– Рад видеть вас, Трифон Семёнович. Жаль, что по неприятному поводу, но давненько не встречались. Как себя чувствуете?
– Пока всё нормально, спасибо.
– Тогда я, извините, сразу к делу. Время ограничено и у меня, и у вас.
Николай Орестович, большой грузный человек с широким типично украинским лицом, вернулся к столу, на котором лежали развёрнутые листы газеты.
– Вот мне уже принесли сегодняшний номер их крымской газеты. Тут успели тиснуть информацию из горкома партии. Пишут, что произошёл случайный самострел. Вроде бы говорить не о чем, но как я понял у вас от сына несколько иная информация. Расскажите, пожалуйста, поподробнее. Только забудьте о том, что этот предисполкома мой родственник. Он, прежде всего коммунист на ответственном посту и должен отвечать за свои действия, какими бы они ни были. Пожалуйста, говорите.
Трифон Семёнович передал сжато рассказ сына.
Николай Орестович слушал, опустив глаза на газетный лист, внешне спокойно. Лишь вздувавшиеся желваки щёк выдавали закипавший внутри гнев. Наконец он нажал кнопку на телефонном аппарате и сухо произнёс:
Соедините с Ялтинским исполкомом.
Минута прошла в молчании. Желваки продолжали появляться и исчезать. Раздался зуммер и за ним голос:
– Слушаю.
Петренко заговорил медленно и чётко, слушая ответы и удерживая свой голос на уровне спокойного:
– Здравствуй!… Докладывай, что ты ещё накуролесил в свой выходной?… Как это у тебя на всё времени хватает? И ворон стреляете там, и людей заодно, любители природы?… Значит, тебя там в этот момент не было, и встретились вы случайно? … Это всё я уже прочитал в газете… Да успел, как ни странно. Теперь ты мне вот что скажи, ты пил там в лесу? … Нет?
И тут Петренко прорвало. Он грохнул по столу кулаком и закричал уже с явным украинским акцентом в голосе:
– Шо ты брешешь, як брехливый пёс? Я специально спросил про выпивку. Ты ж ничего не понимаешь, шо тебя люди видели. Ты кому там удостоверение разорвал? Или все твои памороки были затуманены так, шо ты и не вспомнишь? Так я тебе скажу. Ты встретил в лесу уважаемого учёного, хоть и молодого. Он у тебя в области, да и во всей нашей стране занимается селекцией винограда, для твоего же хозяйства выводит новые сорта. А ты его пнул потому только, шо был пьян. Сейчас мне отрицаешь это, стало быть, всё в газете враньё. И ворон вы не отстреливали, и в лесу ты оказался не случайно. Тем более, што, как я помню, директора пивзавода ты мне как-то представлял своим другом. Не хочу слушать тебя больше, да и времени нет, поэтому советую тебе сегодня же найти этого Усатова. Для твоей информации это сын нашего академика.
Трифон Семёнович, услышав эти слова, отрицательно затряс головой, но Петренко резко отмахнулся рукой, давая понять, что всё понимает насчёт звания и продолжал жёстко говорить, постепенно снижая тональность голоса:
– Найди его в институте и выдай сегодня же новое удостоверение, с извинениями естественно. Это раз. Вспомни, шо у тебя на самом деле там произошло и подумай, как погасить назревающий скандал. Это два. Если виноват, а я подозреваю, што так, подыскивай себе другое место. Это три. Всё.
Отключив телефон, Петренко тут же снова нажал несколько кнопок и, услыхав ответ, опять загрохотал:
– Петренко звонит. Здравствуй, што там у вас происходит? Кому в голову приходит стрелять ворон? Поняли о чём говорю?… Разберитесь с Ялтой. Уберите Овечкина к чёртовой матери! И без него хватает компромата партии. Шо это за дела, што председатель горисполкома возглавляет свиту по отстрелу ворон? Ему нечем больше заниматься? Да кто в это поверит? Разберитесь и доложите! Всё!
Да, брат читатель, телефонное право у нас работало исправно. Звонки из обкома в горком, прокуратуру и дело закрутилось по новой траектории. То, что считали вчера ненужным расследовать, вдруг оказалось чрезвычайно важным. По ступенькам власти понеслись слова:
– Кого вы слушаете? Кто у вас главный – закон или исполком?
– Почему не делаете, как положено? Мало ли кто скажет, что самострел?
– Ваше дело расследовать по закону и привлечь ответственных.
