А откуда могло быть свободное время, если жизнь города буквально кипела культурными мероприятиями, которые обязательно следовало срочно осветить в газете? То создание пушкинского музея в Гурзуфе, то Пушкинские вечера, то дни Чехова в Ялте, то всесоюзный фестиваль "Ялтинские зори", на которые приезжают суперзвёзды страны, конкурсы театральных коллективов, театральная весна, смотры поэтических талантов и чего только не было в прежние времена, что не позволяло находить свободных минут остановиться и задуматься о себе самой.
Вот и теперь смотр. Она бы хотела закричать, что плохо стало: не поют, как раньше, своими голосами, что все стали подражать западу, но не лучшему, а худшему, что у него есть. Ей хотелось напомнить, что в давние времена люди прекрасно пели без микрофонов и усилителей, а сейчас каждый стал певцом за счёт электронной аппаратуры. Её переполняла боль за уходящие добрые традиции, но она была официальным лицом и обязанной быть спокойной и уравновешенной. Потому и работала до сих пор завом, что умела сдержать себя и работать, не считаясь со временем.
Другие срывались, не выдерживали напряжения и уходили. Она оставалась. И продолжала говорить перед публикой то, что можно было сказать, а остальные эмоции выплёскивала на редакционных совещаниях, на заседаниях горкома и исполкома, в кабинетах и кулуарных встречах.
Сегодня она была перед самодеятельными артистами и должна была их поддержать, помочь не отказываться от искусства. Угнетало, правда, и то, что в последние годы на конкурсы стали приходить ансамбли, стремящиеся получить признание с дальнейшей целью зарабатывать деньги. Это и заставляло их брать не качеством исполнения, а внешними эффектами, необычностью звукового оформления, одеваниями и раздеваниями, доходящими чуть ли не до стриптиза на сцене. Что говорить таким? Ведь не поймут. Скажут, что давно отошла от интересов молодёжи. А так не хочется чувствовать себя уже не в том возрасте. Но, а могут ли когда-нибудь хорошие голоса и настоящие хорошие русские песни перестать быть интересными?
Вот о чём она решила сказать теперь.
– Я рада, что есть всё же и другие. Есть коллективы, которые любят хорошие голоса и наши замечательные русские песни. Сегодня мы открываем вечер именно таким ансамблем. Но я попрошу представить его вам руководителя художественной самодеятельности института "Магарач" Евгения Николаевича Инзубова.
Занавес начал раскрываться и на сцену уверенной походкой вышел, улыбаясь, как профессионал-конферансье, средних лет мужчина в чёрном костюме и больших очках. Волос на передней части головы казался торчащим во все стороны, что как бы совпадало с его стремительностью, с которой он подошёл к микрофону и начал говорить:
– Добрый вечер дорогие друзья! Предлагаю вашему вниманию непрофессиональный коллектив с непритязательным названием "Та-Во-Та – а!"
Он протянул восклицательно последний слог и развернул руку, приглашая на сцену своих ребят. Те вышли, смущённо улыбаясь, впервые оказавшись на незнакомой им публике.
А представление продолжалось:
– Перед вами квартет, который состоит…
В это время из зала донеслось несколько голосов:
– Трио!
– Евгений Николаевич, трио!
– Женя, их трое.
Но ведущий почему-то не смутился, а наоборот рассмеялся:
– Я так и знал, что вы меня станете поправлять, проявляя свои познания в музыкальных терминах. Но позволю себе всё-таки снова сказать, что предлагаю вашему утончённому вниманию квартет, состоящий из четырёх голосов, один из которых принадлежит нашему учёному, ставшему всего несколько дней назад кандидатом наук, Володе Усатову, второй – лаборантке Тане Голубовой, третий – секретарю директора Тане Чуб, почему наш ансамбль и называется Та-Во-Та, то есть Таня, Володя и Таня, а четвёртый голос, который вы тоже обязательно услышите и оцените, принадлежит…
Тут Евгений Николаевич сделал паузу, которую зрители опять не выдержали, и кто-то с места подсказал:
– Вам.
– Нет не мне, – сразу же, словно ждал этого, ответил Евгений Николаевич, – четвёртый голос, без которого не может быть ансамбля, принадлежит Володиной гитаре.
В зале раздался смех и одобрительные аплодисменты.
Ведущий выдержал паузу и закончил:
– Прошу вас слушайте весь ансамбль в целом и каждый голос в отдельности. В этом его особенность – необыкновенные голоса.
