Через несколько месяцев, осенью, прошла городская отчётно-выборная конференция, на которую, во-первых, не пригласили многих, так называемых оппозиционеров, и их не пустили в помещение театра, где проводилась конференция, не смотря на то, что они имели удостоверения членов пленума. Тем не менее, во время подготовки к голосованию, большинство делегатов потребовало ввести в состав счётной комиссии Кононцева Юлия. Ему, как члену бюро горкома, невозможно было отказать в участии в конференции. И Кононцев рассказал потом Жене, как он пытался предотвратить махинации с бюллетенями, и как ему одному это просто невозможно было сделать, так как председатель счётной комиссии просто прекращал подсчёты, говоря, что это чистая формальность, и бросал целую пачку заранее приготовленных бюллетеней в урну.
Разумеется, все, кто поддерживал Женю, были выведены из состава горкома комсомола. Женю тоже вывели, но отстранить полностью от комсомольской работы не смогли, так как молодёжь книготорга избрала его секретарём комсомольской организации. Директор Катрич поддерживал своего заместителя, так как его работа давала явный эффект книготоргу, а это – выполнение плана, получение премий. Кому ж не понравится?
Но Женя не успокаивался? Возраст был ещё комсомольский, и потому в партию его могли принять только с рекомендацией горкома комсомола. Женя подал заявление, поддержанное комсомольской организацией, в горком с просьбой дать рекомендацию в партию.
Вообще-то, вопрос вступления в члены КПСС для Евгения не был самоцелью, а казался несомненным продолжением пребывания в комсомоле. Если бы он хотел стать коммунистом с какой-то определённой целью получения привилегий, то вступил бы в партию, ещё будучи в армии, где это предлагал ему командир роты, желавший перетянуть на свою сторону строптивого солдата. Но Женя тогда ответил:
– Извините, товарищ старший лейтенант, но вступать в партию сейчас не буду. Я хочу быть коммунистом, но не хочу, что бы в будущем мне говорили, что я вступил в партию в армии, где принимают любого, кто хочет и даже не хочет. Здесь и в комсомол принимают всех подряд. А это не дело.
Именно теперь, когда были препятствия, Женя хотел вступить в партию, хотел доказать, что он её достоин и должен в ней состоять. Как хорошо он помнил разговоры со старшим братом Ромой, который объяснял своё нежелание вступать в партию тем, что в её рядах полно прохвостов и негодяев. Женя горячо возражал:
– Ты пойми, Рома, потому в партии полно плохих людей, что хорошие люди, типа тебя, сдали позиции, не стали в неё вступать, а плохие напротив лезут в неё всеми силами. Вот и получается, что постепенно в партии плохих людей становится больше, а хороших меньше. Так партия и перерождается постепенно. Кто же, получается, в этом виноват? Вместо того чтобы вступить в партию и бороться в ней с негодяями, ты уходишь в сторону, позволяя им творить всё, что они хотят. Нет, не случайно в прежние годы проводили в партии чистки рядов с привлечением беспартийных. Хорошая была школа, но уроками её теперь никто не пользуется.
Конечно, Женя прекрасно понимал, что в рекомендации горком ему откажет, но ему интересно было знать, как это произойдёт, чем будет аргументирован отказ. Когда ему позвонили и пригласили на бюро, он шёл туда, ощущая определённое волнение, так как предстояла очередная встреча лицом к лицу с теми, кого критиковал, но теперь в их собственной крепости с их численным перевесом.
Путь к зданию горкома от книжного магазина, в котором Женя продолжал работать, пролегал всё по той же набережной, так что можно было успеть набрать в лёгкие свежего морского воздуха, который часто помогал справиться с волнениями.