– Вызывайте всех свидетелей.
А тело погибшего уже запаяли в цинковый гроб с пояснениями, что от близкого выстрела разнесло голову, а потому не нужно родным смотреть на тело из чувств гуманности.
Но пришлось-таки найти свидетелей, пришлось согласиться с докладной лесника о том, что была и третья машина с женщинами. А уж тогда и женщин самих нашли, и выстрел, что был произведен издали, описали во всех подробностях, какие замечены были пьяными сознаниями гулявших на поляне сильных местного мира.
И не было в показаниях злых серых ворон, которых никто и не видел в тот день, о которых и не думали. Ну, кто же на ворон идёт с ружьями с нарезными стволами для пуль, способных завалить лося? Вороне и дробинки достаточно. А из головы убитого пулю вынули. Пришлось и её приобщить к делу. А сначала кусочек металла, вроде как, и не замеченным оказался. Следователи своё дело знают да исполнять умеют, развяжите им только руки, дайте им только проявить свою опытность и смекалку – любое дело раскроют.
Французское "шерше ля фам", то есть "ищите женщину" подошло в этом деле в точности. Не поделили одну из них во время кутежа предгорисполкома и директор пивзавода – вот и разрешилось всё выстрелом. Жалей не жалей потом, а дело сделалось. Пришлось придумывать в какую воду какие концы прятать. Всё бы так и обошлось, не повстречайся в лесу им случайно в нём оказавшиеся молодые люди. Да и то бы ничего не случилось, не окажись у одного из них в Москве большого папы. И это бы не повредило, не случись у предгорисполкома несдержанности характера, заставившей его порвать удостоверение. Не порви он его, не накричи на общественного дежурного, ведь не стал бы тот звонить в столицу со своей обидой и не закрутилось бы дело в другую сторону. Но пьян был и суров начальник. А не будь пьян, и выстрела бы не случилось. А не спускались бы подобные выезды прежде, не делалось бы то же самое ещё более крупными начальниками, коим и подражают меньшие, то и вообще ничего бы плохого не произошло.
Но, как говорят в народе, если бы да кабы, во рту выросли б грибы, и был бы не рот, а целый огород. Всё было, как было. И вынужден был Овечкин сесть в свою "Волгу" да прикатить в институт "Магарач", где он уже был встречаем директором, гладко выбритым круглолицым невысокого роста человеком.
Сергей Юрьевич, несмотря на свою моложавую внешность, давно стал профессором и теперь находился на подходе к званию члена-корреспондента. При этом ему нравилось, рассказывая о себе, говорить с удивлением, мягко картавя на звуке “р”:
– Сам не знаю, как так получалось, но проработал много лет в сельскохозяйственном институте в одном и том же кабинете, выполняя одну и ту же работу, и постепенно из простого преподавателя становился старшим, затем доцентом, проректором, стал кандидатом наук, доктором, профессором. Изменил только кабинет, когда перешёл работать в “Магарач”. А всю жизнь занимался одним делом – вопросами хранения плодов, выполнял одну и ту же работу.
Сергей Юрьевич, конечно, лукавил, уходя от рассказа о многочисленных переживаниях, предшествовавших всякому продвижению по служебной лестнице. Но ему было приятно и давно привычно представлять себя простачком, неизвестно почему и как выбившимся в доктора и директора крупного научно-исследовательского института.
Сейчас он встречал председателя горисполкома, спустившись со второго этажа под тень огромного платана, занимавшего своей лысой пока в зимнее время кроной почти всё воздушное пространство над небольшим двором у старинного здания виноградовинодельческого института. В летнее и осеннее время от могучей лиственной шевелюры гигантского дерева лужайка под ним, засаженная травой и цветочными клумбами, была всегда темноватой и потому выглядела уютной для любителей разговоров интимного характера. Интимного не в том смысле, что о любви и личных переживаниях, хотя и о них тоже, но в основном о каких-то научных проблемах, которые почему-либо не решаются, о взаимоотношениях между учёными, продвижениях по службе, чёрных шарах при голосовании на защитах диссертаций и просто о жизненных проблемах, обсуждать которые лучше всего не в кабинетах, наполненных штатом сотрудников, имеющих обыкновение вмешиваться своими соображениями в любой спор, а здесь на воздухе, где и подышать приятно, и тихие голоса скрадываются ещё больше шумом листвы да журчанием небольшого фонтанчика, спрятавшегося у опорной стены подъездной дороги.