Как только артисты остались на сцене одни, как бы подтверждая только что сказанные слова, тихо полились звуки гитары. Это была обычная шести струнка, но Володя исполнял на ней мастерски. А ещё через мгновения вместе с гитарой, расширяя и наполняя мелодию мягким баритоном, поплыли всем знакомые слова: “Тёмная ночь, только пули летят по степи, только ветер гудит в проводах, тихо звёзды мерцают…"
Бархатистый голос захватил слушателей теплом и задушевностью, необычайной свободой и лёгкостью проникновения в зал. Никакого напряжения, никаких усилий. Голос солиста плыл вместе с голосом гитары, как вдруг на словах "ты, любимая, знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь" к этим двум голосам откуда-то издали присоединились, совершенно органично сливаясь воедино, ещё два голоса – высокий и низкий. Теперь пели и обе Татьяны, но лишь один звук "а-а-а", словно женский плач, который слышал солдат тёмной ночью.
Настенька много раз слышала, как пел Володя, но чтобы так, вызывая мурашки в теле, она слышала его впервые. В ней всё замерло и кажется замер весь зал, сидящее впереди жюри, утонувшие в серой мгле стены, длинные шторы на высоких окнах и упёршиеся в тройку певцов узкими лучами прожектора. Акустика работала только на них. На мгновения всё вокруг умерло, оставив лишь трёх артистов да гитару, которые не работали, не выступали, не представляли что-то, а жили одной только песней да губами любимой в ночи.
Едва смолкли голоса на последнем куплете, как полился негромкий мелодичный свист, который будто тоже пел фразу: “Тёмная ночь…" и тут же ему отозвались струны гитары, повторяя за свистом: "Тёмная ночь…" и три голоса сразу: "а – а – а – а" и снова свист, и последний раз, затихая совсем, грустно всхлипнула гитара: "Тёмная ночь…"
И только после этого, да и то, спустя ещё три секунды, стоявшие на сцене, как по команде, медленно поклонились залу, а он только после этого, словно внезапно очнувшись, взорвался аплодисментами.
Володя смущённо улыбался, пытаясь в тёмном зале разглядеть Настеньку, но это было невозможно из-за прожекторов. Обе Тани широко и счастливо улыбались, а зал не стихал, аплодируя, и тогда Володя опять заиграл, неся неожиданно в зал звуки популярнейшей французской песни Джо Дасена, которую он исполнял на французском языке. А девочки опять соревновались с гитарой в певучести. И снова зал держал певцов тисками аплодисментов, не выпуская со сцены, но они всё же ушли, сокрушённо качая головами: петь больше двух песен не полагалось.
Настенька посидела ещё минут десять, прослушав одну песню в стиле тяжёлого рока, которую исполнял ансамбль школы номер двенадцать. Гремели однообразными аккордами электрогитары, завывала ионика, бумкал ударник, по сцене вместе с певцами, не задерживаясь и минуты на одном месте, неистово носились разноцветные прожектора. Слова песни разобрать было трудно, и, как только она кончилась, Настенька поднялась и, протискиваясь через колени школьниц, безумно хлопавших в ладони и визжавших от радости, очевидно, своему ансамблю, проталкиваясь через стоявших в проходе опоздавших, которым не хватило места, выбралась, наконец, в фойе.
Здесь её ждали. Девочки, одетые в нарядные, но строгие костюмы, состоящие из тёмных юбок и белых блузок, несколько церемонно подавали руки, певуче произнося:
– Таня.
– Тоже Таня.
– А о вас нам Володя уже рассказал.
Евгений Николаевич встретил Настеньку более восторженно:
– О, вы и правда – фантастика, как сказал Володя.
Настенька, одетая в брючный костюм стального цвета, ярко выделявшим все изгибы её тела, с выпущенными на плечи волосами, в таких же стальных туфельках на высоких каблуках, в глубине души запаниковала, понимая, что оделась слишком ярко по сравнению с другими. Идя на смотр, она думала о Володе, но не о том, что с ним будут другие девушки и кто-то ещё. Её столичный лоск показался совсем неуместным, и она поспешила надеть шубку, которая, к несчастью, тоже никак не гармонировала с ялтинскими демисезонными плащами и лёгкими пальтишками.