Вот памятник Ленину, а за ним и красивое белое здание с колоннами. Широкие ступени ведут в холл. Первый этаж налево отдан комсомолу, направо – городской партийной библиотеке, куда Женя тоже любил захаживать, где его тоже знали и любили. Но сейчас нужно было налево по коридору, минуя буфет, и потом снова налево в приёмную двух секретарей горкома. Сюда он пришёл впервые одиннадцать лет назад и ожидал, когда назовут его фамилию, чтобы зайти в кабинет, где утверждали решение школьного комитета о принятии в комсомол. Сюда он приходил ежедневно, когда стал работать инструктором горкома и помнил, как зазвенел телефон в приёмной, когда никого, кроме него там не было, он поднял трубку и издалека донеслось:
–Это звонят из ЦК комсомола. Есть Баранчикова?
А Наташа только что вышла, и он бросился в коридор с криком:
– Наташа, тебя Москва! Из ЦК звонят!”
Наташа, работавшая тогда вторым секретарём, вышла спокойно из соседнего кабинета и, подходя сразу же к телефону, на ходу без тени волнения, не торопясь, как о чём-то обычном, выговаривала своему молодому сотруднику:
– Ты чего, Женя, кричишь? Ну и что же, что Москва?
– Так ведь ЦК, может срочно.
– Ничего, подождут немного, но кричать и волноваться не надо. Это же не пожар.
Так он начинал привыкать не бояться начальства. Наташа нравилась ему своим спокойствием. Но это не перекрывало её недостатки, которые он тогда воспринимал очень наивно, по-школьному. В числе промышленных предприятий, которые курировал Женя, был и пивзавод. Однажды Наташа вызвала Женю к себе в кабинет и сказала:
– Я хочу тебя попросить не в службу, а в дружбу. Съезди, пожалуйста, на пивзавод к своему секретарю Виктору, он передаст тебе одну вещицу, которая нам срочно нужна.
Проблем нет – завод недалеко. Женя вошёл в кабинет главного технолога завода, который и был секретарём комсомольской организации, и спросил, что нужно забрать в горком.
Виктор, рослый красивый парень, нравился Жене серьёзностью и умением организовать ребят на любые городские мероприятия. Теперь он почему-то был смущён, и, достав из шкафа завёрнутую в бумагу бутылку, сказал извиняющимся тоном:
– Наташа попросила немного спирта зачем-то. Вот возьми, только спрячь как-то в карман пиджака что ли, чтоб на проходной не заметили. Но я пройду с тобой на всякий случай.
Женя опешил. Ему сразу представилось, как у него, щупленького, мгновенно замечают выпирающую из-под полы пиджака бутылку и останавливают. Что он скажет вахтёру? Но дело даже не в этом. Передохнув, от неожиданности, Женя стал объяснять свою позицию:
– Виктор, как же я могу выносить что-то с территории завода, когда мы сами с тобой недавно создали у вас штаб комсомольского прожектора именно для того, чтобы отсюда ничего не выносили? Ну, ты сам пойми. Для чего мы тогда это делали? Как ты будешь требовать со своих комсомольцев что-то, если сам нарушаешь свои требования?
– Я-то понимаю, – виновато оправдывался Виктор – но от вас же звонят.
– Ладно, – сказал твёрдо Женя, – сделаем так. Я у тебя ничего не беру, скажу Наташе, что нет у тебя сейчас.
Наташа спокойно восприняла сообщение Жени о том, что спирта нет, и что вообще там работает комсомольский прожектор и такие вещи практиковать нельзя. Она со всем согласилась, но, как потом выяснилось, достала спирт там же через директора завода.
Это стало другим уроком для Жени, и подобные приходилось изучать почти ежедневно. Теперь он пришёл в горком, чтобы прочитать ещё одну страницу из учебника жизни.
В не очень большом кабинете первого секретаря во главе стола сидел Никульшин. Членов бюро было немного, только те, кто обязательно поддержат секретаря. Никульшин и задавал вопросы по теме:
– Скажите, пожалуйста, товарищ Инзубов, что побудило вас вступать в партию?
– Желание приносить больше пользы, находясь в рядах КПСС.
– Порядочным человеком можно быть, находясь и вне партии, – проговорил Никульшин, не пряча улыбки.