Когда платан был помоложе, в здании, сложенном из массивных кусков диорита, находилась женская гимназия, которую посещала и знаменитая украинская поэтесса Леся Украинка. Теперь шумные девчачьи голоса сменились на неторопливые научные разговоры.
Ворота института автоматически открылись и к каменному крыльцу, перекрытому от дождя широким козырьком, подкатила чёрная волга председателя.
В зарубежных фильмах, рассказывающих о жизни в Советском Союзе, плохо знающие реальную обстановку авторы, обязательно показали бы, как директор института бросается к машине открывать дверцу, чтобы угодить большому начальнику и обязательно обратился бы к нему, называя должность, то есть что-то вроде “Здравствуйте, товарищ председатель”.
На самом деле в жизни всё происходит у нас иначе. Чинопочитание, разумеется, есть, но выражается оно теперь тоньше. Ну, вот сам директор спустился со своего третьего этажа и вышел во двор. Это уже не просто. Далеко не к каждому он пройдёт навстречу с крыльца. Но подбегать к машине не будет, пусть даже начальство гораздо выше. И говорить слово “председатель” было бы в данной ситуации просто нелепо. Они давно знакомы, не один бокал вина вместе опрокидывали в различнейших ситуациях, так к чему же кочевряжиться в официальностях, если можно просто по имени и отчеству?
Нельзя к тому же забывать, что тебя видят твои подчинённые. Они не должны заподозрить директора в потере уважения к самому себе, к званию учёного перед административным лицом любого ранга. Так что встреча во дворе у всех на виду – это как раз хорошо, чтобы видели, что сам городской голова приезжает вот так запросто к директору. Но, понимая важность председателя, ни коим образом не допустимо потерять при этом свою собственную значимость. Встреча ещё не закончится, а научные сотрудники института, случайно оказавшиеся свидетелями, библиотекари, выглянувшие в окно из своего читального зала, лаборантки и техники уже начнут судачить о том, как их директор встретился с важным лицом, кто кому больше почтения оказал. И не пройдёт и дня, как кто-нибудь из почти равнозначных по положению учёных обязательно при встрече скажет:
– Ну, Сергей Юрьевич, слышал, вы сегодня голову принимали. Говорят, вы держались молодцом. Сами почти как министр шли.
Или, не дай бог, кому-то показалось обратное, то и заметят тогда саркастически или с как бы дружеским участием:
– Что-то вы, дорогой Сергей Юрьевич, перед городским начальством так заискиваете? Он же только в городе начальник, а вы как-никак директор головного научного института всей страны. Находимся только в маленьком городке Ялте, а руководим-то всей отраслью.
А третьи могут сказать совсем иначе:
– Что ж это вы нашего председателя исполкома, как простого смертного встретили? Он же городом командует. Мы от него во многом зависим. Понятно, что вы профессор, но его люди выбирали, стало быть, он достоин большего уважения.
Короче говоря, быть директором – это, значит, знать не только свою профессию, которой учился, но и обязательно быть дипломатом. И если тебя снимут с высокого поста, как было с Голодригой, то не за то, что дела не знал, а за прокол в дипломатии отношений то ли с руководством, то ли со своими сослуживцами.
Это Дженеев понимал хорошо и потому встретил Овечкина у крыльца, когда тот вышел из машины, протянул руку и весело произнёс как старому другу:
– Здравствуйте, Владимир Викторович. Рад видеть у нас. А где же ваша свита?
И разводя руками, явно играя на публику, которая могла видеть его из широких окон института, дружелюбно продолжал:
– Мы привыкли вас видеть только с сопровождением…
Между тем у Овечкина было совсем не театральное настроение. Ему как раз не хотелось широкого представления, и он сухо оборвал:
– Я на минутку. По делу. Где мы поговорим?
–Так, понятно, – быстро ответил Дженеев, мгновенно оценив ситуацию, – пройдёмте ко мне.
Войдя в холл и понимаясь по широкой лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой, Сергей Юрьевич не стал обращать внимание гостя на расположенную вдоль лестничных маршей по всей стене галерею барельефов знаменитостей виноградовинодельческой науки, в число которых попал почему-то и русский князь Галицин. Но его личность была здесь не случайной.
