XXXIII
Между тем в зале все поднялись, собираясь переходить ужинать в столовую.
Только один человек сидел как пригвожденный к своему месту и не двигался. Глаза его тревожно обегали всех и затем подолгу, будто прикованные, не покидали записки, лежащей на пюпитре государя.
Григорий Николаевич Теплов, сидевший лицом к тем дверям, в которые выходила Маргарита, видел в конце анфилады комнат фигуру преображенца и узнал Шепелева еще прежде Маргариты. И этого было довольно!..
Теплов знал, когда ехал сюда, что в Преображенском полку, по словам Алексея Орлова, произошла днем бурная сцена между Пассеком и Квасовым. Квасов грозился, что в тот же день он или его племянник будут в Ораниенбауме и доведут до сведения государя то странное, что творится на ротном дворе, и все, что узнал случайно Квасов от пьяного солдата. Орлов, передавая это Теплову, считал все за пустую угрозу, хотя Квасов грозился, что имеет доказательства. Давно уже бывали подобные разговоры и ссоры во всех полках, и некоторые офицеры грозились довести до сведения государя то, что, в сущности, им только чуялось, но чего доказать они не могли. И угрозы всегда оставались угрозами!..
Теплов, едучи в Ораниенбаум, все-таки думал об этом случае на ротном дворе. И тут вдруг во время квартета, в ту минуту, когда он наиболее был спокоен и усердно водил смычком по своей виолончели, вдруг предстало перед его взором ужасное видение. Этот преображенец Шепелев, конечно, смутил Теплова не менее, чем и Маргариту. Если графиня боялась в нем своего палача, то и для Теплова точно так же это был палач. Если преображенец явился во дворец, вопреки этикету проник до первых комнат и стоит в ожидании выхода государя, то, очевидно, он не с пустыми руками. А если у него есть хоть что-либо, то и судьба Теплова тоже в его руках.
И в ту минуту, когда Маргарита вышла к Шепелеву и говорила с ним у дверей, затем исчезла за ними, Теплов, не спускавший с них глаз, начал отчаянно путать и ошибаться на всяком шагу. Государь уже раза три гневно взглянул на него и два раза нетерпеливо вскрикнул, не относясь ни к кому:
– Quelle mazette!..[48]
Во время антракта Теплов несколько успокоился, но затем, когда Маргарита снова появилась в зале и положила записку на пюпитр государя, он мгновенно изменился в лице. Тонкий Теплов заметил тотчас в графине следы страшной тревоги. Спокойное и красивое за час назад лицо ее было, по его наблюдению, с совершенно изменившимися чертами. Вдобавок она не усидела в концерте и ушла нетвердыми шагами.
Скоро все поднялись с места, и многие уже прошли в столовую вслед за государем, а в зале оставались только несколько человек, в том числе принц, гетман и Корф. Теплов почувствовал, что сердце его затрепетало от радости. Записка, забытая государем, лежала на пюпитре. Теплов был убежден, что это донос Квасова на Баскакова и Пассека и поэтому его жизнь и жизнь его новых друзей зависит от этой бумажонки.
«Надо уничтожить этот клочок как бы то ни было!» – решил он.
Теплов слышал и знал, что графиня, сказавшись больной, ушла спать. Он понимал, что завтра Маргарита или, наконец, тот же Шепелев или Квасов снова повторят, доведут до сведения государя то, что теперь написано на этом клочке. Но главное не в том, надо выиграть время! Завтра – не сегодня! Ночью он уже побывает у Орловых, и что-либо предпримут они. Григорий Николаевич отважно подошел к пюпитру государя, будто для того, чтобы проглядеть его ноты. Скоро рука его уже двигалась около записки…
В ту минуту, когда он начал перевертывать страницы тетради, последние находившиеся в зале вышли в столовую. Но вдруг Теплов, к ужасу своему, увидел, что принц Жорж не последовал за другими, а зорко следит за ним!.. И вот он близится к тому же пюпитру и, став около него, косо поглядывает на записку.
«Взять нельзя! Он знает! Он понял!» – простучало молотом в голове Теплова.
Действительно, было ясно, что Жорж пришел стать стражем над этой запиской. Теплов ожидал каждое мгновение, что принц протянет руку, возьмет записку и просто снесет ее государю. Он не знал, как досталось Жоржу накануне от племянника, чтобы он решился теперь на новую головомойку. Жорж твердо решился только караулить записку! Теплов быстро сообразил, что делать. Он предложил руку принцу, чтобы вести его ужинать. Принц охотно согласился, и оба двинулись в столовую. Маленький беленький клочок бумажки остался на пюпитре.
