За секунду до сумерек

Ответа не было, Краюха думал, так же как и раньше, видимо, о чем-то своем и так и не признался, в том числе, может, и себе, что глупость сделал.

Спина у Дерева была как у выструганного из палки человечка, который валялся у них дома, когда Чий был маленький, и которым он играл, такая же неестественная, плечи несуразно широкие и худые, действительно, как будто под рубашку что-то засунули, к тому же он еще и сутулился. Из-за него полностью был виден только Ушастый с общим мешком, который шел спереди его и справа, от остальных только части которые из-за них выглядывали, руки, головы.

Это его тело. Чий думал не о Дереве. Его тело в смысле – Его, того самого. Здесь только один «Он». Одни у него – ноги, другие – руки, носят и ходят. Мы, наверное, тоже что-нибудь такое, с только ему известным смыслом. Это лее надо уметь так заставлять людей делать то, что нужно тебе. Дойдете вы. И почему это я не могу этим воспользоваться, с радостью воспользуюсь, такое называется благоприятно сложившейся ситуацией, удача идет в руки, надо только держать.

Они будут рассказывать о подвигах Грозы Амбара в Деревне, а Израновские на их месте оказаться не могли, нужна независимость. Все равно получалось… Стой… Вот о чем ты не подумал. Неужели … Да, так выходит. Это же просто, как раньше только не догадался? Ерунду ты, Чий, нагородил…

Так, наверное, люди и просчитываются. Не день даже размышлять – сегодня ведь не первый, все время ходить вокруг с очевидным и заметить только сейчас, хорошо, что хоть сейчас. Не там он опасность искал, и максимум, что им грозит, это не то, что нос разобьют. Ему нужны глашатаи для того, чтобы в Деревне, где он потерпел поражение, пусть даже неявное, в следующий раз он доказал, что одержал победу, когда они вернутся. Ему нужна их независимость – он их мнением дорожит, хоть они об этом и не знают, естественно. А если Краюху бьют по носу, а он в этот момент имеет возможность опять поставить его под сомнение!? Правильность его действий. Никто же не знает, как оно там получится. И вот для этого Ворот с Тольнаком ему и нужны. Костяк и опора. Допустить ту же ошибку, что и в первый раз, он не может, им не дают слова сказать – ложат и втаптывают под каким-нибудь предлогом, и глашатаи участвовать тоже будут, в итоге, все довольны. Изран победил. А нас тогда жестко положат, чтобы так сказать и мысли не было. Вот так получалось.

Он вздохнул, попытался успокоиться и придумать выход, он тоже был. Надо только Краюху научить, чтобы не геройствовал там, да и не слишком высока вероятность, что подойдет именно к этому, тут нужно тоже совпадение условий определенное. Вот только Краюха пока отказывается понимать, что ему грозит. Сам, по глупости, запороть может.

– Да!.. Чушь какая-то получается, если ты прав… Что у него никакой возможности не было выйти из этого с пользой для себя? Ну, или не с пользой, хотя бы без вреда. Не дурак же он.

На збуру идти… в доме ни куска, жрать нечего. Почему? Из-за этого? Что он имел в виду? И на что он намекал или просто не говорил. Весь жалкий, из-за чего пошел понятно, из-за чего так надо оправдываться? Не иду, и все, к чему слова лишние.

– Да тут в чем все и дело. Можно, хоть как-то можно, но не ему. По-другому он привык. Не понимаешь? Вот ты бы мог, и без вреда, и с маленьким вредом, ты это ты, за тобой бы и не заметили, а ему или выгода, или вред, по-другому никак. Ты имел в виду его неспособность доказать выход, и вот ты здесь с ним, он доказывает…

Он резко осекся. Сбился с шага и почти остановился. Захотелось хлопнуть себя по лбу. Он отвел вниз ладонь, разжал со всей силы пальцы, потом снова сжал их в кулак.

– Краюха глядел, не понимая.

Благоприятная возможность. О чем только думал. Нет никакой возможности, а только опасность, главная и основная. Если даже они пожелают прекратить эту прогулку и не будут хотеть идти, то надо только не давать подставить Краюху, и он заставит их дойти, по-другому не сможет, да? А если в этом изменить одно условие!? А если у них дойти нет возможности!? Объективно! Просто не могут. Ресурсов не хватит. Вот оно, что имел в виду Шага. «Вы не можете туда дойти», вот почему он решил идти сам, хотя и глупостью полной их затею считал. Нет возможности дойти, и нет возможности победить другим путём, не дойдя. Человека, в принципе, опасно в угол загонять. А Израна… Вот такого, как он?

