За секунду до сумерек

Он вдруг оценивающе поглядел на Чия.

Не понимаешь? Чушь всё. Не поймешь.

Все, заслонка упала. Он снова улыбался. Чий и, правда, не понял, как к этому относиться, было там и правильное, и неясное. Он даже не договорил, хотя что-то он хотел. Это действительно правильно, если это так, и южанин действительно объяснял и насчёт Громовой. Как там, -у второго нет слов, чтобы это описать, а первый все равно не поймет, потому что слов не знает. И не то, чтобы Чий совсем ничего не понял, он понял все, что ему описали, но это не жизнь, жизнь сложнее, и, чтобы понять по-настоящему, надо знать.

За горбатой переносицей и в темных провалах сильно выступающих надбровных дуг, где-то там, за ними, скрывался разум и знания, нечеловеческие знания, древние пласты, слои. Южанин знал не только это. Он хранилище информации. Чий, как будто почувствовал это, ему так показалось, когда человек перестал кривляться, маска спала и он стал говорить по-другому, как если бы он до появления Чия именно об этом и думал, и еще до этого не раз, и кривлялся не, как это делали обычно, для того, чтобы набить себе цену, а из- за другого.

Костер потушили, они легли спать, и на глаза опустилась темная непрозрачная пелена. В животе было неприятно от мяса, он отвык есть жареное, и съел-то ведь совсем чуть-чуть. Разбуженное воображение не давало уснуть, хоть он и думал, что заснет сразу же. Он думал о том, что упустил в разговоре, что почти понял, вроде, он говорил именно о том, о чем думал Чий, раньше когда-то, но у него не получилось. А теперь должно получиться, если бы он только не забыл смысл, ему пытались открыть загадку, а он услышал только, о чем уже имел подозрения, о людях, это сначала он думал, что ему просто недорассказали. А теперь думал, что недопонял, и это его вина, он не мог встать за краем, у него не было знаний. Он засыпал и думал о людях: лица были знакомые, и мозг выдумывал чужие, он задумался, что человек прекращает быть ребенком, когда взрослые перестают казаться умными и сильными, а до этого было детство счастливое…

…Тогда было не утро, он просто поздно встал, светло, околичная дорога. Впереди собирают урожай, в руке лепешка еще горячая, которую ему дала мать, и он стоит и испытывает гордость за них и за себя, потому что он часть их, потому все так умно и хорошо.

«Интересно, о чем тогда думал Изран», – подумал он, и лежать сразу стало неуютно, но он уже почти спал.

Он открыл глаза, было темно, проснулся он оттого, что его сильно дернули за плечо. Хотелось спать.

– Вставай, тебе идти.

Чий сразу все вспомнил и встал, протирая глаза.

Вокруг стояла тишина абсолютная, Громовая молчала, Лес спал уже давно, сыро вокруг, и нет ветра, листья затаились и боялись пошевелиться на ветках.

– Гора где? – спросил он.

– Вон там, – ответили ему и развернули лицом куда-то в точно такую же тихую и глухую темноту, что и рядом.

Он знал, что таких низких веток здесь нет, но постоянно ожидал, что на что-то сейчас наткнется лицом, рядом сзади по земле шуршали шаги. Воздух висел абсолютно неподвижно, Чий чувствовал лицом и руками, как он протыкает туман, собирая влагу. Он будет идти так, принимая росу и, может быть, даже оставляя сзади после себя туннель в форме тела, в который этот плотный туман обратно уже не поползет, и будет становиться все мокрее и мокрее, и, когда дойдет до конца, рубашку можно будет выжимать, два тоннеля – они вместе будут мокрее. Он опомнился и остановился:

– Ты же должен идти назад?

Сзади тоже остановился, Чий почти ничего не увидел в темноте и не услышал, он подождал немного ответа и пошел. Сзади снова мягко зашуршала земля.

Когда они окончательно остановились, было уже немного видно непроницаемо-черную стену низких кустов впереди и за ними отрытую землю.

– Стой!