В этот момент из боковой двери, а не из зала, появилась Татьяна Николаевна. Она бросилась к одевающимся девочкам:
– Молодцы, молодцы, ребята. Спасибо вам. А вы куда же убегаете? Женя, я задержу их на минутку. Хочу сфотографировать героев. Завтра в номер. – И, повернувшись, к сопровождавшему её молодому парню с двумя фотоаппаратами на груди, попросила:
– Валера, сделай мне эту троицу. Можно прямо здесь, пока они не сбежали. Женя, а ты запиши, пожалуйста, мне как кого правильно зовут и фамилии, как они сейчас стоят, слева направо.
Выйдя на набережную, все облегчённо вздохнули. Евгений Николаевич, оставаясь руководителем, предложил пройтись по набережной и, посмотрев на своих артистов с загадочным выражением на лице, улыбаясь, медленно расставляя слова, добавил:
– А потом, учитывая ваши заслуги перед нашим любимым головным институтом виноделия и виноградарства "Магарач", а также перед всем советским обществом, которое вас полюбило за песни и прочие хорошие дела, учитывая и тот факт, что наша дирекция, по ходатайству месткома в моём лице, выделила артистам за многочасовые успешные труды некоторую премию, короче говоря, приглашаю всех в ресторан расслабиться от сегодняшних переживаний, если, конечно, нет возражений.
Предложение было неожиданным, но приятным. Выяснилось, что у всех были намечены дела, но которые можно отложить по такому редкому случаю, когда можно посидеть этакой необычной чудной компанией.
Евгений Николаевич, получив всеобщее согласие на предложенную программу и узнав у Настеньки, что она в Ялте впервые, пришёл в бурный восторг от последнего, заявив громко:
– Вам удивительно повезло сегодня. Я, если хотите, могу рассказать вам о Ялте. Вряд ли кто-то это сделает лучше, ибо я прожил здесь всю свою сознательную жизнь. – И, как бы между прочим, спросил, – Ничего, если я вас возьму под руку? Наш ансамбль пусть идёт сзади, чтоб нам не перегораживать всю улицу стройным рядом. Я понимаю, что Володя меня потом побьёт, но это будет потом.
Всем было смешно и весело. Никто не возражал и Евгений Николаевич включился в роль гида.
НАБЕРЕЖНАЯ
Евгений Николаевич умел рассказывать и знал, что говорить. Дай ему время, он бы описал каждый уголок своего города, в котором провёл все детские и юношеские годы, описал бы не просто где что находится, но что происходило с ним самим именно в этом самом месте. Тем, кто живал или бывал в Ялте, не покажется странным, что большую часть жизни Евгений Николаевич увязывал в своей памяти с набережной.
Так уж случилось, что с самого начала жил он неподалеку от неё. Сначала это была киностудия, в которой работал отец, потом братья и он сам. В послевоенные годы территория киностудии своими верхними воротами выходила на улицу Коммунаров в той части, где был возведен памятник Максиму Горькому, то есть между входом в Приморский парк и самой набережной. Здесь, выйдя из киностудии, можно было спуститься сразу к морю, повернуть направо в парк или налево на набережную.
Почему-то это несколько возвышенное над морем место запомнилось особенно как начало начал. Сюда, будучи детьми, они выходили почти каждый день вечерами подышать солёным морским воздухом, вместе с родителями, бабушкой, многочисленными наезжавшими в гости родственниками.
Отсюда раньше начинался знаменитый парк киностудии, который был настолько хорош, представляя собой настоящий лес, что в нём снимали даже фильмы о разбойниках, а дети изображали из себя Тарзанов, прыгая с веток деревьев, пытаясь подражать герою только что вышедшего на экраны американского фильма о чуде джунглей. Чуть выше был глубокий бассейн, построенный для подводных съемок и инсценировки морских сцен. Когда-то в этом бассейне изображались ураганные штормы, тонули корабли, плавали подводные лодки. Многочисленные зрители захватывающих приключенческих фильмов и предположить не могли, что высокие волны и ужасные кораблекрушения разыгрываются в относительно небольшом искусственном бассейне со специальными камерами для подводных съемок.
Позже бассейн засыпали, а парк полностью вырубили для строительства новых зданий санатория "Краснознамённого Черноморского флота" или, как его кратко называли, КЧФ.