Теплов тотчас заговорил о Германии, в которой долго жил, но, проходя первые комнаты, он вдруг покинул на минуту Жоржа, подошел к гетману и быстро выговорил:
– Кирилл Григорьевич! Идите в залу, уничтожьте записку. Не то завтра и мне, и вам, и многим снимут головы!
Гетман побледнел как полотно. Он, конечно, как и другие, заметил продолжительное отсутствие Маргариты, заметил ее тревогу, видел записку.
Теплов быстро вернулся к Жоржу и снова завел речь о германских университетах. И снова, любезно подав ему руку, провел в столовую.
Гетман, от природы очень трусливый, по национальности осторожный, стоял на месте и не знал, что делать. Он верил Теплову на слово, потому что перед тем сам ему предсказывал донос. Он не знал, что государь, уже получив несколько доносов, не верил им. Кирилл Григорьевич думал, что это первый донос. А он сам как на грех со дня объявления войны с Данией вступил через Теплова в сношение с кружком Орловых, который был уже теперь не кружок, а многолюдное сборище с разветвлением по всему городу.
Гости почти все уже были в столовой. Веселый хохот государя раздавался оттуда.
Гетман взглянул в залу. В ней только один полусонный камер-лакей поправлял свечи и стулья. Инструменты лежали на местах. Гетман, как и другие, знал, что государь после ужина непременно вернется к своему пюпитру и будет снова играть, следовательно, найдет записку, вспомнит и прочтет! И гетман, меняясь в лице, с дрожью во всем теле, быстро двинулся в залу; не помня себя, с каким-то туманом перед глазами, от которого будто кружилось все и будто потухали свечи, он приблизился к пюпитру. Через мгновение скомканная записка была в его кармане.
Быстрыми шагами догнал он несколько человек, еще беседовавших в соседней горнице, и вместе с ними вступил в столовую.
И записка эта в боковом кармане камзола гетмана жгла его как уголь в продолжение всего ужина. А что, если хватится государь! Пошлют за запиской и ее не найдут! Государь такой человек, что способен полушутя приказать немедленно запереть двери, раздеть или просто обыскать всех! Записка скомканная найдется в его кармане! И он будет в Сибири!
«Нет! Съем!» – решил гетман, но, однако, не успокоился. И, будто в ожидании этого редкого блюда, он не только не ел ничего, но сидел, тяжело переводя дыхание и не смея взглянуть на Теплова. Он чувствовал, что тот не спускает с него взгляда и вопросительно впивается в него глазами, но не отвечал… даже взглядом.
Через час или полтора веселая, слегка захмелевшая компания расходилась и разъезжалась. Государь, веселый, но сильно уставший, послал Гудовича за своей скрипкой в залу.
– А то и другую мне разобьет кто-нибудь! – вымолвил он.
Гудович лениво пошел в залу, взял скрипку, вспомнил о записке взволнованной графини и, не видя ее на пюпитре, удивился. Он помнил хорошо, что государь не брал ее, уходя ужинать.
«Ну и черт с ней! – подумал он. – Маргариткины штуки! И чего она выходила, да еще, кажись, ревела? Вернулась с распухлыми глазищами».
Еще через час весь Ораниенбаумский дворец спал беспробудно!
XXXIV
Наутро Маргарита, проснувшись, вспомнила все случившееся накануне, и с первых же минут пробуждения для нее начался день такой же тревожный.
Лотхен положительно нигде не было, она скрылась. Маргарита знала ее давно, любила, верила ее честности, но тем не менее прежде всего бросилась к тому комоду, где лежали ее бриллианты и деньги. Все было цело. Затем она вспомнила о бумаге и, сделав наскоро пакет, хотела переслать его государю, но решила, что это невозможно, что надо дождаться свидания и передать лично. Несколько раз спрашивала она, поднялся ли государь и может ли она его видеть, но получала в ответ, что государь спит.
Наконец около двух часов дня графине подали письмо. Она быстро распечатала его, пробежала глазами и опустила руки.
– Что! – вымолвила она вслух сама себе. – Как! Лотхен! Что я? С ума схожу?!
И она снова пробежала письмо. Нет, это ей не чудится! Она не бредит! Это длинное немецкое письмо, красиво написанное кем-то, подписано каракулями, изображающими «Лотхен». То, что говорится в нем, было бы нелепой шуткой, бессмыслицей и поэтому должно быть правдой. Содержание письма, которое подписала Лотхен каракулями, действительно должно было изумить Маргариту.