Женя готов был взорваться, но, стиснув зубы, сдержался и, глядя перед собой в стол, спокойно ответил:
– Речь сейчас идёт не о порядочности, а о том, где можно больше принести пользы. Непорядочный человек, везде напакостит.
Видя спокойствие Жени, Никульшин решил больше не втягиваться в дискуссию, а предложил сразу вынести решение, пояснив членам бюро:
– Да, Инзубов, конечно, грамотный человек, может выучить устав и программу КПСС. Он не сидит, сложа руки, выполняет комсомольские поручения, но мы не можем не обратить внимание на его политическую незрелость, выразившуюся в недавних нашумевших событиях. Не будем сейчас ворошить прошлое – все достаточно хорошо знают, как поступил Инзубов, не придя после этого даже извиниться. Принимаем решение в рекомендации в партию ему отказать.
Без лишних вопросов члены бюро поддержали секретаря.
И тогда Женя написал об этом в "Комсомольскую правду". Очень скоро из Москвы приехала Вика Сагалова.
В горкоме комсомола Никульшин с нею не стал даже разговаривать сначала, когда узнал, по какому вопросу она приехала. Но говорили другие. Потом всё же пришлось и ему.
Невысокая худенькая корреспондентка с двумя маленькими косичками на голове за три дня успела перезнакомиться со многими друзьями Жени, и было ясно, что она готова их поддержать, если согласятся в Москве. Перед её отъездом она снова встретилась с Женей и тот, провожая её по набережной до гостиницы, неожиданно вручил девушке листки бумаги со стихами и сказал, едва скрывая сильное смущение:
– Вика, это мои стихи, которые родились вчера сами собой. Я не писал их специально для вас, но, мне кажется, в них отразилась моя программа жизни. Буду рад, если они вам понравятся.
Потом он много раз читал их своим друзьям:
Корреспонденту “Комсомольской правды”
Вике Сагаловой
Вика, Вам очень и очень трудно -
Вас обнимает слякотью утро,
пред Вами на шпалах дождливая осень.
Я понимаю – Вам трудно и очень.
Ваш карандаш над блокнотом растерян -
жизнь трудновата для нашего времени,
но Вы задумались: что же верно?
И Вы узнаете.
Я вам верю.
Быть прокурором человеческих судеб
трудно, но здорово!
И Вы им будьте.
Я сам растерян: одни вопросы.
В мечтах я Есенин,
в делах Маяковский.
Вика, Вика, мне вот что странно -
Вам бы сейчас целовать тюльпаны,
Вам бы охапками целыми розы
Получать от влюблённых смущённо розовых.
И Вам бы слушать рулады весенние,
подаренные, может, самим Есениным.
Мне очень жаль, Вика, что, встретив поэта,
У Вас одни беспокойства от этого.
Меня Вы назвали идеалистом,
но тот не поэт, чья душа не искриста,
и тот не поэт, чья строка боится
смело, не спрашивая, в жизнь протиснутся.
Вика, поверьте – в душе я Есенин.
Я очень люблю закаты, капели.
Луна побледнела, душою полна,
я видел это и сердцем понял.
Кричу я ветру сильнее дуй,
а ночью любимой шепчу: “Целуй”.
И эта влюблённость совсем не мешает
мне в лузу вгонять биллиардный шарик,
чтоб каждый взрывался, летя ракетой.
Хочу я быть и борцом, и поэтом.
Вика, Вам очень и очень трудно.
Вас обнимает слякотью утро.
Пред Вами на шпалах дождливая осень.
Я понимаю – Вам трудно очень.
И всё же, Вика, я верю когда-то
Вы скажете: “Женя, ты прав, так надо”.
Иначе, зачем мы живём на свете?
Ведь будут у каждого из нас дети.
И будем учить их всегда быть правдивыми.
Пишите, Вика.
Путь Вам счастливый!