Чий остановился и потом, простояв, так развернулся. Человек стоял, глядя на него, и молчал, а потом вдруг заговорил сразу быстро, почти без пауз и негромко, так что он не разобрал начало и стал понимать по ходу.

–…мог бы про трактора и машины, и ты все равно думал бы, что удивительнее ничего не может быть, если бы поверил, вещи приводят в движение вещи. Но это все равно не Империя! Еще или уже. Мы стары – это старость. Если б ты увидел человека того времени, когда мы были сильны, ты решил бы, что перед тобой нелюди, правящие землей и водой, говорящие на расстоянии… Ты знаешь, люди раньше летали, но мы были и остались животными, и тогда тоже. Оказалось, что обывателю все это безразлично, почти всем, обывателю это просто неинтересно, ему важна только польза – нажимаешь на кнопку и пользуешься, и дураки верили: что за тысячу лет до того, когда началась эпоха вещей, люди были глупее когда пахали землю, а они были точно такими же, также жили, сорились, мирились, переживали, абсолютно так же, потому что, в отличие, от уровня знаний культуры, уровень знаний массового человека не изменился никак – если раньше воду кипятили на костре, то после ее кипятили с помощью вещей, и для этого не надо знать принцип работы вещи, надо знать на какие кнопки нажать. У обывателя нет потребности изучать, сказал один человек, у него есть потребность понять, а это не одно и тоже, понять – значит упростить, привыкнуть, чтобы то, что считал чудом, не удивляло и все, – он вдруг заорал на него и развернул за плечи. – Ты думаешь, это сказки? Это правда, тебя ждёт там это!!!

Чий глядел на него молча, пока он говорил, в темноте различались лоб и переносица, голова двигалась, и из темноты иной раз виднелись губы, сжатые в линию, ломаясь, выплевывали слова. Он был абсолютно серьезен, говорил и говорил.

Для обывателя, что старая Империя, что наши дни – это одна и та же среда как выяснилось, для увлекающегося это не так, развитие системы и он связаны. Но оказалось, что их число непостоянно. Когда- то этот процесс пропустили все, их число вдруг уменьшилось, и казалось, что ничего не изменилось, все осталось, как и раньше, может, и не сильно уменьшилось. Никто не знает, на три десятых, от того сколько их было, может, больше, может, меньше. Да это неважно, и началось падение, сначала быстрое, когда система сложна, она всегда наиболее уязвима, через десять тысяч лет, двадцать – я не знаю – Империи уже не было. Потом люди забыли машины, процесс замедлялся, но он был необратим.

Сколько прошло времени с тех пор?

Да я не знаю, много очень, сейчас человек пользуется самой простой системой. Производит, все то в чем нуждается, сам, ты уже не знаешь, что такое города, они нам не нужны, система почти соответствует уровню обывателя. Она очень устойчива, чрезвычайно. Но процесс не остановился, когда-то считалось, конец будет таким. Но он не остановился, он идет. Я не знаю, сколько времени должно было пройти, чтобы люди забыли это.

Он скинул что-то с плеча, и Чий узнал вчерашнюю палку, на ней натягивалась тонкая веревочка, почти нитка, так, что палка выгнулась, другой он вытащил из-за спины что-то длинное, вроде очень маленького копья, упер одним концом в веревку, палка еще больше согнулась, и это что-то со свистом исчезло в темноте.

– Трудно сказать точно – что-то около ста миллионов, – сказал он уже тише.

– Миллионов лет?!

Нет, это сказка, это неправда, это не могло быть так. Цифра была чудовищной, потому что в данном случае означала время. Тысяча лет – это очень много. Сто тысяч тысячелетий, люди жили, пахали землю, рождались, умирали, убивали, шли войной, народы, тысячи народов должны были переставать жить. И он поднял глаза вверх, не то чтобы он совсем не верил, но он не понимал.

– Земля изменилась. Те горы, что были тогда, – сейчас пустыни, страны погружались на дно моря. А люди жили, вернее, умирали, старели.