Здесь же у самого входа в Приморский парк возвели монумент, на котором начертали слова ленинского декрета о праве рабочих и крестьян на отдых. Строя корпуса домов для отдыха, вырубали природу, создававшую уникальность этого уголка, ради которой и ехали отдыхать со всех концов земли. К сожалению, этот парадокс понимали не все, хотя, конечно, газеты были переполнены фотографиями поваленных деревьев и статьями с возмущёнными голосами простых жителей и специалистов.
Здесь именно, выходя из ворот после успешной сдачи последнего экзамена на аттестат зрелости, будущий Евгений Николаевич, а тогда просто Жека (в те годы ему не нравилось имя Женя, носившее, как ему казалось в детстве, женский оттенок) сказал сам себе совершенно искренне, что вот он день, когда начинается, наконец, настоящая жизнь, когда всё возможно и всё зависит от тебя самого. Здесь он задал сам себе вопрос: "Счастлив ли ты?" и ответил: “Да, счастлив". Прошли годы, жизнь оказалась не такой, какой представлялась в школе, но это ощущение счастливой радости от сознания широких возможностей открывшихся с этого дня, ощущение, возникшее при выходе из ворот киностудии к морю, запало в памяти на всю жизнь.
Можно было рассказать об этом, а можно и о том, как шли пионерами на парад по набережной, когда все вокруг пели, играли на гармошках, плясали, никого не стесняясь. Будучи старшеклассниками, ехали впереди школьной колонны на велосипедах с притороченными к рулям знамёнами и потом, стараясь не снижать скорость, поднимались вверх по Платановой улице к Садовой, думая лишь о том, что знамёна должны развиваться, поскольку кругом стоят зрители. И если раньше подъём казался трудноватым, то в этот момент велосипеды неслись, словно поддуваемые ветром, легко и свободно.
Прошли школьные годы, работа на киностудии помощником звукооператора, служба в армии и возвращение в Ялту опять на любимую набережную, но не для того, чтобы просто гулять, находя праздно шатающихся друзей. Для Жени, так его стали называть после армии, набережная имела совсем другое значение, хотя и гулять по ней ему очень нравилось.
Вернувшись в родной город после службы, он шёл по набережной от автовокзала, находившегося как раз за морским портом, то есть в противоположном от Приморского парка конце набережной. Радость от возвращения домой настолько переполняло всё тело, что хотелось обнять и расцеловать первую же знакомую девушку, которая встретится на пути. Но встречи не произошло, что, вероятно, спасло от возможных ошибок, связанных с переполнением эмоций, а на следующий день чувств стало чуть меньше, поскольку львиную долю их перехватили родные лица в семье. И, конечно, сразу возник вопрос о работе или учёбе.
Возвращаться на киностудию не хотелось. Полтора года работы там показались молодому человеку, только что вышедшему из школьных программ воспитания в себе литературного героя, ужасными не трудностями творческих переживаний, проникнуться которыми просто не успел, а обстановкой какого-то всеобщего разврата, когда в творческих экспедициях, мужья и жёны, оказавшиеся порознь друг от друга, начинали искать себе новых партнёров для временной любви, клялись в любви и обманывали друг друга. Молодой душе хотелось настоящих искренних чувств, верилось в их существование. Хотелось чего-то более серьёзного.
Решение о работе пришло с совершенно неожиданной стороны, когда сестрица Галя, старше по возрасту, правда, всего на три года, но успевшая окончить техникум и работавшая теперь на рыбокомбинате, предложила Жене поговорить о его работе в горкоме комсомола с её знакомым инструктором, искавшим себе замену, так как собирался перейти на другую работу. К тому времени Женя уже имел определённый опыт организаторской работы в комсомоле, избиравшийся и на киностудии комсоргом и в армии членом бюро. Ему самому интересно было то, что его избирали не по рекомендации начальников, а по желанию друзей. Он всегда весьма критически относился к руководству, что создавало трудности в карьере, которой практически и не было, но всегда вызывало уважение окружающих. Потому и из армии уволился рядовым, хотя находился на сержантской должности, что его никак не волновало.
Сестра Галя, предложив свою помощь в устройстве на работу, не предполагала, конечно, что сильно повлияет тем самым на судьбу своего брата. Но часто ли мы, давая советы, задумываемся над всеми возможными последствиями их осуществления?
Горком комсомола располагался в здании городского комитета партии, что у самой набережной. В ведении Жени были промышленные предприятия всего южного берега Крыма. Тогда это означало почти полторы тысячи комсомольцев. Приходилось разъезжать по всему участку от Алушты до Фороса, но чаще всё-таки сидеть в кабинете, писать отчёты, справки и прочие документы, что не вызывало никакой радости.