И вот в Комсомолке появилась статья "Правда для узкого круга” Вики Сагаловой. Она предварялась цитатой из Устава комсомола:
“Член ВЛКСМ имеет право критиковать на комсомольских собраниях, конференциях, съездах, пленумах любого комсомольца, а так же любой комсомольский орган.”
Затем шла сама статья:
«Письмо, которое привело меня в Ялту, касалось событий довольно давних. Первый секретарь горкома комсомола Юрий Никульшин с неохотой говорил о них. Другое дело – вообще жизнь города, планы работы горкома, занятия комсомольского актива. Об этом он рассказывал с удовольствием.
Но, знакомясь с внушительными планами и протоколами, я всё-таки не могла не думать о том письме…
Его прислал в редакцию комсомолец Евгений Инзубов.
Недавно бюро горкома решало, дать ли ему рекомендацию в партию. И отказало ему в этой просьбе, объявив “политически незрелым человеком”.
Женя Инзубов одиннадцать лет в комсомоле. Он всегда был активистом, избирался в члены горкома, работал внештатным инструктором. О его “политической зрелости” члены бюро судят, как выяснилось, на основании единственного случая: в мае прошлого года Женя выступил на пленуме горкома с критикой Юрия Никульшина.
Да, это выступление было резким. Инзубов говорил о недопустимой грубости Никульшина, о неоправданно частой смене кадров в горкоме. Он обвинял Никульшина в чёрствости, равнодушии к людям. Он приводил многие факты, называл фамилии.
Дважды специально созданные комиссии, в которые входили работники Крымского обкома комсомола, проверяли эти факты. Я знакомилась с материалами проверки. Выводы были осторожными: частая смена аппарата оправдывалась “повышенной требовательностью к работникам”, некоторые фразы Никульшин говорил “не в той обстановке”, некоторые примеры “не подтвердились”. Однако основная мысль выступления, которую, собственно, и иллюстрировали приведенные факты, признавалась верной: да, Никульшин груб, высокомерен, он не терпит критики, не прислушивается к замечаниям. На это ему было указано при проверке.
Со дня того пленума прошло больше года. Никульшин остался первым секретарём. Общее мнение: он во многом изменился, стал внимательнее, сдержанней. Значит, критика пошла на пользу. Значит, именно такая встряска, такая резко сказанная правда нужна была Никульшину, чтобы он задумался.
Однако с первых слов Никульшин заявил мне: Инзубов – “ клеветник и дёгтемаз”, его выступление на пленуме – “вредная политическая ошибка”. После пленума Инзубов был бесповоротно отстранён от всех дел организации, выведен из членов горкома.
Действительно его речь на пленуме была излишне запальчивой, и в этой запальчивости он кое-что “перегнул”, использовал пару непроверенных фактов. Но самое его выступление и было призывом к такой проверке, объективной и беспристрастной.
И горячие аплодисменты зала, и результаты проверки, и сами объективные изменения, которые произошли за этот год, подтверждают: сказанное Инзубовым не было клеветой, оно было обоснованным, имело реальную почву. Как член горкома он хорошо знал настроение активистов, видел обстановку в горкоме. Всё это вызывало у него тревогу. Он не шептался по углам, не писал анонимок, а вышел на трибуну, избрав самый честный способ сказать своё мнение. Он полностью отвечал за свои слова, понимая серьёзность обвинений. Разве так действуют, в нашем понимании, кляузники?
Из разговоров с Никульшиным я поняла следующее: его возмутило не столько содержание выступления, сколько сам факт открытой критики его, первого секретаря. Он не мог простить, что против него выступил рядовой член горкома, скромный работник книготорга, от которого ждали запланированного второстепенного доклада о пользе книгораспространения. И выступил на городском пленуме, где собрался цвет актива! Вот в чём видел Никульшин основной вред и проявление этой самой “политической незрелости”. Вот что дало ему основание обвинить Инзубова во всех грехах – и в действии исподтишка, и в подлости, и в корысти.