– Из-за того, что увлекающихся стало меньше, мы забываем вещи?

– Нет, не так, сложнее, гораздо сложнее. Из-за того, что стало меньше таких, как я и ты, люди забывают цивилизацию, хотя масса не меняется, меняются знания у единиц, и сейчас они почти такие же, как у всех, и человек уже не может их удержать, как песок, они сыплются сквозь пальцы у дряхлого беззубого старика. Уже нет человечества, есть остатки, мы остатки, мы ютимся на Земле, кучками, и доживаем тихо и, как правило, без волнения, в плесени покрываясь пылью. Хотя я, наверное, неправильно говорю, ты так не поймешь, не увлекающиеся, просто не обыватели. Остальные не имеют ничего общего с процессом накопления знаний в системе, они занимались приспособлением к ней, и только струйка от общего потока те, кто системой интересуются. И в первом, и во втором случаях куча вариантов, а не все однородно, люди всегда равные, хотя и существует закон, который делит…

Он оборвал себя сам, так и не договорив, остановился и устало посмотрел на Чия. И Чий решился, он набрал воздуха в грудь и произнес:

– Я не разберусь так, я только слышу, не понимая, может, успеваю запомнить в лучшем случае. Правда, какой смысл?..

Он, правда, не понимал, не понимал как к этому относится. На него вылили информацию, огромную ее кучу, вывалили. «Это естественно, – отметил, как будто посторонний голос в голове, – когда человек получает большую массу информации, новой, и расходящейся с его старыми представлениями, в первую очередь, он пытается ее опровергнуть». И он бы вообще, может быть, не поверил, но рядом была Громовая, он стоял с человеком, которого впервые увидел только вчера, вокруг была еще ночь, а они стояли тут, пришли специально за этим и говорили. И тут он почувствовал, что будто бы все это не на самом деле, ничего этого нет, так, как если бы он спал. Чий поднял голову и посмотрел, спереди на него глядел южанин, свет луны падал ему на лицо, выделяя переносицу и лоб.

– А ты не разбирайся. Ты запомнил это сейчас, – он сделал шаг к нему и схватил за плечи. – А сейчас слушай меня внимательно. Там, – он развернул его, – все очень просто, это сделали люди тогда, миллионы лет назад, тогда это было очень важно, я не представляю, что там могло быть и для чего, но им надо было сохранять все в идеальном состоянии, база – объект – производство, оно не должно было стареть почти совсем, от этого многое зависело, и они тогда решили эту проблему самым естественным способом, поворачивая стрелу времени назад. Они изменили пространство, у того что там, цикличное время соответствует нашему днем и противоположно по знаку ночью, Громовая должна была омолаживаться за ночь, вернее, не полностью омолаживаться, то, что там находится, не было рассчитано на бесконечность, такого невозможно добиться, она все равно старится из-за каких-то погрешностей. Гром, и измененный климат, и Лес вокруг – из-за них, из-за результата их, оттого, что больше нет контура, и ночью тут соприкасаются разновременные пространства.

Чий смотрел вперед за черные кусты, там, где-то дальше за ними, все еще искрило почти незаметно, как будто маленькие, светящиеся, летающие жучки, на мгновение ему почудилось, что черная земля на самом деле горячая и от нее валит пар. Туда надо было идти, за эту землю. «Поворачивали стрелу времени. Омолаживалось. Там время – сотни миллионов лет, прошедших здесь, – внезапно понял он. – Молодое время, время молодости человека».

– Ну может и так. Можешь считать как вздумается, против истины ты всё равно не погрешишь.

Услышал он в ответ и понял, что что-то из того, о чем он думал, произнес вслух.

– Ее возвели на пике, когда человек возвышался все еще, потом Сизиф уронил камень, и тот стал катиться обратно, пока не достиг наших дней, человека уже почти нет, а там все так же, как было. Давай, идти надо сейчас, – он толкнул его за плечи. – Потом ты либо не пройдешь, либо ничего не увидишь. Иди.