Как это будет выглядеть, когда он метаться станет, как подранок загнанный, «на копья прыгать», и успею ли я вообще что-нибудь увидеть там, чтобы оно выглядело, хоть как-нибудь?

Опасно, очень опасно, в любом случае.

Вот это было уже по-настоящему серьезно. И просто сказать: «я не прав» Краюхе тоже нельзя. Потому что он не должен рассказывать, что он виноват, а должен выглядеть виноватым, иначе никак.

– Что такое? – Краюха вглядывался в лицо. – Да что случилось, чего молчишь?

– Не знаю пока ничего, – ответил он тупо.

Краюха, скорчив лицо, покивал, поведя рукой у головы, и отвернулся.

И эта догадка внезапная объясняла, почему он так извинялся. Чий подумал об этом, и внутри у него похолодело. Шага извинялся не за то, что отказывается от своего слова – он был уверен, что с ними что-то произойдет, обязательно. Можно сказать, уже начало происходить, а он из-за семейных дел не будет принимать в этом участие.

«Бред полный, – сказал он себе. – Ты же не поверил ему тогда, это же Шага, который ненавидит Грозу с младых ногтей, перестраховщик». Он вспомнил, как они поговорили сегодня с Израном на привале. Сейчас делать что-то в любом случае уже поздно, надо ждать.

«Ворот, – подумал он и вспомнил о сегодняшнем случае с копьями. – Да нет, вот это несерьезно, совпадение».

Земля под ногами изменилась, она была теперь в каких-то рытвинках, вдавленных в землю аккуратных отпечатках копыт. Между невысоких, почему-то частых тут, кустов вялолиста с обглоданной зеленью, была примята трава. Следы были свежие – день, два. Вероятно, ночевка какого-то большого стада.

Дурак ты, брат. Бля, Чий, сам же знаешь. – Всю жизнь такой – любитель усложнять. Ну, что, нет? Да брось. И Шага такой же, – Чий почувствовал толчок в плечо. – Смотри, когда ты в последний раз из рутины выбирался. А?

– Тут не лучше, – соврал Чий.

На самом деле, он подумал, что здесь действительно хорошо. Если от всего отвлечься, от мыслей этих тревожных. Он покопался в себе и понял, что лени и нежелания утреннего больше нет, пропало, как обычно. Зато сегодня было то, что за время их путешествия появилось впервые…

Они шли в огромной тени огромного облака. Не понять, как сюда попавшего раньше, он помнил, ничего подобного тут не было, небо было просто синим. И там, где облако кончалось, начиналось ярко- зеленое пространство травяного моря. Тень заканчивалась резко, как обрезанная ножом. Все это вместе выглядело очень красиво. И облако само по себе. Они редко такие бывают: не размазанное, абсолютно ровное, и огромное вместе с тем. Как застывшая гора воздушного молока. Именно глядя на такие, понимаешь, что значит высота, на самом деле.

…за время их путешествия появилось впервые… Чий не знал, как выразить. Хотелось просто идти так, ни о чем не думать, неважно куда. Появилось чувство упоения красотой.

Он поглядел на щурящегося в ухмылке Краюху. Посмотрел по сторонам. Втянул носом воздух. На пацанов впереди.

Может, действительно дураки мы с Шагой, и не так все? Красиво… Жаль только, настроения нет.

Если бы не потоптанная земля с травой, пожалуй, было бы еще красивее. А потоптано было немало. Чий пошел осторожнее, стараясь не подвернуть ногу. Какое-то слишком уж здоровое стадо, наверное, из Высокой Степи, у нас таких нет, а она же вплотную здесь подходит – за сопками.

– Здесь где-то проход быть должен. Не через хребет же они шли.

– День пути от лесовиковской деревни или три, как-то, как брат говорил, через него в Высокую Степь караван тот шел, который он проводил.

– Они, значит, так же, как мы, примерно шли?

– Нет, они восточнее шли.

– А воду где брали, я так прикинул, нам бы не помешало свежей залиться, недотянуть можем до Болота запросто.

– Я откуда знаю, а до Болота, конечно, не дотянем, это как бы ни было. Вон туда все вопросы по воде, – Чий махнул рукой вперед, – у нас охотник же есть.