Какая-то недоговорённость сопутствовала моему стремлению разобраться в этой истории. “Да, у Никульшина есть недостатки, но…”, “Да, мы знаем о его отрицательных чертах, но…” – примерно так отвечал на мои вопросы первый секретарь Крымского обкома комсомола Иван Ступицкий. Он согласился, что в рекомендации Инзубову отказали без оснований, хотя заметил, что “вообще этот Инзубов желчный человек…” Ступицкий заверил, что с рекомендацией они “исправят”, и намекнул о нежелании касаться событий в Ялте.
– Надо, чтобы Никульшин работал, – с ударением произнёс он. – Понимаете?
В этом “понимаете” был гипнотизирующе непонятный оттенок. Но ведь редакция вовсе не ставила своей целью добиваться снятия Никульшина и не собиралась зачёркивать его заслуг. Так же, кстати, как не хотел этого и Инзубов. Интересно, что в ходе проверки члены комиссии больше всего интересовались “целями”, которые он преследовал. Личные цели понять, очевидно, проще, чем беспокойство за общественное дело, искреннее желание вскрыть недостатки. До сих пор Никульшин недоумевает: “Не понимаю, что я ему сделал…”
А недоумение это возникает потому, что в критике не видят того, чем она должна являться на деле – средством борьбы с недостатками. Критическое выступление, пусть резкое, в общем-то, явление нормальное, даже необходимое. А тут оно стало событием скандальным, чрезвычайным, из ряда вон выходящим. В чём же дело? Откуда такое мнение? Из страха, что критика с трибуны непоправимо компрометирует человека, подрывает его авторитет?
Пожалуй, работниками обкома комсомола двигала именно забота о “подорванном” авторитете Никульшина, когда в ходе проверки они всячески старались встать на его защиту. По выводам комиссии получалось, что все активисты “хорошо” отзывались о Никульшине. Члены комиссии столкнулись и с противоположными мнениями, но эти мнения на окончательное решение не повлияли. Во время разбора в республиканской газете появилась статья, резко критикующая Никульшина. По ней тоже не было принято фактически никаких мер. “Клевета”, – говорит о ней сам первый секретарь. А между тем статья признаётся справедливой даже сторонниками Никульшина.
Можно быть уверенным, что Юрий Никульшин отлично знает Устав комсомола. Устав говорит об отношении к критике ясно и недвусмысленно и вовсе не даёт право толковать это положение “применительно к обстоятельствам”. В решениях ХV съезда ВЛКСМ сказано: комсомольским организациям следует последовательно развивать внутрикомсомольскую демократию, развёртывать принципиальную критику и самокритику. Без сомнения первый секретарь горкома знает и это.
А как обстоит на деле? После пленума был наказан не один Инзубов. На отчётно-выборной конференции, которая состоялась через несколько месяцев, из состава горкома были выведены именно те, кто когда-либо критиковал Никульшина. Это бывшие члены бюро горкома Валерия Лосинская, Юрий Кононцев, Людмила Пяткина, бывшие работники горкома Елена Соболева, Юрий Губанов и другие. Конечно, можно и это объяснить “повышенной требовательностью”. Однако такое совпадение наводит на грустные размышления.
Разумеется, не всегда легко определить, действительно ли человек слабо работает или просто он “не сработался”, не пришёлся по душе кому-то. В таких случаях от ошибки, от несправедливости предохраняет совет с коллективом, контроль самих комсомольцев, а не просто чьё-то субъективное мнение.
Совсем недавно по настоянию Никульшина из горкома ушёл инструктор Виктор Буряковский. “Профессионально непригоден”, – заявил о нём Никульшин. Что ж, бывает. Но ведь Буряковский не был в горкоме случайным человеком. Молодой архитектор, он долго работал первым внештатным секретарём (заметьте, первым!) и проявил себя так, что ему предложили перейти в аппарат. Однако не успел он проработать в горкоме и года, как уже вывод: “Профессионально непригоден”.