Чий сделал шаг и обернулся:

– Вчера, ты собирался разойтись со мной в разные стороны, с утра, почему ты повел меня сюда?

– Ты ничего не понял? Ты бы умер здесь! Мы разойдемся сейчас, ты пойдешь вверх, а я обратно.

– Иди.

– Я не…

– Иди, ну! Скоро будет поздно! Давай.

– Спасибо, – сказал Чий неловко в тишину, тут же почувствовал себя очень глупо, никому тут его благодарности не нужны, нелепые и детские, от него ждали совсем не этого, если хоть что-то ждали.

Он развернулся, пряча взгляд, и пошел. «Правый край, правый, там вход». Он пошел вперед, разгребая кусты руками, потом, где кончалась трава, по сухой каменистой земле, с которой начинается склон. И чувствовал затылком, как в след ему смотрят пристально и тихо. Чувствовал, какой он, наверное, маленький на фоне склона и нелепый, в коротких самодельных штанах, с разбитым лицом. Черная земля внизу не обжигала, и никакого пара тут не было – той же температуры что и кругом, несмотря на спекшиеся комья, которые просто не должны были успевать остыть – такому пространству на это понадобились бы дни.

«Мы доживаем … тихо и без волнения в плесени …в пыли» – он снова вспомнил эти слова, которые его потрясли тогда, все, вроде, то же, что и остальное, но в них было что-то такое, именно в них, когда он впервые почувствовал, что это на самом деле мерзко. В пыли… пылью, и в тот же момент это нормально, просто звучит дико, если ставить вопрос так, а если по-другому, если вообще не быть категоричным, то все и будет по-другому.

Вот так, брат Драр, первый охотник, ты в плесени, мы плесневели из-за тебя, вот так дед, Кунар, а ведь ты был прав, получается, ты почти угадал, вот так, Изран. А кто тогда ты? Повелитель толпы, человек, которого тоже интересовал мир вокруг, а не только твое место в нем, или все лишь постольку, поскольку поможет занять тебе место и ради места.

Искры действительно походили на летающих жуков, медленные, плыли в воздухе по плавным петлям, как пух на ветру, иногда резко сбиваясь со старой траектории, тоже очень похоже на пух, до них оставалось совсем немного – десятка три шагов вверх.

Чий ни разу не обернулся, по-прежнему чувствуя, как за ним наблюдают.

О чем он сейчас думает, ему это зачем? Пожалел мальчишка-дикарь, просто по-человечески. Не похоже, что ему дело есть до мальчишек, для него все одинаковые, сам ведь нож в руке держал, может, несерьезно, проверить? Или все-таки уже не смотрит, стоит в стороне, не обращая внимания, нет ушел, сразу после меня, его уже нет на поляне за кустами, он уже идет сквозь туман назад.

Чий обернулся. Внизу все покрывала темнота, то место, где они стояли, из-за кустов и возвышенности, не пропускающих свет луны, утопало в плотной ночной тени, в которой невозможно было различить человека, который, может быть, уже и не находился там.

Огоньки в воздухе летали совсем рядом.

Неужели, правда? Он ведь почти ничего не узнал, только крохи, причем все в куче и скороговоркой, ни, сколько их таких же как и он, наверное, немного, ни как он таким стал. Я так и не спросил его, почему они, те, кто пусть такие же, как и мы, но способные править временем, почему они не могли сделать больше увлекающихся, они ведь столько всего могли, разве это так трудно, надо было немного поправить в голове, чтобы человек любил думать, или если и не с рождения, то почему они сами все не стали такими. Он не знал сам. И не у кого было спросить. И почему он так мало говорил о Громовой и все время о людях, причём не просто о людях, а только об обывателях и не обывателях, и еще с таким видом, что, мол, о ней и не надо много знать, лишь столько, чтобы ничего не случилось.