– Тольнак, что ли?

– Что ли. А кто еще? Он у нас думать об этом должен.

– Думать все должны, а он советовать. И ты должен, и я, и вот он.

– Ничего себе, Краюха, ты какой правильный у нас. Все должны. Ты сам, вообще, из-за чего пошел, тогда мне скажи.

– Да короче, Чий, хватает! А? Достал уже! Я вообще тебе не за это говорю. Я к тому, что в такой ситуации за себя каждый сам, и никто за тебя думать не станет. Если вот у тебя нечего попить будет, оттого, что ты кого-нибудь крайним сделаешь, ничего не изменится. Тут для себя думать надо, а не для них.

– Ага, ну… Конечно. Думать надо было прежде, чем ошибку совершать, а не когда сначала пошел, хотя мог и не ходить, а только языком не болтать, а потом думать для себя «Если уже в жопе, как же туда еще сильнее не влезть». Потом у нас правильные все.

– Ну, вот и все! Ты-то тогда чего пошел? Ну и сидел бы дома, тебя тянул кто-то?

– Я хоть понимаю из-за чего.

Краюха хмыкнул и отвернулся. «Что-то меня действительно занесло», – подумал Чий. Некоторое время, недолго, они просто шли.

– Нелепо, столько мяса, – сказал Краюха тихо, по-прежнему на него не глядя, вроде бы как с самим собой разговаривая, – и догнать не проблема… А мы мимо идем. Жалко… У нас таких не бывает.

– И хорошо, что не бывает, если бы было наоборот, здесь бы не мы жили, а бродячий народ. Смели бы нас, и все.

– Почему?

Силы неравные слишком. Во сколько их раз больше?

– До сих пор ведь не смели, хотя и пытались. Да и почему ты считаешь, что их много очень.

– Что пытались? Грабили нас. На время сюда заходили, когда у них голодно, так это ерунда. Говорят же, что Деревня раньше в другом месте находилась, а после войны перенесли, так опять же, старики говорят, из-за голода к нам тогда ломанулись. Тогда в Высокой Степи голод сильный был. Но у нас они долго кормиться не могут – нечем. А насчет того, что много их, так это голову иметь просто надо. Мне Караванщики такого рассказывали!

Краюха бездумно покивал, не глядя на него. Спорить он не собирался. Во-первых, неинтересно, а во-вторых, и это главное, все еще продолжал дуться.

У Чия от их разговора возникло странное ощущение. Он представил, как быстротечна человеческая память: всего каких-то четыре-пять поколений родилось и выросло с момента той войны, которая изменила жизнь его народа, а уже теперь о ней мало что помнят, почти ничего, и точно никто не задумывается. Ему рассказывал дед Кунар, услышавший об этом от своего отца. Это ведь было событие – битва, как потом ушли на сопки и полтора года жили там впроголодь до тех пор, пока основная масса переселенцев, съев пастбища и превратив их в пыль, не отошла назад, и тогда они спустились и вырезали те несколько общин, что осели в Низкой Степи, и как потом решили перенести Деревню туда, где она стоит до сих пор. И уже теперь об этом мало что известно. Пройдет еще столько же, и к этим событиям, потерявшим реальный облик и обросшим небылицами и домыслами, станут относится, как к пустым, полупонятным сказкам. Это даже теперь почти что так.

Это оскорбительно, наверное, но удивляло не это, ему казалось, что он почувствовал промелькнувшее присутствие чего-то еще, важного. Того, что не замечать нельзя. Чего-то…

Война. И, вероятно, так уже случалось не раз и не два. А ведь это были люди, такие же, как и мы, и у них были свои герои той войны, которые умерли и забыты, и горе, и ночное бегство… под свет пламени пожаров, плач детей и куча чего еще, а теперь ничего этого нет, об этом просто не помнят. «Ну, воевали, так воевали, теперь не воюем» – четыре-пять поколений…

Вот опять. Ощущение чего-то важного снова промелькнуло совсем близко, и Чию показалось, что вот сейчас он что-то поймет. Он опять не понял, но вместо этого вдруг почувствовал бездну человеческой древности почти физически. Вдруг очень подробно и реалистично представилось, так что аж заворожило.

Да, так уже было, и не раз, и не два, только о тех разах, естественно, уже никто и не помнит, и, возможно, даже не тысячу раз, а что было сто поколений назад? Л пятьсот? Ведь когда-то же они пришли сюда, на эти бурые равнины, и у них были свои герои.