При других обстоятельствах Сергей Юрьевич мог бы рассказать сам, но, скорее всего, пригласил бы для проведения экскурсии большого знатока истории “Магарача”, заведующего отделом пропаганды, Романа Кирилловича Акчурина, который хоть и был по национальности казанским татарином, стало быть, дальним потомком кого-то из захватчиков Руси, пришедших некогда с Чингисханом, но, что характерно для всех народов, населяющих ныне страну, давно ставшей для них Родиной, он любил Россию, и с чувством гордости за неё, не торопясь, и очень эмоционально начал бы не рассказывать, а именно повествовать, почти петь о том, что великий русский князь Сергей Голицын был фактически основателем российского виноделия, что именно тогда, когда на Руси увлекались всем иностранным и пили в основном французские вина, этот князь Голицын предложил царю начать производство своих отечественных вин. Царь согласился определить жалованье Голицыну за работу, на что тот оскорблённо ответил, что никогда не служил и служить не собирается, но готов продавать вино, беря за каждую бутылку по копейке. Голицынские вина были отменного вкусового качества и потому принесли огромный доход князю и славу российскому виноделию.
Можно было бы задуматься над тем, что барельеф царского князя поместили на видном месте в научном институте государства с коммунистическими идеалами, которое в революцию свергло власть этих самых князей. Кажется ему не место среди людей, борющихся за социальную справедливость, за то, чтобы богатство каждого зависело от богатства всех. Вряд ли этот самый Голицын заботился о том, чтобы его рабочие или крестьяне жили счастливо и в достатке не меньше его самого. Да, может, и порол он нерадивых с его точки зрения подданных, может, не одна сотня глаз бедняков, в том числе и детей их, выплакивалась по его вине во имя доброго, опять же с его точки зрения, дела. А кто не знает, что ни одно доброе дело не стоит слезы ребёнка, или, что на костях горя счастья не построишь? Вот и спрашивается должны ли мы воздавать хвалу человеку, шедшему против того строя, к которому мы пришли, делавшему не только хорошие, но и плохие дела?
На этот вопрос так и отвечали у нас – отрицательно, и убирали всё, что связывалось с противореволюционными деяниями, идеями, мыслями. Уничтожались памятники, олицетворявшие царское господство, убирались с книжных полок книги великих мастеров писателей, не понявших и не признавших революцию. Тогда, ради воспитания нового поколения в новом духе, убирали с глаз его всё, что походило на скверну и всех, кто эту скверну нёс.
Но это был период революционного подъёма, энтузиазма, восторга, заслонявшие многое пламенем борьбы, во время которой трезвые мысли самого Ленина не всегда замечались или принимались, а потому, например, писатель Аверченко долго не публиковался в Советской России, хотя лидер революции Ленин и назвал его талантливым писателем, рекомендуя талант поощрять и печатать, несмотря на враждебность писателя к строю.
Однако прошло время, и стали печатать, да не только Аверченко, но и Есенина, Бунина, не праздновавшихся долгое время властью. Сохраняли памятники и Петру Первому, которого продолжали называть великим, вопреки точным сведениям о сотнях и тысячах бедных крестьян погибавших при строительстве города Петра, названного впоследствии городом Ленина.
Дело в том, что не злопамятен русский человек по натуре, не может он долгое время помнить плохое, но всегда старается удержать в памяти доброе, сделанное для него. Пусть через годы, десятилетия, но откопает-таки он имя человека, построившего мост через реку, что вот уже век стоит, не ломаясь, или песню написал, что никак из памяти поколений не уходит, принося радость и помогая в трудные минуты. А, вспоминая этого человека, оставившего добрый след своей жизнью, никто обычно не копается в его биографии, чтобы узнать, не опрокинул ли он однажды крынку с молоком на платье матери, балуясь и шаля у той на коленях, дабы обругать его за это через сто лет в вдогонку.
Не святые на земле живут, а обыкновенные люди, каждый с ошибками и недостатками. Но память приносит и оставляет в истории доброе и полезное людям, то есть то лучшее, что должно быть примером остальным, которые должны становиться лучше и чище, чем предыдущие поколения. Это не писаный закон, а сама природа, стремящаяся вечно к совершенству.
Вот почему барельеф князя Голицына появился в винодельческом институте, благодарном ему за создание отечественного виноделия на Руси.
В то же время портреты и памятники Сталину повсюду поснимали. Одна несправедливость устранена, так появилась другая. Только эта другая покруче первой. Голицын не занимался политикой. Его интересовала одна отрасль, что само по себе являлось политикой, только экономической, но поднимавшей престиж государства.