Не так давно была уволена Оля Кудинова, заведующая сектором учёта. Её, бухгалтера по образованию, на этой должности заменил сейчас бывший электрик Ю. Кнышенко. Какими профессиональными соображениями руководствовался горком в этом случае? Я разговаривала с Олей. Она сказала, что не хотела уходить из горкома, и единственная её “вина” в том, что она несколько раз не согласилась с замечаниями Никульшина, считая их неправильными.
Показательно и то, что сегодняшние работники Ялтинского горкома единодушны с первым секретарём в категорическом осуждении поступка Инзубова. Инструктор В. Кацыка и заведующий отделом Ю. Меньшиков наперебой старались очернить Инзубова, представить его в моих глазах человеком мстительным, склочным. Меньшиков даже привёл случай, когда Инзубов написал на него “пасквиль”. Познакомилась с этим стихотворением. Действительно посвящено Меньшикову, но ничего общего с пасквилем не имеет. В нём он пишет, обращаясь к Юре, как к автору стихов о революции:
Ты кричишь: Дай приказ, Революция!
Для тебя я смогу, всё смогу!
Ну, сумей свою душу куцую
всем раскрыть и столкнуть на бегу.
Ну, сумей взять другое оружие
и лицом повернуть к врагам.
Ведь без этого ты не нужен ей
Революции, что была.
Гонорар, он, конечно, нужен.
Без него, может, трудно жить.
Гонораром ты в кровь простужен,
гонораром ты в кровь разбит.
Но послушай, уж раз случилось -
утонул ты в житейской грязи,
то о том, что тебе приснилось,
Революцию не проси!
Не знаю, по правде говоря, чем объяснить такое единодушие: собственными убеждениями или влиянием первого секретаря. Последнее приходит в голову после того, как при мне Никульшин сказал одному из членов бюро, который в оценке Инзубова разошёлся с мнением большинства: “Ты здесь проявляешь политическую незрелость…” (довод уже знакомый, не правда ли?). Прозвучало это впечатляюще.
Итак, не зависимо от того, чем объясняется единодушное осуждение членами бюро и работниками горкома Жени Инзубова за его выступление на пленуме, это не делает им чести. Получается так, что они разделяют мнение секретаря о вреде открытой критики.
Что это, как не отголоски старых представлений? Пора понять, что правда никогда не может быть вредна, что именно коллективная борьба с недостатками и открытая критика ошибок – лучший способ быстрее достичь успехов. Воспитание гражданской активности молодёжи – задача, которую решает весь комсомол. И верное средство воспитания этой активности – участие каждого в общих делах, утверждаемое в каждом сознание, что судьба дела зависит лично от него. Именно это развивает и мысль, и энергию, и смелость.
Конечно, руководить, побуждая окружающих к самостоятельности и инициативе, труднее, чем действовать приказными методами. От вожака требуется при этом умелое и гибкое сочетание коллегиальности и единоначалия, демократии и подчинения приказам сверху. Но кто сказал, что быть комсомольским руководителем легко?»
После этой статьи опять начались разборы в горкоме и обкоме. Приехали инструкторы ЦеКа комсомола и пригласили Женю в гостиницу "Крым", у самого начала набережной, побеседовать с глазу на глаз. Там, в гостиничном номере, они задали ему вопросы:
– Как ты думаешь, почему после всей критики и газетной шумихи Никульшина всё же не снимают с поста секретаря горкома?
– Меня самого это удивляет.
– Может за ним кто-то стоит? Есть чья-то рука? Ты не знаешь, кто его поддерживает?
– Откровенно говоря, не знаю. Меня тоже интересует этот вопрос? Но думаю, что здесь большая поддержка свыше, если даже работники горкома партии для него не представляют опасности и он с ними ведёт себя так же по хамски, как с комсомольцами.
– А не думаешь ли ты занять его место, если его снимут всё же с поста?
– Если сочтут нужным меня избрать на это место, не откажусь, но цели перед собой такой не ставил.