В обеденное время инструкторы горкома дружной группкой пересекали Платановую улицу и мимо памятника Ленину выходили на набережную пройтись. Это становилось традицией, когда не было командировок. Не было дня, чтобы при этом не происходило встреч с комсомольцами, когда нахожу попутно решались какие-то вопросы, рождались неожиданные идеи.
Женя взялся за организаторскую работу энергично со стопроцентным убеждением, что занимается самым настоящим делом. Именно тогда впервые в городской газете появились его первые заметки о недостатках, имеющих место в городе. Особенно памятной оказалась первая, которая писалась вообще-то не в виде статьи, а в качестве справки для бюро горкома, где отмечалось, что в одном из детских домов удивительный беспорядок, картины в коридорах висят вкривь и вкось, дети одеты неопрятно, во дворе неприкрыт канализационный колодец, куда могут упасть дети и так далее.
Справка попала в руки журналиста, и он её опубликовал, изменив по форме и, вложив в статью больше негодования, но подписал фамилией инструктора горкома комсомола Инзубова. Тут же в горком примчался директор детского дома, которому оказывается только что вручили в Киеве знак отличника народного образования. Женю вызвали в кабинет первого секретаря горкома. Борис Булахов, очень рассудительный, неторопливый, весьма спокойный, награждённый в недавнем прошлом ЦеКа комсомола за активное участие в строительстве Крымского канала, с хитрой улыбкой посмотрел на Женю и сказал пожилому мужчине, сидевшему за столом:
– Вот он ваш обидчик.
А затем Жене:
– Это тот директор детского дома, которого ты обругал в газете. Отвечай теперь, за что ты его так.
Женя растерялся от неожиданной постановки вопроса и сказал, что не собирался никого ругать, а только написал справку о том, что видел. Тут же пришлось принести эту справку и показать директору. Он прочёл и согласился, что резкий тон заметки вложен работниками газеты, а сама справка справедливая.
Эта история преподнесла Жене три урока. Во-первых, он узнал, что за каждое опубликованное в печати слово нужно нести персональную ответственность. Во-вторых, что не всегда в печати публикуют материал именно так, как он был написан. Позже он не раз слышал от редакторов его последующих публикаций фразы типа того: "Если в материале есть хоть три процента правды, то уже хорошо" или "Ты получил деньги? Что же ты ещё хочешь?". Конечно, так было не всегда. Случалось, что материалы шли почти без правок. Особенно, когда стал печататься в центральных более солидных газетах и журналах, он увидел и подход совсем другой, при котором каждое слово проверялось и перепроверялось и об ответственности говорилось гораздо больше, но уважительнее относились и к тексту автора. Третьим уроком было то, что начальство может всегда подставить тебя, если дело оборачивается невыгодным для него образом. Сознавать это было неприятно, но и бояться характер не позволял.
Да, многому он научился, работая здесь у самой набережной. Свободных часов практически не было. Окна горкома светились до поздней ночи. Нельзя было не согласиться со статьями в комсомольской печати о переводе горкомов на работу в две смены. Действительно вся бумажная и телефонная работа выполнялась днём, а только вечером после основной работы могли приходить комсомольцы для организации вечеров отдыха, проведения рейдовых проверок магазинов городским штабом комсомольского прожектора, который возглавил Женя, вечером приходили члены оперативных отрядов для получения заданий в помощь милиции по охране города. Этими отрядами руководил Костя Дроздов, но и Женины комсомольцы принимали в них участие.
На одном из расширенных пленумов горкома комсомола Женя выступил с докладом о работе комсомольского прожектора, в котором горячо с возмущением докладывал о фактах проверок обсчётов и обманов в магазинах города и самое главное о том, что после рейдовых проверок по материалам комсомольцев виновные в нарушениях правил торговли снимались со своих должностей, но, как выяснилось, переводились на более высокие. Женя называл магазины, фамилии, даты. Доклад был взрывным, вызвал бурю аплодисментов, заинтересовал партийное руководство.
Очень скоро в горкоме партии начали поговаривать, что вот растет перспективный секретарь горкома комсомола. Женя улыбался, слушая намёки на это. Его интересовал не рост по служебной лестнице, не карьера, как таковая, а сама работа, то, что происходило в данный момент. Хотелось выполнить как можно лучше задачи, стоявшие перед ним. А они были связаны с окружавшей жизнью.