Сталин занимался политикой, в которую включались все отрасли жизни, все её аспекты, вместе, не то чтобы поднявшие государственный престиж, а создавшие его, то есть возродившие из обломков; при нём страна стала такой, что не уважать её никто не смел. Убрать это из истории никогда не удастся, сколько бы ни копались в не стираном белье глумливые политики и их приспешники журналисты жаркого с ударением на “о”, то бишь не те, что любят жаркие споры до нахождения истины, а те, что охочи до жареного, припахивающего палёным мясом мертвечины, за которую платят единовременное пособие тогда, когда это жареное нужно к столу рвущихся на Олимп власти политиков.
Сталина начали называть и вандалом, и садистом, и душителем, и даже немецким шпионом, но не те, ради кого будто бы старались печатные крикуны, то есть не народ, продолжавший хранить портреты вождя и вывешивать их на стёклах ревущих на дорогах грузовиков, а те, кто сами, не веря в сказанное, старались на волне этого грязного крика выплеснуть на поверхность свои белые откормленные тела, чтобы они показались чистыми и непогрешимыми.
Но простым людям-то что до их проблем? В памяти народной остается, в конце концов, только доброе, сделанное для всех, хорошее, что невозможно стереть временем, как карандаш с бумаги резинкой. Потому остаются навечно, проходя через столетия, Юлии Цезари, Спартаки, Степаны Разины, Ленины и Сталины. Остаются и Голицыны.
Вот о чём мог состояться разговор у замечательной галереи барельефов института “Магарач”, но не состоялся, поскольку двое прошли мимо, почти не глядя по сторонам. Одного интересовало, зачем это приехал неожиданно председатель исполкома, другой ещё сам не знал, с чего начинать беседу.
Кабинет директора перестраивался уже после покойного Павла Яковлевича Голодриги. При нём это была большая, может быть, не совсем уютная комната, но с диванами, в которых наиболее авторитетные пожилые учёные позволяли себе, утопая в мягкой обшивке, засыпать во время учёных советов, просыпаясь лишь от внезапно звеневших в неподходящий момент наручных часов директора, зуммер будильника которых он обычно долго не мог выключить, что позволяло одним саркастически улыбаться над неловкостью директора, другим почтительно завидовать обладателю часов с будильником, третьим просто просыпаться от назойливого трескучего звука.
В комнату вела одна входная дверь из широкого коридора, где напротив в маленькой застеклённой конторке сидела симпатичная секретарь Таня Чуб – одна из солисток Володиного ансамбля Та-Во-Та – и вторая дверь открывала путь на большую открытую веранду. Павел Яковлевич был спортивного склада человек, по утрам бегал к морю делать зарядку, любил рыбалку, ходил на катерах на ставриду вместе с группой любителей института, где рыбаков частенько продувало ветром, так что к холоду он был привычен, и дверь на веранду была практически всегда открыта, что создавало в прохладную погоду настоящий холод в комнате, а в тёплое время года – постоянный сквозняк, который не все спокойно выдерживали. Так что, заходя к директору на аудиенцию, нужно было быть готовым либо к простуде, либо к закалке организма.
Новый директор, пришедший ещё до Дженеева, был человеком из обкома партии и потому сразу занялся перестройкой кабинета. Простая старинная комната была отделана деревом под современность, веранда остеклена и в ней сделали директорскую прихожую, в которой и посадили секретаря. Теперь к директору никак невозможно было попасть, минуя бдительное око, сидящей вечно за пишущей машинкой или же висящей на телефоне секретарши. Понятное дело, что партийный в прошлом работник весьма слабо разбирался в собственно науке, и потому его пришлось скоро заменить.
Сергей Юрьевич, придя на новую должность, в новый для него кабинет, ничего уже в обстановке не менял, а занимался наукой, как таковой. Однако сегодня встреча определённо предстояла не по научной тематике. Советский работник, как обычно называли исполкомовцев, о науке имел слабое представление.
– У меня вот какое дело, – начал он без обиняков, как только Дженеев сел в своё директорское кресло, предложив председателю обычный, обитый кожей, стул посетителя, – У вас работает Усатов?
Вопрос для Дженеева был сногсшибательно неожиданным.
– Да, а что он натворил что-нибудь?
Ему хотелось было даже сказать, что это хороший парень, умница, недавно назначен заведующим отделом и его собираются отправить на стажировку во Францию, но по привычке осторожного человека, что позволило выйти в руководители, он воздержался от поспешной характеристики до выяснения обстоятельств заданного вопроса.