Может быть, и сломался бы Женя оттого, что не одолел он хамства, что всё пошло не так, как они с братом предполагали, что не с Никульшина стали спрашивать ответ за неправильное поведение, а с Жени за то, что осмелился выступить. Может быть, не хватило бы сил выдерживать перемену в отношениях к нему, если бы не то, что свои комсомольцы книготорга наотрез отказались выступать против Жени, как того требовал горком, и избрали его секретарём. Если бы не вошли однажды в книжный магазин на набережной два человека и, встретив Женю, не протянули бы ему руки со словами:
– Мы прочитали о тебе в газете "Комсомольская правда" и приехали сюда из Свердловска только для того, чтобы встретиться с тобой и пожать мужественную руку. Спасибо тебе за правду.
Они повернулись и вышли, а Женя даже не узнал их имён, но был счастлив, что, значит, всё это было не напрасно. Не только в Ялте знали его и верили, что правду нужно говорить открыто.
Многие пожимали руку, многие восхищались, многие благодарили. Это было главное.
Никульшина не сняли, а перевели работать заведующим важного для города транспортным отделом горкома партии. Позже гораздо узнал Женя, что поддержку и протекцию ему составлял Куценко по чьей-то команде сверху. Но невыносимый характер Никульшина, его заносчивость и уверенность в успехе карьеры путём грубости сказался и на верхних этажах здания, что вынудило всё же перевести его вскоре начальником одного из предприятий города, где в пьяном виде он сумел разбить государственную машину, а через некоторое время заболел и скончался, так и не выбившись в Гитлеры.
Между тем Женю всё же приняли в партию ещё в бытность Никульшина секретарём (пришлось уступить центральной печати и требованию ЦеКа комсомола), но вскоре после этого в том же горкоме партии ему вынесли строгий выговор и приняли решение о снятии с работы в книготорге. Причиной тому послужило событие, имевшее место на набережной у памятника Ленину. А случилось это так.
Как обычно, Женя организовал на площади воскресный книжный базар, куда по обыкновению пригласил кроме местных ялтинских поэтов, маститых мэтров из Москвы, находившихся в эти дни на отдыхе в Доме творчества.
Приглашать он ходил частенько вместе с Антоновым, и в этот раз они познакомились с необычным поэтом Николаем Глазковым, выделявшимся среди всех современников, прежде всего внешностью. Казавшийся неопрятно одетым, с удивительной тощей бородкой на худом лице, Глазков напоминал собой какого-то средневекового горожанина и, видимо, потому попал в эпизод нашумевшего фильма Тарковского "Андрей Рублёв", в котором снимался без всякого грима, чем очень гордился.
Встретив такого человека на современной улице, трудно было бы поверить, что за этой внешностью скрывается очень мыслящий, хорошо образованный поэт, именовавшийся в литературных кругах патриархом, ибо ему доводилось вращаться со своими стихотворными строками ещё в Есенинских и Маяковских кулуарах.
Твёрдого обещания выступить перед воскресной публикой Глазков не дал, но сказал, что паче чаяния он с друзьями окажется на прогулке в этом районе, то возможно и почитает что-нибудь из новенького.
А новенькое у него было, и к объявленному в "Курортной газете" времени начала выступлений группа московских поэтов уже была на площади, рассматривая выложенные на ряды столиков книги, среди коих, естественно, не было их произведений. Страна в то время переживала поэтический бум, когда стихотворные сборники распродавались быстрее копчёной колбасы, особенно если их авторы были замешаны хоть в одном заметном скандале.
Первыми микрофоном на площади завладели начинающий поэт Саша Марков, не считавший, конечно себя таковым, а, скорее, профессионалом, поскольку успел познакомиться с самим Андреем Вознесенским, побывавшем в его криминалистической лаборатории (Марков работал в милиции). Читал стихи и Юра Меньшиков, продолжавший работать в горкоме комсомола. Его сменил известный в Крыму поэт пионерии, прославившийся стихами об Артеке и для Артека, Николай Кондрашенко. Сам Женя, будучи ведущим программы, тоже читал свои стихи.