Не очень было приятно обедать в маленькой столовой на первом этаже горкома. Неуютно он себя чувствовал, понимая, что находится в каких-то обособленных условиях, которых может быть нет у других людей. Еду сюда привозят из ресторана.
Но вот поехал на завод железобетонных изделий, познакомился с секретарём комсомольской организации Сашей Ященко, огромного роста весёлым парнем. Тот провёл по всему заводу, показал, где и как работает комсомольско-молодёжная бригада, штаб комсомольского прожектора, а потом пошли в заводскую столовую. Тут Женя был поражен не только чистотой и порядком, но и тем, что за тридцать копеек он получил прекрасный обед и не в состоянии был всё съесть. Но это было и понятно – люди физического труда должны хорошо питаться. Слава смеялся его удивлению и предлагал ездить к ним на обед каждый день.
Женя ответил, что и у его сестры на рыбокомбинате работников кормят не хуже. Тогда ему показалось, что это только там так хорошо поставлено дело. Теперь он начинал понимать, что вся система направлена на то, чтобы обеспечить хорошим питанием и снабжением в первую очередь рабочих. И согласился, что это правильно.
Но вот приехал в Ялту первый секретарь ЦеКа комсомола Сергей Павлов и решил немного порыбачить в море, да рыбы не оказалось. Так ему на машине горкома комсомола повезли из порта свежую ставридку. К несчастью на проходной рыбу обнаружили, и информация попала газетчикам. Те решили опубликовать статью, но вовремя вмешался горком партии и журналистку, подготовившую материал, от работы отстранили.
Случай был единичный. Понятно, что и секретарю Павлову рыба была не очень нужна, и потери-то большой здесь не было бы, но вот это выслуживание перед начальством, стремление угодить – оно корёжило сознание.
Вскоре произошёл совершенно противоположный случай, свидетелем которого Женя был сам.
Приехали другие инструкторы ЦеКа комсомола и Жене поручили отвезти их на фабрику головных уборов, где хорошо работала комсомольская организация. Женя предупредил директора фабрики по телефону о высоких гостях, и после осмотра цехов работникам ЦеКа вручили по большой соломенной шляпе. К изумлению всех гости наотрез отказались брать подарки, заявив, что такие шляпы есть во всех магазинах, и они их спокойно купят за свои деньги.
Словом, примеры бывали разные. Одних получение должностных подарков радовало, других оскорбляло. Хотелось всегда поступать как вторые.
Женя работал почти круглые сутки, не имея времени даже на свидания. Нравившихся ему девушек приглашал на свои комсомольские мероприятия. Это единственное, что он мог себе позволить. Об остальном некогда было даже подумать. Но совсем заедала текущая цифровая отчётность. И на одном из заседаний бюро горкома в присутствии секретаря областного комитета комсомола Женя высказал всё, что думал о бюрократическом подходе к работе, о том, что почти нет времени для живой работы с комсомольцами, что нельзя жить только справками и цифрами, отвечая на бесконечные письма обкома.
Через несколько дней секретарь Булахов, давно ставший хорошим товарищем, смущаясь и ни на чём не настаивая, спросил, не хочет ли Женя перейти на работу освобождённым секретарём комсомольской организации строительного управления, где секретаря снимают за идеологически неправильную работу.
Женя оценил мгновенно, что и откуда взялось, и ответил как всегда прямо и конкретно:
– Боря, я всё понимаю. Я согласен. Не надо извиняться.
– Нет, я не тороплю. Если не хочешь, не иди туда.
– Я сказал, Боря. Согласен. Зачем растягивать? Ты же знаешь меня. Мне долго объяснять не надо. Обкому не нужны такие сотрудники. Им нужны цифры.
Карьера горкомовца прервалась, но в комсомольской жизни города Женя остался. Теперь, как секретаря строительного управления, его избрали членом горкома, и он продолжал руководить работой комсомольского прожектора и выступать в созданном с его участием литературном клубе.
Этот клуб стал событием в жизни города. Участников было не так много, но они звучали, выступая со стихами и короткими рассказами на молодёжных вечерах на предприятиях, в санаториях, в комсомольско-молодёжном кафе. В городской газете была даже посвящена целая страница их выступлениям и помещены фотографии каждого автора, чему завидовали и профессионалы писатели.