– Нет, он, пожалуй, ничего не натворил, но неприятностью для меня может обернуться. Тут такая штука получилась.
Овечкину явно было не по себе, рассказывая.
– Вы, конечно, читали о том, что было в лесу в воскресенье?
Дженеев согласно кивнул головой, показав на газетные листы на столе.
– Мне принесли сегодня.
– Так там, естественно, всё коротко. Но не в этом дело. В том месте в лесу в это время оказался ваш Усатов с какой-то девицей. Я-то не знал, что он ваш сотрудник и с горяча порвал его удостоверение общественного инспектора по охране леса. Понимаешь, – Овечкин не заметил, как перешёл на ты, – он, чёрт, перегородил дорогу бревном, а мы везли нашего не убитого…
Овечкин остановился, подбирая подходящие слова, и продолжал с некоторыми паузами, то ли боясь сказать лишнее, то ли вспоминая происшедшее:
– раненого, правильнее сказать… он себя ведь не насмерть сначала… Но довезти мы его не успели… живым… тут бревно пришлось убирать… он и скончался по пути. Чего было лезть на дорогу?
– Так это он ответит сейчас, – возмутился Дженеев. – Сейчас я его вызову и мы спросим. Нехорошо, конечно. Получается, что он виноват.
– Да, в какой-то степени. Но у него ведь отец, кажется, академик в Москве?
– Ну и что? Я знаю Трифон Семёновича. Он за это сына по головке не погладит.
– Не совсем так, – возразил председатель горисполкома. – Сын уже позвонил отцу, и реакция была обратной. Дело дошло сразу до ЦеКа партии. Так что я оказался виноват. Придётся мне извиняться.
Сергей Юрьевич явно растерялся и развёл руками:
– Ну-у, если ЦеКа, то конечно.
– Так что ты позвони ему сейчас, продолжал Овечкин, – если он на работе. Попроси подойти. Я поговорю с ним и отдам ему новое удостоверение, а то старое, что у него было, я порвал к чертям.
Дженеев нажал кнопку селекторной связи отдела селекции. Никто не отвечал. Нажал кнопку секретаря.
– Слушаю, Сергей Юрьевич.
– Таня, найди мне Усатова срочно. Он был сегодня на месте, а сейчас никто в отделе не отвечает почему-то.
– Сергей Юрьевич, они, наверное, за продовольственными наборами пошли. Нам в буфет завезли только что, вы же знаете.
– Ах да, вот несчастье мне с этим продовольствием. Сбегай за Володей скоренько. Мне он нужен. Только мгновенно давай.
Отключив телефон, Дженеев тяжело вздохнул и, поддерживая начатый разговор на ты, возмущённо спросил:
– Слушай, что это за идиот придумал раздавать продовольствие по предприятиям? Никакой же работы нет. Почти каждый день полдня занимаются раздачей масла, сахара, сыра, колбасы, крупы, конфет, которые всегда были в магазинах. Как я понимаю, это делается на всех предприятиях. И у всех эти продукты есть. Так почему же не продавать их как раньше в торговых точках без всякой суеты и отнимания рабочего времени? Самое смешное, потом выясняется, что эти же товары есть и в магазинах. Кому это надо делать бардак в стране?
– Объясняют, что не хватает товаров.
– Но ты-то знаешь, что они есть? Вы же меньше не получаете на город? Без пищи ведь никто не остаётся? Значит, можно было бы, как и раньше, через магазины давать. Тогда бы каждый покупал кому сколько надо. А то теперь и не нужен сахар, а берут про запас, раз дают в наборе. Конечно, так ничего не хватит.
– Нам такую команду дали сверху, вот и выполняем. Ты же не делаешь, что вздумается, а слушаешь команды из министерства. Вот и мы выполняем указания.
– Да я не тебя ругаю, а удивляюсь, кому это и почему взбрело в голову.
Раздался звонок телефона. Дженеев нажал кнопку на пульте. Голос секретарши доложил:
– Сергей Юрьевич, Усатов пришёл.
– Пусть войдёт.
Овечкин поднялся. Председатель председателем, а он пришёл заглаживать свою вину. Должностная фанаберия здесь была ни к чему. С момента, когда ему директор заповедника привёз бланк нового удостоверения общественного инспектора по охране леса, выписанного срочно на имя Усатова, и до этого самого последнего момента председатель исполкома никак не мог себе представить, что делать в момент встречи и как начать извинения.