Лотхен начинала с того, что просила у графини, которую искренне любила и любит по-прежнему, прощение. Смысл длинного письма был следующий:
«Всяк сам за себя. Вы старались для себя и достигли того величия, в котором от всей души желаю вам остаться. Я стремилась к другому и тоже достигла и тоже, надеюсь, долго удержу то, что сумела завоевать. Ваше положение настолько высоко, что вы не можете мне завидовать и не должны на меня сердиться. Покуда вы безумствовали, полюбив мальчишку, который вас мог погубить и, по счастью, не погубил, я тоже устраивала свою судьбу. Теперь я в доме графа Иоанна Иоанновича полная хозяйка над всем, а еще более над ним самим. Но этого мне мало. Я слишком самолюбива, чтобы удовольствоваться ролью простой наложницы, и надеюсь, что вскоре буду носить ту же фамилию, которую носите вы. Да, liebe Gräfin, я надеюсь, и даже скоро, быть графиней Шарлоттой Скабронской, а покуда остаюсь любящая вас Лотхен».
Маргарита так потерялась от этого письма, что не знала, что делать. Наконец она сердито расхохоталась и произнесла вслух:
– Ну, Лотхен! Этого я, признаюсь, от тебя не ожидала.
Действительно, Лотхен не лгала в письме, и в эту минуту, когда Маргарита читала его, веселая немка, «верченая», как звал ее когда-то Иоанн Иоаннович, была у него в отведенных ей горницах и властвовала в доме.
Иоанн Иоаннович после невероятного приключения на похоронах внука, выведя красивого преображенца из шкафа внучки, решил окончательно бросить мысль о «цыганке». Он собирался уже снова не бывать в ее доме, прекратить всякие сношения, но с этого же дня его стала преследовать «верченая», то есть красивая немка Лотхен. Она казалась севрской куклой около серьезной красоты Маргариты, но сама по себе была очень хорошенькая, а главное, была непрерывно и неисчерпаемо весела и смешлива. Иоанн Иоаннович перестал ездить к внучке, но Лотхен начала ездить к нему, выдумывая всякие поручения от барыни.
И вскоре старик догадался, в чем заключается игра Лотхен. Иоанн Иоаннович недолго думал и решился. Мало ли у него перебывало «вольных женок»! Одной больше, что за важность! И кончилось все побегом Лотхен и переездом в его дом.
Часа в четыре Маргарита добилась свидания с государем, и первые слова ее были:
– Я надеюсь, что вы уже распорядились?
– Насчет чего, графиня? – отозвался государь быстро, так как спешил на парад голштинского войска.
Маргарита изумилась, напомнила о вчерашней записке и была несказанно поражена, узнав, что Петр Федорович ее и не читал и не видал…
Маргарита тотчас же передала государю полученную накануне бумагу и глазам своим не верила, когда государь, пробежав ее, рассмеялся.
– Ну, знаете, графиня, только на вас разве я сердиться не стану. А следовало бы и с вами дня три не говорить!
– Я вас не понимаю! – воскликнула Маргарита.
И государь передал графине, что эти доносы действительно надоели ему. Все это вранье, клевета. Конечно, есть в Петербурге и вельможи, и гвардейские офицеры, которые не любят его за симпатии к немцам, но что от этого недовольства нескольких лиц до заговора – целая пропасть.
– Я знаю, – прибавил он, – что жена меня ненавидит и что она хитрая, лукавая, на все способная женщина. Она, конечно, готова была бы стать во главе заговора, чтобы даже убить меня. Но что же она может сделать одна? А приверженцев у нее нет. Одна семнадцатилетняя Дашкова, которая к тому же une tête fêlée!..[49]
Графиня почти насильно заставила государя отложить на время парад и вернуться в кабинет. И там в продолжение часа на все лады, чуть не умоляя его на коленях, горячо просила поверить всему и распорядиться.
– Наконец, сделайте это для меня! – воскликнула Маргарита. – Исполните мой каприз! Умоляю вас только об одном: прикажите арестовать этого офицера Пассека, и если доносчик лжет, если у Пассека не окажется этих документов, компрометирующих всех остальных заговорщиков и императрицу, то тогда я готова на все! Накажите меня, как хотите! Прогоните от себя…
Государь обещал, наконец, исполнить прихоть и каприз красавицы. Но после смотра и парада, забыв об обещании, он отправился прямо в маленький ораниенбаумский театр, где в этот вечер должно было идти представление. Государь сам осмотрел, все ли в порядке, и здесь, когда он оглядывал театр, еще под впечатлением вчерашнего концерта, ему вдруг пришла новая мысль. Музыкальный запой еще продолжался. Ему сегодня хотелось бы поиграть на скрипке, а надо ждать три дня до двадцать девятого числа. Он подумал и велел послать сказать музыкантам, что вечером он сам сядет с ними в оркестр и будет играть вторую скрипку. И, озабоченный новой затеей, государь быстро вернулся во дворец, достал ноты и стал репетировать свою часть той увертюры, которую намеревался приказать играть.