И за всеми мыслями, облеченными в слова, перед взором все время, пока он пытался это себе объяснить, лежала эта самая Древность, почти видимая и осязаемая, которая все это образовывала, включала в себя и содержала. Величественная и массивная, протянувшаяся до предела воображения, до сизой дымки его горизонта.

Чий еще долго об этом думал. Больше они не разговаривали, мешок мерно двигался от ходьбы на боку, от него болело плечо. Краюха отстал, его не было слышно, и Чий не оборачивался. На предплечье ему упал большой прыгунок. Он взял жука двумя пальцами за панцирь, перевернув вниз глянцево-блестящей спиной. Тот истерично заработал лапками, кажущимися обутыми в малиновые сапожки.

Почему-то вспомнился хутор Кунара. Не тот, в котором он живет теперь, а старый, за оврагом, времен его раннего детства, заросший мшельником с красивыми длинными листьями, и большой полянкой в зарослях у стены, у которой они играли с братом в «Лес», и он любил мечтать, оставаясь один, там было такое место: он ложился головой к кустам, в самую сырость, затылком к корням, и смотрел на него через ветки. Вот как раз на поляне там и в овраге, еще дальше от дома, за ней всегда было очень много прыгунков почему-то. Даже зимой, когда их не встретишь, там они все равно оставались, забивались в щели у избы и, если потыкать прутиком, обязательно вылизали, смешные, сонно-заторможенные…

Он выкинул жука в траву, и тот тут же пропал из виду, потерявшись в зарослях.

А еще там была тенистая жилая комната. Прохладная, в которой всегда чуть заметно пахло сухой звериной кожей и чем-то еще, как будто щенками, кажущийся огромным, молодой еще Кунар. Чия всегда туда тянуло, там было интересно и совсем не так, как дома.

«Воспоминания бывают разные», - подумал он. Ведь он помнит все это, хотя столько лет прошло, но есть разница между этим и событиями месячной давности. Дело не в том совсем, что «хутор» – это было очень давно, и все подробности позабылись, в отличие от того, как они с ручьевскими бились, оба раза, на дороге, и потом когда «вопрос убить» ходили – тут все оставалось очень свежо и помнилось, значит, лучше. Нет, дело было совсем в другом. Как раз эти именно детские воспоминания удивительно хорошо сохранились, но уже только как картинки. Себя в них видно не было, времени прошло очень много, обрывки чувств и картинки перед глазами чужого, постороннего маленького человека. Его там уже не было. А с Рябым бился он. И, наверное, это правильно. Видимо, так и должно быть.

«Хотя нет», – вспомнил он, одно воспоминание там есть и его. Как раз оттуда же. Именно на старом хуторе у Кунара он впервые увидел смерть. Они где-то неподалеку играли с братом, этого он не помнил точно, скорее всего, там же на поляне, помнил только, что день был особенно веселый. А дальше они, разгоряченные, входят в избу, и в ней на полу в заляпанной кровью ветоши лежала половина скотьей туши. Это было шоком, губы, застывшие в крике, стеклянные глаза. Появился откуда-то дед Кунар, со смехом принялся его успокаивать. А он рыдал в голос.

Этот все был Чий, так же как и с Рябым, только другой, но он. И потом тоже, когда поругались с братом, который весь день потом издевался и дразнил. Драр, там в избе, не плакал – ему было интересно. А его в тот момент это поразило аж до глубины, он, маленький Чий, еще не понимал тогда, что так можно – настолько это тогда ему дикостью казалось, и так эти две вещи и запомнились на всю жизнь, связанные вместе одним происшествием, – смерть и брат, с его безразличием к горю и интересом к происходящему.

Небо затянуло еще сильнее, сейчас оно выглядело грязным, но было ясно, что это не предел. Оно и дальше будет наливаться чем-то свинцовым и скоро это будут уже настоящие тучи. Жара немного спала, но из-за духоты облегчения это не принесло, и поднявшийся несильный ветерок тоже был теплым и душным. Внутри у него было как-то нехорошо, Чий подумал, что, вероятно, из-за погоды, вернее, оттого, что не было видно солнца, нельзя понять, какая сейчас часть дня, он не знал, сколько проспал на привале и чувствовал себя как бы выпавшим из времени. Сопки вдалеке на западе сделались красивыми, темно-пепельными. Краем сознания он отметил, как появляется обычная уже в течение последних дней дремотная усталость, то самое отупение, когда было лень разговаривать и думать. Наверное, можно попробовать взбодриться как-нибудь. Через лень.