Команда из Москвы от двоюродного брата чёткая – извиниться, чтобы потушить загорающийся огонь неприятности, но как переступить через гордость городского головы, которому не только министров, но и самых больших партийных боссов приходилось встречать, с главами государств разговаривать? Ялта, не какой-то там заштатный городишко, а хоть и маленький, но курортный центр, к которому тянулись со всех концов земли. Потому по значимости председатель Ялтинского горисполкома, или, как иногда его называли для иностранных делегаций, мэр Ялты, казался выше, чем обкомовское или даже республиканское начальство. Именно отсюда его предшественник Медунов начал своё восхождение по служебной лестнице и дошёл до Центрального Комитета партии.
С этой точки зрения маленький научный сотрудник ничего из себя не мог представлять для возможно будущей политической звезды. А очень хотелось повторить этот путь наверх, только без печального продолжения, когда Медунова почему-то сняли с высокого поста и даже исключили из партии. Но путь к власти не прост. Порой приходится переступать через себя, через гордыню даже перед столь незначительными фигурами, что выступают на пути как мелкий камень на дороге, поскользнувшись на котором, невзначай можно и голову разбить.
Волновал Овечкина вопрос, что мог рассказать Усатов Москве, если сам не был на месте происшествия. Ну, отобрали у него по ошибке удостоверение, ну был председатель несколько выпившим при этом, так с кем не бывает? Усатов не мог ведь знать, что случилось на лесной поляне? Так что может Дженеев и прав, предложив приструнить самого Усатого за установление препятствий в лесу?
Такие вот сомнения скрывались за широкой улыбкой на лице председателя горисполкома и потоком слов при виде появившегося в дверях Усатова:
– Ну, здравствуй, праведник. Приехал, как говорится, с повинной головой, которую, сам знаешь, меч не сечёт. Раз виноват, надо исправлять ошибку.
Овечкин протянул руку Володе и с удовольствием отметил про себя, что тот не заартачился, а спокойно ответил пожатием, не выказав, правда, ни особого почтения, ни испуга перед начальством, словно знал о госте заранее и был готов к встрече.
По правде же Володя не знал, зачем его вызвали, но, заметив у входа в директорский корпус чёрную волгу с начальственным номером, начинавшимся с нулей, он спросил у Тани, кто в кабинете, узнал и мгновенно настроил себя на предстоящий разговор о событии в лесу. Он, конечно, не представлял себе, что именно говорить, но приготовился морально быть спокойным. Ясно, что сработала помощь отца, однако положительно или отрицательно – предугадать трудно, поскольку всё могло зависеть от того, как преподнесут случай другие люди, кто кому поверит, кто кого больше боится, у кого больше власти и так далее. Назовут клеветником – всю жизнь отмываться будешь.
Улыбка на лице председателя несколько успокаивала, но вместе с тем заставляла и ещё больше сосредоточиться. За свою недолгую жизнь в кругу интеллигентов науки приходилось не раз замечать, как некоторые завистники могли радостно встречать и обнимать кого-то более преуспевающего, а потом чуть ли не плевать в спину и при удобном случае подставлять ему ножку в виде чёрных шаров при голосовании на защите диссертации или отрицательной рецензии на интересную научную статью.
Впрочем, Володя понимал, что нравится тебе человек или нет, но внешние приличия всегда должны сохраняться. Рукопожатие – это древний обычай, говорящий о том, что встречающиеся не собираются причинять вред друг другу и не держат оружия в руке. Но переходить за рамки приличия, деланно улыбаться своему противнику, обнимать его, мечтая о моменте, когда можно будет ударить ножом в спину, такого отношения Володя не любил. Особенно не нравилось наблюдать по телевизору, как обнимаются главы правительств и партий. Понятное дело, что, как правило, личными друзьями они не являются, так зачем целоваться у всех на виду, показывая всем свою фальшивость? Можно же спокойно поздороваться за руку, что никто не осудит? Ну а улыбнёшься или нет, тут дело тонкое, дипломатическое. Встречают-то с улыбкой, да как проводят важнее.
Директор тоже улыбнулся со своего кресла. Так это было и понятно, поскольку он встречал своего молодого перспективного заведующего отделом, которого и во Францию на стажировку послать не стыдно. Талантливых и работящих людей, а именно таким был Усатов, видеть всегда приятно.