И, значит, нет здесь всяких странностей, а есть одна странность – вот та, обратное время граничит с обычным, и человек, если смотрит ночью, видит молнии и не видит, как по Лесу движется «блуждающая область холода», от которой трещат стволы деревьев, под этим, вечно рыжим солнцем, незримо собирается где-то всегдашний туман, и мерещатся человеку несуществующие, невиданные звери, когда он слышит «вздохи» в Лесу. А все из-за того, что гигантский котел, в котором находится Лес, отсюда помешивается ложкой медленно и резко, жижа и пригоревшее снизу, так что возникают вихри разных размеров внутри общей болтанки, и вихри наталкиваются на вихри, и изредка ложка стучит о котел.

Глупо, нелепо, неестественно. Он представил, как выглядит со стороны: еще даже не утро, он идет, веря, маленький на холме, открытый отовсюду для наблюдения и глупый, потому что поверил, надеясь, а на него, может, уже и не смотрел никто. Но есть одно объяснение, себе, там впереди была Громовая за кучей маленьких летающих брызг, до которых можно уже дотянуться рукой. Он понял, что думать уже поздно, надо шагать, и он шагнул. Он шагнул не за маленькие искорки, а куда-то через пустоту, сознание дернулось, как будто спрыгнуло со ступеньки на следующую.

Дальше он помнил плохо, когда стало светло от искусственного света, и он шел вправо, и серый необычный материал коридоров, долго шел, он еще помнил, как на полу лежала какая-то гибкая лента, и он долго думал над чем-то, что вроде она здесь не случайно, южанин обмолвился, когда говорил как надо идти, материал был такой же как и вокруг, тот, из старого мира, но положили её, очевидно, совсем не давно. Он пошёл вдоль нее, пока не оказался здесь, и воспоминания разом не стерлись, став плоскими и лишенными глубины времени.

…Не было ощущения тяжести, наоборот, он чувствовал легкость, массивность, да, но она не тяготила. Легкость и мощь, огромные многотысячетонные захваты, которые были у него вместо рук, чувствовались, как живые, и темнота вокруг. Он висел. Зрение оставалось, но оно теперь служило не для света, он им трогал, им чувствовалось пространство и массивные объекты рядом. Он делал что-то не так. Чий понял, что его руки не совсем его, но его волновало не это, неприятное было в голове и через голову. Голос…– «Артур, их четыре штуки, не так, как обычно, на «ось» ляжет только одна.» – «Как?» – «Один полный разворот, остальные по глиссаде. Понял?» – «Одну развернуть и две глиссадой». – «Да». – «Я кладу и разворачиваю, остальные сами». – «Шмелин». – «Я здесь. Понял, две мои» – «Я Артур, давай нам по развороту». – «Первый третьего, три полных единицы, шестнадцать, тридцать пять, четыре. Понял?» – «Шестнадцать, тридцать пять… чувствую».

Они вместе стали решать какое-то сложное уравнение быстро. Запомнили, потом еще одно. Он был ведомым – аппаратом в руках ведущего, он должен был учиться, запоминать все это: Голос, и математику, и как ощущать «струну», которая должна вот-вот появиться. Но он таял, он сделал что-то не так, эмоции шли потоком, он в них тонул, картинки и тут же следом название, и собственное воспоминание, что он уже знал это, все, что ведущий успел подумать не относящееся к деловой информации, случайно разлетающееся от него, а он все это подбирал. Что-то не так, неправильно. Он даже увидел улыбку чужой матери. Через него шла боль!

– Струна, – сказал ведущий, вернее, подумал, – берем.

И Чий ощутил, что она уже здесь, «струна», невообразимо длинная и тяжелая. Захваты – руки сомкнулись и резкий, четкий и правильный разворот, тысячи раз обдуманный и тысячи раз опробованный, но все равно этот оказался отличным, тоже процесс творения, по сути.

Боль текла, тела нет, есть только сознание, и оно, связано с руками способными порвать пространство, и все это – он сам, боль обжигает сознание, значит, обжигает его самого.

«Хорошо». – «Еще одну». – «Первый пятого, две полных, правильная параллель, девяносто три, двадцать семь, три». – «Правильная, девяносто три, двадцать семь, три». – «Ловишь?» – «Нет, нет…нет, все. Вижу».