Маргарита догадалась, будто чуяла, что ничего еще не сделано. Она смело, точно так же, как еще недавно Жорж, направилась прямо к дверям кабинета.
На этот раз дверь была не заперта. Маргарита без церемонии, потому что уже имела на это право, вошла. Государь точно так же собирался рассердиться, но Маргарита вдруг стала на колени и полушутя-полусерьезно объявила, что не уйдет до тех пор, пока он не даст приказания арестовать Пассека.
Петр Федорович покачал головою, как бы говоря: «Ох, уж вы, женщины!»
Кликнув Нарцисса, он велел позвать к себе кого-нибудь из адъютантов. Тотчас же явился Перфильев.
– Ну, вот и отлично! – воскликнул Петр Федорович. – Этот самый у меня умный. Вот видишь ли, Степан Васильевич, ступай ты в Петербург исполнять дамский каприз. Прежде всего на тот Преображенский ротный двор, где теперь чаи распивает и ничего худого себе не ждет офицер Пассек. Арестуй его и приставь к нему такую стражу, как если бы он был самый страшный государственный преступник. Уж шалить так шалить! – рассмеялся государь. – Понял?
– Понял, ваше величество!
– Ну а потом, – прибавила Маргарита от себя, – не мешало бы вашему величеству приказать господину офицеру заехать и поглядеть, что делают офицеры Орловы.
– Извольте! Это Степан Васильевич сделает с особенным удовольствием. Он тоже картежник и тоже выпить любит, а у Орловых вечное пьянство и карты. Так вот, – обернулся государь к Перфильеву, – сначала сделай глупое дело, а потом ступай к Орловым и сделай умное: награди себя за поручение. Можешь оставаться у них хоть целых трое суток. Играй в карты и пей.
– Ваше величество, – отозвался Перфильев, – и то и другое я исполню с особенным удовольствием и усердием, в особенности второе поручение, так как я уже несколько дней, как имею сведения, что к Орловым стоит приставить кого-нибудь для надзора. Но, признаюсь откровенно, побоялся доложить об этом вашему величеству, так как его высочество принц Жорж…
– Ну, здравствуйте! И этот тоже в доносчики полез… Фу, господи! Ну, вот и отлично, стало быть, должен быть доволен! Ступай! – выговорил Петр Федорович, и, чтобы скорее отвязаться от Перфильева и Маргариты и вернуться к нотам и скрипке, он прибавил: – Графиня, уведите его к себе и расскажите… Объясните… Все, что хотите!
XXXV
Вечером двадцать шестого числа ораниенбаумский театр был полон приглашенными.
Государь действительно сел в оркестр, играл малозатверженную партитуру и усердно сбивал с толку всех музыкантов.
Представление разделялось на две части: на серьезную и веселую.
Публика тоже мало интересовалась пьесами, которые повторялись за последнее время часто. Многие знали их наизусть, видев сотни раз еще при Елизавете Петровне. Публику интересовало гораздо больше другое обстоятельство.
В театре в двух передних ложах направо и налево от публики, друг против друга, будто умышленно, сидели две женщины, на которых постоянно, при малейшем их движении, обращалось всеобщее внимание.
Налево в эффектном оранжевом костюме, отделанном черным бархатом и вышитом серебром по черному, как всегда красивая, но несколько неспокойная, тревожная, нервно настроенная, была графиня Скабронская. Она вовсе не смотрела на сцену и не переставая шепталась с прусским послом, которого вызвала из города и назначила свидание в театре. Гольц был тоже видимо неспокоен. Несмотря на то что публика не спускала с них глаз, они не переставали шептаться.
Предмет их беседы, очевидно, был не простой, а крайне важный. Покинуть театр и поговорить наедине они боялись, так как Петр Федорович мог бы принять их отсутствие на свой счет, приписать своей дурной игре на скрипке. Приходилось говорить в театре и при тысяче нескромных глаз.