Наконец, слово было предоставлено московскому поэту Николаю Глазкову. Хотя, может быть, перед ним выступил его друг из Калмыкии Кугультинов. Но дело не в этом. Ключевым моментом события того дня было выступление именно Глазкова.
Суть происшедшего заключалась в том, что как раз незадолго до того в стране было объявлено нечто вроде сухого закона, то есть, велась борьба с пьянством. А Глазкову пришла в голову мысль почитать только что написанное им новое произведение, называвшееся "Спор водки с коньяком".
Само название стихотворного шедевра – иначе его себе автор и не представлял – как и большинство авторов своих новых творений, уже насторожило блюстителей издававшихся законов. Привлекло оно внимание и содержанием, в котором речь шла о том, что два известных напитка спорили между собой, кто более популярен и ценен для народа. Водка аргументировала тем, что её пьёт рабочий человек, тогда как коньяк потребляет бюрократ и казнокрад. Коньяк же возражал, утверждая, что водка де из сивушных масел и приносит вред здоровью в отличие от благородных виноградных кровей коньяка, дарящих радость и витамины людям.
Любому мало-мальски догадливому слушателю было понятно, что речь шла не столько о том, что лучше пить, сколько о том, кто лучше: рабочий человек или бюрократ. Уловив мгновенно возможную скандальность прочитанного Глазковым, Женя попытался несколько смягчить шоковую реакцию присутствовавших местных блюстителей порядка и потому с улыбкой подойдя к микрофону объявил:
– А теперь, после несколько шуточных стихов Николая Глазкова предлагаю слово ялтинскому поэту сатирику Игнату Беляеву.
И Игнат Степанович тоже прочитал о выпивке, но совершенно в другом русле. Его поэтический короткий рассказ выводил на чистую воду отдыхающего, который на совет врача выбрать себе оздоровительный маршрут вместо путешествий по горам и парковым дорожкам избрал короткий маршрут в пивную и обратно.
То ли на несчастье, то ли на счастье, но в числе слушателей, стоявших плотным кольцом вокруг выступавших, оказался случайно проходивший мимо секретарь ЦК партии Украины Титаренко. Не успели зрители разойтись, а руководство горкома партии было уже оповещено о крамольном выступлении поэта у памятника Ленину.
Очень скоро созванное бюро горкома партии, не имея возможности хоть как-то наказать московского писателя, автора шести сборников стихов, но вынужденное отреагировать на происшедшее в связи с указанием вышестоящего начальства, объявило Жене, как организатору книжного базара, на котором были допущены неутвержденные горкомом выступления, строгий выговор со снятием с должности в книготорге.
Писательская общественность, отдыхавшая мирно в доме творчества имени Павленко, заволновалась, засуетилась: как же так, из-за их собрата по перу пострадал ни в чём не винный человек? И Женю подвели под руки к сидевшей в кресле поэтессе – символу времени – Маргарите Алигер, которая, внимательно выслушав историю в кратком эмоциональном изложении одного из инициаторов оказания помощи, сановно произнесла:
– Я, конечно, могу пойти в горком партии и поговорить с ними. Но это будет прецедент, который не останется не замеченным. Начнётся скандал. Нужно ли это? Я не отказываюсь, но подумайте, молодой человек, нельзя ли решить вопрос другим способом?
Женя сказал, что попробует съездить сначала в обком партии, и поехал. Заведующий отделом пропаганды Качан принял радушно, спокойно выслушал Женю, и то ли уже знал о возможных последствиях связи с писателями, то ли действительно искренне согласился с доводами Жени, но тут же соединился с Ялтинским горкомом и мягким ровным голосом, но очень определённо сказал:
– У меня тут ваш коммунист сидит, Инзубов, которого вы сняли с работы из книготорга. Он вот рассказал мне, что произошло, и я, честно говоря, не понимаю, в чём его вина.