После заседаний клуба, где его участники знакомили друг друга со своими новыми произведениями, молодые поэты и прозаики обычно выходили на набережную и продолжали дискуссии и чтения стихов. Всеми владели глобальные идеи. Один из поэтов, Гарик Остёр, отличался особой экстравагантностью не только в стихах, которые мог писать десятками за ночь, но и в идеях перестройки мира. Он делился планами, казавшимися тогда выдумками юнца-мечтателя:
– Сейчас создана организация анклистов. Название происходит от английского слова "анкл" то есть "дядя". Мы, кому сегодня не больше двадцати, через двадцать-тридцать лет должны будем взять власть в свои руки и перестроить всё по-своему.
Мало кто воспринимал тогда эти слова всерьёз. Жене нравились рифмы и ритмы стихов Гарика, удивительное напряжение ожидания чего-то. Например, он описывал ливневый дождь и заканчивал стихи словами: "И оставалось до земли ему всего четыре метра". То есть он ощутил момент падения дождя за четыре метра до соприкосновения с землёй. И читал Гарик эти строки с необыкновенной экспрессией, словно готов был сам упасть с каплями дождя на землю и совершить чудо.
Но по содержанию многие стихи Гарика Женя не воспринимал. Они носили часто характер эгоиста. Он мог, скажем, писать о талантливом трубаче, который был плохим другом, воровал, никого не любил, сам был нелюбим другими, "но, – торжествующе завершал стихи Гарик, – на трубе играть умел, как ни один другой".
В этом вопросе Женя принципиально расходился с Гариком во мнениях. Он считал, что талант должен быть направлен людям, а потому не может быть эгоистичным. Такое в жизни бывает, но не это следует восхвалять. А стихи Гарика в этом смысле перекликались со стихами известного поэта Григория Поженяна, с которым Жене тоже довелось как-то идти по набережной и слушать его хрипловатый голос. Поженян в стихах о дереве писал, что есть такое дерево, которое никому ничего не даёт, ничем не радует, но растёт, потому что оно есть. С этим Женя никак не мог согласиться, считая, что, во-первых, каждое растение имеет в мире своё назначение и потому бесполезных растений нет. Так же точно и человек: каким бы плохим он ни был, но всегда в нём есть что-то хорошее, что может оказаться полезным другим людям, надо лишь уметь это хорошее открыть, быть может, даже для него же самого. Но рекламировать в поэзии или других видах искусства бесполезность, как возможный способ существования, Жене казалось абсолютно неправильным.
Вспоминался ему и краткий переход по набережной с Андреем Вознесенским, во время которого он читал известнейшему в стране поэту своё поэтическое обращение к нему:
Простите, Андрей Вознесенский.
Я тоже пишу стихи,
у Вас не сдираю ни строчки,
но нравится мне Ваш стиль -
такой размашистый, прочный.
Словно конь, закусив удила,
мчит по пашням,
а Вы слегка,
поводья бросив,
швыряете взгляд
то в зиму, то в осень.
И где ни вздохнёте,
там рифма падает.
Следующая не напротив,
а где-то рядом.
И стих Ваш мечется,
но сквозь него
падает кречетом
конская дробь.
Вот эти последние слова "падает кречетом конская дробь" отметил в качестве удачных большой поэт, не сказав ничего обо всём остальном. Но Жене важно было высказаться о своих чувствах благодарности популярному поэту, который, несомненно, тут же забыл и этого провинциального автора и сунутый ему в руки листок с никогда не прозвучащими стихами.
Другое дело встречи с другим известным поэтом Сергеем Островым, над которым его друзья подшучивали, говоря, что каждый его шаг – это шаг в историю. Знакомясь в доме творчества с Островым, Женя чуть не попал впросак, полагая, что имя отчество поэта Сергей Гордеевич, как было написано в эпиграмме Игина, которую Женя хорошо знал:
"-Я парень, в общем, с головой,
Сергей Гордеич Островой".
Женя так и хотел обратиться к Островому при знакомстве, но кто-то успел услышать это обращение раньше и расхохотался, объяснив, что отчество Острового Григорьевич, а поэт-сатирик назвал его Гордеевичем в шутку, обращая внимание на заметную гордость собой Острового.
Так вот вторая встреча с Островым у Жени произошла через год после первой, когда на набережной его неожиданно остановил человек, в котором Женя не сразу узнал Острового, зато поэт, подняв предостерегающе руку, заговорил: