, сочинительского восторга – это не просто ложь, и не простое хвастовство. Это что-то глубоко национальное, присущее только им и от них неотрывное».
У меня был товарищ украинец по национальности, который рассказывая своим товарищам о каком-то эпизоде, свидетелем которого я был, с такими подробностями, что я не узнавал эпизода и спрашивал его, зачем он выдумывает то, чего не было, и он отвечал со смехом, что так интереснее слушать. Так что нельзя сказать, что враньё национальная черта поляков. Эта черта имеется, наверное, у каждого народа.
Впрочем, обобщать автор любит не только поляков, но, скажем, и англичан. Так в книге «Варшавское восстание…» на стр. 126 мы читаем:
«Позиция англичан очень напоминала давно известное: мы заварили кашу и отходим в сторону. А вы – расхлёбывайте. Это было исключительно по-английски»
Автор называет себя писателем-исследователем. И он прав в том отношении, что обе книги фактически не являются художественными произведениями, а напоминают собой канцелярские отчёты о происходивших событиях. В обеих книгах постоянно цитируются документы и зачастую перечисляются эпизоды, заседания, совещания, иногда разбавляемые художественными отступлениями, описывающими, что именно думали те или иные реальные политические деятели, выполняя свои обязанности, чем накрывали столы во время официальных приёмов, и так далее. Мысли человека обычно подаются в художественном произведении, но не в документальном, каковым являются рассматриваемые книги.
С точки зрения излагаемого фактического материала, представленного большим количеством писем, записей речей, протоколов и других документов, книги представляют большой интерес читателю, не знакомому с реальными событиями, о которых писатель пишет именно как исследователь, пользуясь архивными данными, ранее не публиковавшимися. Это делает повествование очень ценным. Однако часто материал подаётся автором не последовательно, вразброс, время от времени возвращаясь к уже описанным событиям, что неизбежно приводит к многочисленным повторам одних и тех же мыслей, фраз и эпизодов.
Например, на стр. 36 книги «Разгром Польши…» мы читаем о том, как войсковая группа под руководством генерала Андерса, находясь в то время в Польше на оккупированной немцами территории, пытается пробраться в Венгрию, но натыкается на немцев и после короткого боя Андерс решает прекратить сопротивление и через парламентёров просит немцев пропустить его группу, как не опасную для немцев, в Венгрию. Получив их письменное согласие
«Генерал Андерс облегчённо вздохнул. И тут же отдал всем своим подчинённым приказ разбиться на мелкие группы и на свой страх и риск пробираться в Венгрию или куда они сами захотят.
Это прозвучало совершенно недвузначно: спасайся, кто может! Сам он с группой в тринадцать человек – как же польскому генералу без охраны – стал двигаться в том же направлении.
В ночь на 28 сентября эту группу окружили вооружённые украинцы, и в возникшей перестрелке Андерс был ранен. Ему с несколькими офицерами удалось ускользнуть и спрятаться в ближайшей деревне. Оттуда он послал гонца к советским властям с просьбой о помощи. Ему тут же её оказали и перевезли в один из львовских госпиталей»
Этот же эпизод, но несколько иначе, даётся в той же книге на стр. 176:
«К польским позициям от Моранец двигалась небольшая группа немцев с белым флагом.
Немецкие парламентёры предложили полякам сложить оружие, поскольку положение их безнадёжно, а пролития крови можно избежать.
Генерал Андерс согласился прекратить сопротивление, если его группе будет гарантирован свободный проход до венгерской границы.
Немцы согласились (район границы был уже надёжно перекрыт ими), и вскоре польский генерал получил справку, подписанную командиром 28-й пехотной дивизии генерал-лейтенантом фон Обстфеллером. Там говорилось, что «28-я пехотная дивизия обеспечивает польской кавалерии свободный проход на юг…». И подпись немецкого генерала.
Хотел бы я видеть советского генерала, получившего от фашистов подобную справку!
Облегчённо вздохнув, генерал Андерс отдал своим подчинённым приказ похожий на старое – «спасайся, кто может»: разбиться на мелкие группы и на свой страх и риск пробираться в Венгрию.
В конце сентября, раненый случайными пулями в стычке с вооружёнными украинцами, он спрятался в ближайшей деревне и через ротмистра Кучинского, дал о себе знать советским военным властям.
Через несколько часов его, уже переодетого в штатское, перевезли в Самбор, где его принял командующий одной из армий генерал Тюленев. Затем, по его просьбе, польского генерала отправили на лечение во Львов. Его поместили в госпиталь с польским персоналом на улице Курковой.
Там к Андерсу относились очень хорошо, врачебная забота была исключительной: как-никак генерал-герой, раненный в боях за свободу Польши. Никаким ограничениям его не подвергали, весь день его могли навещать гости, этим широко пользовались все посетители госпиталя. Приходила и жена со старшим сыном. У неё тоже всё было в порядке – с жильём она устроилась, в деньгах не нуждалась».
Как видно даже из этих приведенных отрывков, язык книги скупой, сухой, казённый, может быть, соответствующий научной работе, каковой по сути является работа автора этих книг.
В заключительной главе «Печальные итоги войны» в книге «Варшавское восстание…» автор на стр. 313-314 резюмирует:
«Судя по польской прессе, по литературе, а особенно – по фильмам, в Польше весь народ оказывал активное сопротивление гитлеровским оккупантам….
Собственные потери оцениваются в количестве около 450 тысяч убитых и раненых солдат и офицеров.
Только это всё миф. Очередной миф о польском народе – мессии, страдальце и борце. И он в последнее время полностью разоблачён…
До сих пор на польском пропагандистском рынке неизменно присутствует цифра в 6 миллионов погибших поляков. Но это – лукавство. Из этого количества 2 млн. 800 тыс. были евреями, с удовольствием выданными поляками немецким оккупантам. Всего же в Польше проживали тогда 3 млн. 300 тыс. евреев».
Такими в изображении автора предстают поляки. Но нам хорошо известно, что и среди русских, украинцев и других национальностей, оказывавшихся в немецкой оккупации, находились те, кто выдавал с головой коммунистов, партизан, евреев и просто не нравившихся им людей. Но это не давало нам право обвинять весь народ в предательской сущности, являющейся частью менталитета.
Ведь сам же Плиско отмечает в своих книгах, что не все поляки соглашались с политикой генерала Андерса или руководства Армии Крайовой. Упоминается в книге «Варшавское восстание…» и подпольная просоветски настроенная Армия Людова, объединившаяся впоследствии с 1-й Польской армией в Войско Польское. Были поляки и у генерала Андерса, желавшие воевать на советско-германском фронте.
Польская, а потом и советская писательница Ванда Василевская 11 августа 1941 года выступила с воззванием к польскому народу, в котором призвала поляков к совместной с СССР борьбе против гитлеровской Германии. Это она в 1939 году ушла с территории Польши пешком во Львов, где приняла советское гражданство и стала активным борцом с фашистской Германией.
Так что называть мифом сообщения о польском сопротивлении немцам, по меньшей мере, неверно. Так искажать историю, подгоняя отдельные факты под обязательную теорию, мне кажется, кощунством. В советское время я заочно познакомился с польской девушкой из Познани, и мы долго с нею переписывались на английском языке, так как я не знал польского, а она русского. Мы были большими друзьями по переписке. А что делать со мной, если в моих жилах течёт толика польской крови вместе с русской? Значит ли это, что я должен сам себя генетически ненавидеть? Нет, конечно. Описывая исторические события, следует относиться к ним бережно, а не рубить сплеча или с бухты-барахты.
NEWSLAND, 11.02.2018
Сетевой литературно-исторический ж. «Великороссъ», 10.02.2018
ПОЛУПРАВДА ХУЖЕ ЛЖИ,
ИЛИ
ЗАПИСКИ «МОНАРХИСТА»
В статье речь пойдёт о книге Адель Алексеевой, выпущенной издательством «Алгоритм» в 2017 году. А почему я так называю мой опус, станет ясно из текста, и, хотя упоминаемый автор на самом деле монархистом, может быть, не является, но некоторые высказанные ею мысли иначе как монархическими назвать трудно.
Автор рассматриваемой нами книги писатель, который позиционирует себя историком, публикуя такие книги о России как «Кольцо графини Шереметьевой», «Боярское царство. Тайна смерти Петра II», «Фельдмаршал и царь» и др. Вот и данная книга «Болеро по-русски, или мой ХХ век», первая часть которой (книга на самом деле, а не как написано в аннотации «словно бы», состоит из трёх частей) посвящена в какой-то степени историческим событиям России ХХ века. Почему я пишу «в какой-то степени»?
Дело в том, что эта часть книги, озаглавленная «Татьяна, царевич и фрейлина», и обозначенная в качестве документального романа, представляет из себя сочетание художественного вымысла с некоторыми вкраплениями документалистики в виде выдержек из писем исторических личностей. Текст романа подаётся от лица автора, но в основном по воспоминаниям её мачехи Татьяны Степановны, которая в молодые годы воспитывалась в детском доме посёлка Малой Вишеры, где девочка Таня познакомилась с бывшей царской фрейлиной Марией Петровной Мясоедовой.
Кстати о самой железнодорожной станции писатель вспоминает, как о чём-то значительном в истории России, восторженно говоря:
«Малая Вишера, ах, Малая Вишера! Какие великие события разразились там в те бурные годы!
На карте расстояние до Петрограда короче большого пальца. Чуть дальше – до Могилёва, где располагалась военная Ставка. Тут сосредоточились, казалось, все и всяческие жаждущие власти, и теряющие её.
Россия – страна медлительная, но в 1917 году события разворачивались самым скорым образом. Кто писал тот сценарий? Что за жестокая рука?», стр. 71
А какие «великие события» коснулись, по мнению автора, именно Малой Вишеры? Их было два. Прибытие проездом из Могилёва в Царское Село литерного поезда с царём. 28 февраля (в книге ошибочно пишется 13 марта, хотя новый календарь тогда ещё не был принят) поезд был остановлен мятежниками и не пропущен в сторону Петрограда, в связи с чем ему пришлось повернуть на Бологое, а затем в Псков, куда добирались с большими трудностями и переживаниями, о чём в книге тоже не пишется. Сообщается лишь, что царь был остановлен в Малой Вишере, добавляя в скобках о другом событии «(Скоро тем же путём из-за границы поедет Ульянов и его собратья по партии. Очевидно, по согласованию с ними матросы не пропускали поезда в сторону Петрограда)», стр. 73. После этой информации в книге говорится, что монарх понял, что власть ему уже не принадлежит «И он подписал отречение», и цитируются некоторые строки из этого отречения.
На самом же деле Отречение подписывалось царём в Пскове 2 марта после длительных переговоров с Председателем временного комитета Государственной думы Родзянко и генералом Рузским при бомбардировке указующими телеграммами начальника штаба верховного главнокомандующего генерала Алексеева (по иронии судьбы однофамильца автора книги).
Воспоминания фрейлины о жизни царской семьи в пересказе мачехи автора послужили толчком и материалом для написания исторического документального романа, который дополняется некоторыми документами, найденными писателем. Поэтому историческая часть, касающаяся жизни царя Николая II и его семьи, даётся весьма фрагментарно, переплетаясь со страницами биографии то будущей мачехи автора, то царской фрейлины, и политическими характеристиками событий того периода.
Знаменательны самые первые строки романа, то есть его преамбула:
«Начинался ХХ век. Уже создана «Группа освобождения труда» под руководством Плеханова. Уже выходит газета «Искра», созданная Лениным. Между ними не первый год идут споры о будущем социализме.
Пока они были теоретики социализма, великие мечтатели, Плеханов то и дело заговаривал о «пышном каравае социализма»: время ещё не пришло, потому что нет той муки, из которой можно печь «пышный каравай социализма», стр. 13.
И такие политические фрагменты появляются время от времени в книге, как бы характеризуя эпоху. Так, на стр. 63 в главе «Через годы и годы» мы читаем:
«Пока Липовка (село на берегу Волги, где родилась будущая мачеха Таня) вынимала остатки прошлогодних запасов, скребла по сусекам, очищая погреба и амбары, пока хоронила тифозных – тем временем в столице Российской империи происходили исторические события. Вновь случилось «странное сближение». Два молодых человека, жившие в Симбирске и учившиеся в тамошней гимназии, вступили в единоборство. Один был Керенский, другой – Ульянов. Оба мечтали о свержении самодержавия.
А где же знаменитые ясновидящие, почему не предупредили народ, и, наконец, чем так опасна монархия, которая позволила двум ученикам одной гимназии устроить состязание революций? Была бы одна революция, а то ведь две?!
Если первый (Керенский) почувствовал общее недовольство народа, воспользовался этим и стал главой Временного правительства, то второй, выпускник симбирской гимназии (Ульянов), узнав о революции, сразу отправился в Россию. Он был гениальный тактик, пренебрегавший всем ради достижения цели. «Пусть Россия потерпит поражение в мировой войне – это поможет нашей революции», – говорил он.
Газета «Искра», немецкие банкиры, агитаторы-большевики, братание русских и немцев – дорога прямая, ясная, как два плюс два. Высшая математика, расчёт будущего России Ленину не требовались. Главное – выдвинуть великую идею (а социальное переустройство мира разве не великая идея?). Надо, чтобы она овладела массами (для этого газета «Искра»), и, не задумываясь о последствиях, можно начинать.