Он сделал над собой усилие, попробовал представить, как будет, когда они вернутся, в случае, если они действительно дойдут. Вот так вот. Идея была свежая. А что? Так уж и невероятно? Мало ли, в свете последних фактов.

Это сейчас все выглядит шалостью, а по возвращении смотрелось бы (будет, будет смотреться) совершенно по-другому. Да и откуда!? Не на Збуру там какую-то к Песчаникам ходить, чуть ли не подвигом смотреться будет. А то, что из-за спора ходили, посмотреть. Так даже и не вспомнят – победителям прощают, всегда так… и правильно, что именно так решили готовиться без болтовни (беготня в ночь выхода не в счет, тоже не вспомнят). Люди всегда такими будут, и вечные неудачники – это вовсе не противоположность тех, у кого жизнь спорится, во всяком случае, не полная, как принято говорить, просто, впервые имея намерение что-то сделать, сначала об этом рассказывают всем, потом спрашивают совета у каждого. Их переубеждают, доказывают, что это невозможно, и если неудачник после всего этого и решится, то, во-первых, всегда остается вероятность, что у него ничего не выйдет, и в таком случае скажут: «Вот видишь, тебя предупреждали», а во-вторых, даже если и получится, то все равно скажут, что не получилось, потому что если бы послушался советов, то все было бы намного лучше, а так, конечно, сглупил. А те, другие, которых удача любит, просто берут и делают то, что задумали, а потом ставят всех перед фактом. Между теми и этими не такая уж и большая разница. Но на первых, в итоге, всю жизнь показывают пальцем, а ко вторым относятся как к каким-то чудо-людям, хотя ошибки бывают и у них, просто их не видно, так как первые кричат, а вторые молчат.

Все, нашло на меня… несу. Чий улыбнулся. И категоричный я сейчас какой, и правила уже определил. Даже смешно… Да и вообще не об этом же… Так значит мы вернулись. В голове промелькнул обрывок какого-то безумно старого воспоминания – вечер, пыльная дорога. Чий помнил это место – где-то возле Амбара. Он мгновение размышлял. Это не вязалось, Амбар – возвращение, глупо, наивно и как-то ненатурально, разговоры, расспросы, несуществующие подвиги.

Сперва надо было зайти домой, помыться холодной чистой водой из кадки на заднем дворе, сразу, не останавливаясь, голым пробраться в избу, влезть в чистую одежду и только тогда можно крикнуть мать, если она будет дома. Немного полежать в прохладе, наслаждаясь ленью, потом можно собраться с Краюхой и сходить к Шаге, посидеть у него втроем, или на ручей к заводи искупаться, а потом зайти к брату, рассказать ему все как было, хвалиться перед ним, конечно, будет нельзя, но он станет слушать серьезно и с интересом, выскажется, как было лучше сделать в какой-нибудь ситуации, о чем-нибудь расскажет сам, и вообще сделает вид, что это разговор равных, специально, чтобы Чию было приятней, а потом вернуться пораньше и лечь спать…

Может, действительно, не зря все это. Жаль только то, что Шага не пошел, что бы он там не думал. И мать жаль… - ей он тогда ни слова не сказал, как и договорились…

Какое-то время, пока они шли, Чий продолжал размышлять, уже ни о чем особо, рассеянно. Перед глазами медленно плыл пыльный, лохматый, бурый ковер. И вместе с наступающей усталостью, спустя время, пропали последние связанные мысли, он тупо, бездумно шагал вперед, глядя под ноги, глотал затхлую воду, снова шел, снова глотал…

Остановились они уже в сумерках. Звуки сменились, теперь они стали ночными, осторожными, тихими. Они побросали на траву мешки и вязанки, рядом с рощей кустарника. В зарослях оказалось много сухих веток, у Деревни такие деревца росли редко. Чий не знал, как они назывались, гибкие с большими мясистыми ворсинчатыми листьями, горел местный хворост плохо, гораздо хуже мшельникового, но костер решили разводить из него.