Руки пошли вниз, «струна» оказалась хорошая, правильная, от нее не расходилась рябь, значит, все в порядке, устойчивая, и, значит, можно было спокойно класть ее на «ось». Ее он чувствовал, тоже продолговатая и, как будто, пустая. Так вот, значит, какая она. Внутри не пустота, просто туда нельзя «посмотреть», и Чий понял, что так тоже должно быть, все верно.

Поток боли продолжался, картинки, слова, названия, вещи, предметы и механизмы – все то, чего он не видел никогда, и с чем провел всю жизнь.

«Я Шмелин, принимаем по глиссаде»…

«…Наверное, красивое будет утро», – подумал он. Воздух все еще хранил ночную прохладу, он сидел на земле, на территории, которая ночью станет Громовой. А сейчас просто место такое же, как вокруг. Чий провел рукой по траве, смяв росистый зеленый ковер. «Трава, – вспомнил он. – Под травой земля». От земли тоже шел холодок, и кожа на штанах успела уже пропитаться, но он не вставал, он наслаждался. Вот только голова гудела, и, как только он случайно касался воспоминаний о камере симулятора и темноте, его начинало мутить.

Чий сидел напротив того самого места, где они стояли, и откуда потом южанин должен был смотреть, как он уходит. Сейчас там никого не было. Так же пусто, как и вокруг, росисто и тихо.

Он шел по следам отца в лес, а попал туда в симулятор. Наверное, это их Мекка, компьютер с обучающей программой, на базе, непонятного назначения. Примитивно, даже наверное смешно, если бы не значило столько сейчас, мыслеопыт работы группы укладки, а если бы компьютер записывал только деловую часть мыслей? Ничего этого не было бы, а так все получается. Приходит дикарь, как я, редко приходит, очень редко (кстати, сколько их, последних людей – десять, двадцать, вместе со мной уже, хотя какой я еще человек, сто) и получает ментальный удар всего на свете, потому что откуда же дикарь может знать, что, чтобы научится работать дубль-оператором приема, сознание надо настраивать – блокировать неделовую информацию, и, главное, как это сделать. И появилась Мекка – святыня, место их последней надежды…да и какая там надежда – место плаканья в жилетку. На что надежды? Как будто что-то можно исправить.

Он старался не думать. Мир был старый, он отживал, по привычке все еще каждый день поднимая над собой, свое, никому не нужное светило. Вернее, конечно, не мир, а человек, человек живет не в свое время, а старику всегда будет казаться, что, когда он был маленьким, и небо было голубее и трава зеленее.

Теперь Чий понимал, зачем южанин рассказывал так, действительно, какая разница, что такое Громовая и зачем она, сейчас он знал, до какой степени они похожи, жившие тогда боги, которые, оказывается, вовсе не боги, и люди теперь, ничего не меняется. Человек может сидеть за управлением машины (так было) или ехать на транспорте, управляемом автономно для того, чтобы ехать, в который надо лишь сесть на сидение и захлопнуть дверь (так тоже было и даже потом было и не так) и говорить с другом или подружкой: «Нет, в это я не верю. Что там эти ученые выдумают, не знаю». Ехать в механизме, придуманном учеными и благодаря ученым, иметь возможность пообщаться в эту минуту с человеком, находящимся на другой стороне мира, не имея ни малейшего представления о том принципе, на котором эта связь возможна, быть одетым в одежду из синтетики, которая создана благодаря науке, жить благодаря науке и при всем при этом не понимать и не признавать сам принцип ее. И не иметь в голове ничего с ней хоть как-то общего, кроме обрывков воспоминаний о том, как писали в школе какие-то примеры и что-то решали. Дедушки удивлялись какому-то достижению, и это приводили в пример, вот, мол, как человек относится к прогрессу, а внуки и даже дети уже этого не замечали, потому что привыкли с детства, как можно относится с удивлением к чему-то, что ты уже столько раз видел, человеку нужно чудо, любому, обывателю в том числе, чтобы сердце приятно билось, а в этом что чудесного, ткнул пальцем – оно заработало. И все шло как шло, как обычно, а потом в социуме что-то сломалось, в системе, и наступил долгий век посредственностей до конца дней. Его деревня, которой больше нет, сотни и тысячи миров возникали и пропадали, которые были копией Деревни. «Жаль, что южанин ушел», – подумал Чий.