Направо, прямо против их ложи, сидела другая красавица, которая не уступала красотою Маргарите. Одежда ее траурная, черная с головы до ног, резко бросалась в глаза среди пестрых, разноцветных костюмов всех дам. Лицо ее было не только сумрачно, но даже печально. Она тоже не смотрела на сцену, но и не шепталась ни с кем, а, опустив глаза и глубоко задумавшись, сидела неподвижно. За нею в глубине ложи сидела фрейлина и какой-то придворный. Это была императрица, которой приказали приехать из Петергофа и присутствовать на спектакле. Это было сделано ей на смех.
Накануне Петр Федорович узнал от Гудовича, что жена говорила кому-то и радовалась, что ее не приглашают на увеселения и празднества Ораниенбаума.
– Ну, так я заставлю ее приехать! – воскликнул он.
И в этот вечер государыня явилась в театр, но решилась протестовать, хотя бы своим черным траурным платьем, с которого только ради приличия сняла плерезы.
Несколько раз во время спектакля государыня и графиня обменивались странными взглядами. Маргарита, глядя на нее, думала:
«Знаешь ли ты, что не нынче завтра я буду просить арестовать тебя, сослать в монастырь и постричь. А эта просьба моя будет исполнена охотно. И тогда, знаешь ли ты, кто может вскоре занять твое место?»
И эти мысли заставили сердце Маргариты замирать как-то особенно. Ничего подобного она не чувствовала никогда за всю свою жизнь.
Императрица, со своей стороны, взглядывала спокойным взором, будто свысока мерила эту авантюристку, явившуюся в Петербург бог весть откуда, прикрываясь именем глупого полурусского вельможи.
Государыня знала отлично, что эта красавица – не Воронцова и вообще не из тех безграмотных и глупых женщин, которыми так много и часто на ее глазах увлекался государь. Государыня смотрела на Скабронскую и думала:
«Я одна, быть может, знаю, чем ты можешь быть, если судьба не захочет заступиться за меня. В этой стране, добродушной и слабодушной, с горстью просвещенных людей, с легионами темного народа, – все возможно! Как легко и просто могу я через месяц, покуда он будет там на войне, сделаться регентшей государства, а может быть, и более… Так точно и ты!.. Завтра меня могут легко и просто с помощью солдат свезти и бросить в келью дальнего монастыря на окраине громадной страны. Тогда с тобой так же легко и просто может быть то же, что было всего сорок лет тому назад на памяти многих еще живых. Ту звали Мартой, тебя звать Маргаритой. До сих пор судьба ваша почти одинакова. Он неумеренно ниже того, глупее, бесхарактернее, а ты неумеренно умнее и красивее той. Сначала из Маргариты ты сделаешься Анной или Елизаветой, как я из Софии Фредерики стала Екатериной. А затем болезненный император может преждевременно сойти в могилу, а у тебя, быть может, уже будет сын. И вот явится на глазах удивленного… даже нет… не удивленного, а боязливого или равнодушного люда… явится императрица Анна Вторая или Елизавета Вторая. Все это только кажется сказкой из „Тысячи и одной ночи”. Но я верю в возможность этих сказок на берегах Невы. Такая сказка может быть и со мной, может быть и с тобой. И теперь, в эту минуту, никто не знает, один Господь знает, про кого услышит Россия и Европа: про Екатерину Вторую или про Елизавету Вторую. Если эти слова: „Елизавета Вторая” – кажутся бессмыслицей, то слова: „Екатерина Вторая” – еще более бессмыслица! В пользу Елизаветы Второй – император, двор, голштинцы, часть гвардии, ему подвластной. Эта сказка имеет за собою законную силу! А сказка об Екатерине Второй – сказка противозаконная. За нее, если дурно и неискусно расскажут ее, – закон поснимает с плеч много умных и благородных российских голов».
И от мыслей этих государыня надолго поникла головой. Ее привел в себя вежливый голос фрейлины, говорящей, что представление кончилось.
Она очнулась и вздохнула. Все в театре были на ногах, некоторые выходили, а против нее в своей ложе уже стояла эта авантюристка… стройная, изящная, и, как-то величественно откинувши бюст свой, дерзко и гордо оглядывалась кругом на публику. И государыня, грустно улыбаясь, шепнула невольно:
– Чем не Елизавета Вторая!
И в этот же самый миг, под давлением какого-то тайного неведомого толчка или будто веянья, Маргарита, оглядев пеструю толпу, взглянула на поднявшуюся со своего места государыню и встретилась с нею не только глазами, но встретилась и помыслами.
«Ты красавица императрица! Но, – подумалось мгновенно Маргарите, – но, если бы я была на твоем месте, то… я чувствую!.. Я была бы не ниже!.. Я была бы только… на своем месте!..»