Чий стоял с наветренной стороны от коптящей кучи дров, которые никак не разгорались. Он обмахивал себя рубахой, с юго-восточной стороны, у горизонта, часто-часто вспыхивали молнии. Где-то там шел дождь, далеко, он знал, что расстояние до грозы определяют, считая, сколько времени пройдет после вспышки, до появления звука. Тут молнии шли одна за другой, и определить по шуму, от какой это, не получалось. Но расстояние было большим, оттуда, вместо грома, доносился тихий неопасный шепот. Далеко. Накинув рубаху на спину и завязав рукава спереди, он подошел к костру.

В отличие от дневного привала, суеты не было, никто никуда не уходил, все тихо, замучено сидели вокруг пламени, достали лепешки, резали остатки тушки марана. Чий присел в круг между Тольнаком и Старшим Рыжим, сидели молча, только Ушастый с Кольмой, тихо о чем-то говорили, пламя освещало лица.

– Дождь скоро пойти может, – сказал он, доставая хлеб из котла.

– Не один же ты у нас умный такой, заметили. Только не скоро.

– Ну и что делать будем?

Изран пожал плечами. Чий заметил, что выглядит он сегодня особенно уставшим и раздраженным. На руке откуда-то взялась большая свежая царапина.

– Можно прикоп, – Чий кивнул в сторону рощи, – тент есть. Пару-тройку кустов наклоним, сверху тент пустим, и края землей. Сейчас дожарить только надо.

– Можно …– Изран переменил позу, облокотившись о мешок.

Теперь замолчали все, и почему-то стало неловко. Было слышно, как шипит на углях мясо.

– Не, все-таки недурно у нас получилось, – нарочито бодро сказал старший из Рыжих. – Пора сейчас охотничья идет, Село опустело, кто к Песчаникам, кто на Сухие сопки, одни мы просто так, туда, где вообще мало кто бывает, и вон сегодня за каким стадом могли пойти.

Тольнак кивнул:

– Ну, могли. Только что с ним делать потом? Посгнивало бы все.

– А сушить?

Без накомарников, в это время? Мух бы покормили. Окан, правда, год назад без накомарников сушил, но они костры жгли неделю с сырых дров, менялись, один спит, двое работают. Так он говорит, проклял там все. Сушить!.. И они у сопок как раз были, где дров этих, а у нас?

– Все равно жалко, хотя бы одного.

– Да, у нас-то всё вяленое, домашнее вчера еще вечером кончилось. Сейчас это доедим, – Дерево показал на остатки тушки, – дальше будем впроголодь. Ну, может, до Болота чего-нибудь попадется, а потом только лепешки.

– Ничего, не страшно. Потом Лес, да? Там дров как раз сырых много будет, сюда переправим, – младший из братьев поднял от костра веснушчатое, улыбающееся лицо.

– Мы тебя там, Рыжий, закоптим, вдвоем с Ушастым.

– Вокруг засмеялись

– А что? У лесовиков, знаешь, как копченые Рыжие идут. Еще с прикупом назад вернемся. Там вообще все хорошо станет, только до деревни их дойти.

– С собой закоптишь! – сказал Суран.

В лицо ему заржали, он что-то буркнул и насупился. Чий отвернулся и посмотрел на Израна, тот сидел в прежней позе, облокотившись спиной о мешок, и глядел куда-то в темноту.

Что-то он, совсем сегодня, на себя не похож, первый раз такой, сколько его помню.

– А серьезно, как они выглядят, пацаны. Видел кто-нибудь? Высокие же, говорят, раза в полтора людей обычных выше.

– Да ну. Я их у прохода видел, ну вот через которых стадо это прошло, тут неподалеку между сопками. Там всегда в Торговое время народ собирается. Вот там я их видел. Обычные, кожа посветлее, бородатые, одежда другая, обутые все. Только не сапоги у них, вот такие короткие, и подошва отдельно не пришита, а вот так вот, сплошное идет, – Тольнак показывал на своей ноге.

Жалко, что есть хочется, а то закутаться бы сейчас в тент, пока они говорят, да поспать. Чий перевернул свою полосу, угли тут же с треском зашипели.

– А вот почему они от нас отличаются, никогда понять не мог, вроде, и живем с ними рядом, ближе к нам никого нет, а, язык разный, – Рыжий-старший загибал пальцы. – Одежда разная и лицом, ну вообще сложением отличаются, я понимаю, бродячий народ – они далеко…

– Да какая разница – далеко, близко. Это тут причем? На дальнем юге все как мы говорят, так там ближайшая из тех деревня, раза в четыре дальше, чем лесовики от нас живут…

– Больше, чем в четыре.