Он бы сейчас подошел к нему и спросил: «Неужели ничего нельзя было сделать, ведь они были боги, они проворачивали время?»

«Можно, но кому?»

«Людям»

«Но ведь люди – животные, ты же понял. Многие пытались, но у них ничего не вышло, знаешь почему? Остальные были не согласны».

«Значит, надо было сделать по-другому, их путь оказался неправильным».

«Среди них были и по-настоящему умные, и они понимали, что затея бессмысленна. Человеческий мир, это мир животных, мир постобезьяны, убей животное в человеке, где останется в тот момент тот, ради которого ты спасаешь его мир, – сказал бы он и улыбнулся, наверное, так. Даже точно. Только его не было, он был у лесовиков, а если бы был все-таки рядом, то Чий бы все равно спросил.

«Наверное, красивое будет утро», - подумал он. Воздух все еще хранил ночную прохладу, он сидел на земле, на территории, которая ночью станет Громовой, а сейчас просто место, такое же, как и вокруг. Чий провел рукой по земле, смяв росистый зеленый ковер. Кожа на штанах успела уже пропитаться, но он не вставал, он наслаждался, вот только голова гудела. Рядом из-за соседней сопки поднималось солнце, его еще не было видно, только свет, не розовый, как везде. Слишком много рыжей краски. Рассвет больше походил на закат. Усталое солнце выберется из-за горизонта и снова будет светить над древним миром, начнется еще один день. Бесполезный точно также, как вчерашний и позавчерашний, и такой же день тысячу лет назад, десять тысяч лет, потому что все это время шло безудержное падение, да и какое там – падение было тогда, когда все только начиналось, система была сложна, и то только с точки зрения истории, современники его пропустили, попросту не заметив, а сейчас это уже не падение, а медленное и неуклонное погружение в трясину, что еще обидней – которого тоже никто не замечает. «Да, это Закат», – подумал он. Настоящий, неважно, что утро, это Закат, вечный, потому что его перестанут видеть только тогда, когда людей не останется совсем, а значит, вечный, потому что некому будет наблюдать, что станет дальше.

Чий сидел напротив того самого места, где они стояли, сейчас там никого не было, так же пусто, как и всюду.

У него почти нет выбора, их деревни нет, да если бы и была, он понял, что ни за что бы не вернулся туда. Что оставалось? Если он спустится вниз и пройдет мимо этих двух приметных деревьев, южанин, наверное, так и шел, мимо низкого, которое росло заметно ближе к сопке, чем любое другое и второго, крона которого, засохшая вверху, торчала нелепым, серым как кость, шпилем, если он встанет в эти «ворота», за которыми начнется путь в лесовиковскую деревню, он придет туда, и его, скорее всего, убили бы, да и что, если бы не убили, он бы упал в ноги южанину и умолял бы, чтобы тот взял его с собой, до старости лазить по руинам этого мира, и это было бы бесполезно. Потому что Сизиф уронил камень.

Рыже-рыже-красное, бол́ьшое с утра солнце, выползло в небо тяжело зависнув. Утро было действительно красивое, старый мир проснулся после ночного сна. Налетел откуда-то легкий ветерок, зашелестев листьями на могучих ветках мудрых лесных гигантов, маленькими листиками в кустарнике.

Голова гудела, он поднялся на ноги и, обтряхнув штаны, пошел в направлении двух деревьев, к одному – низкому и сильно выступающему за пределы леса, и другому – с сухой торчащей верхушкой. Дурак, Сизиф уронил камень, уронил!!! А в спину ему светил, багрово-рыжий, утренний свет.

Хабаровск 08.01.2004г.