– Ну вот, даже больше, тем более, не в расстоянии дело ведь – наоборот все должно быть, – сказал Рыжий-старший.

– Почему?

– Ну, вот например, взять котел, и с одной стороны положить сметаны, а с другой стороны налить масло. Что получится? Получится, что с дальних краев и то, и другое будет чистым, а посередине со временем будет смесь, в одну сторону, от границы их соединения, она будет переходить в сметану, а с противоположной – в масло. Так? Все плавно понимаешь. Так и тут должно быть, по идее.

– А со временем, в котле, вообще должна остаться только смесь.

– Ага, почему не так? Ведь совсем непонятно.

– Их лиц Чий не видел, обняв колени, он глядел в огонь.

– Вы бы попроще тему выбрали, – сказал Ворот. – Должно быть, не должно быть, вы узнать так что- то собирались? …Что, Ворот? Что тебе? Узнать что-то собрался? Дети! У тебя же не получилось ничего. Значит, неправильно сравниваешь. Масло не масло. Как бы ни было там, оттого, что вы что-то нарешаете, ничего не изменится. Ну и чего гадать. Дети…. Масло…

С Воротом стали спорить, причем сразу все, доказывали каждый свое, противореча друг другу и самим себе. Так часто случалось, все то же, как и обычно. Сам Ворот спорить не стал, он игнорировал, издевался. Чий почти не следил, но понимал, что спорят уже между собой. На кой им надо убеждать его в чем-то, тем более что затея эта изначально бессмысленна – повод бы был. Действительно, как дети, а кто не так? Ворот, что ли, куда ему. У нас так принято, если разобраться, я человека три всего знаю, кто умел, кто пытается доводы твои слушать, а умнее всех Борода говорить умел, я же и сам, кроме вот этого, их обычного гвалта, когда общался по-другому, уже и не помню, у нас такое правило негласное: чем громче, тем убедительнее, а если орать начал, лицо противнику заплевал, так это совсем здорово.

…– Не, мне все-таки кажется, что правильно, – говорил Кольма, – ну, а как еще быть может. Да погоди, а в это я вообще не верю, что она широкая сильно. Да, Высокая Степь, как наша, ну, может, чуть больше, не в три же раза, не верю. А тут ясно же. Не понимаешь? Понятно же. Чего? А мне понятно.

Вот молодец, дурак. Вот такие у нас доводы «Мне кажется так… Не в три же раза, не верю… Ясно». Почему ясно? Потому что кажется, потому что верю, потому что ясно, а в это не верю, потому что не ясно. Спроси у него, «как спорить нужно – доводы свои приводить?» Согласится, конечно, «но только тут-то и так понятно», и убеждает, доказывает. Хотя на деле ничего не знает. В три раза, любой караванщик скажет, что Высокая Степь раз в пятьдесят шире, может больше конечно, это только то, где они сами бывали, а в длину вообще неизвестно.

Но сильнее всего раздражало не это, а то, что при таком вот образе мыслей, при таких рассуждениях, разница между ним и, допустим, Бородой не ощущалась. Он не хуже решал какую-нибудь бытовую проблему, даже наоборот, может и сообразительнее показаться. Весь мир такой – огромная толпа пустоголовых, за спинами которых теряются умные, их мало, они тонут в ней, они не нужны в этом простом мире, в котором никогда не слушают их разумные доводы.

Ему вдруг захотелось накричать, он почувствовал злость, дать в лоб с размаху и даже можно не кулаком, не обязательно в кровь, просто чтоб замолчали, и орать в ничего не понимающую испуганную морду с широко открытыми глазами, объяснить ему все: что он дурак, что он ничего не понимает, что ему, твари, дураку, надо молчать и слушать, и пытаться думать. Чий понял, что ему больно, и это не только голова, разболевшаяся по-настоящему, он, оказывается с силой давил большими пальцами в подмышки рук, которыми обхватил колени. Чий сердито, с шумом выдохнул. И заметил, что сбоку за ним наблюдает Тольнак, который участия в споре не принимал.

– Тяжело? – шепотом спросил он, улыбаясь.

– Да башка болит, не могу уже

– Что! – рядом заорал Ушастый. – На себя посмотри.

– Чий поморщился.

– Тольнак усмехнулся и, сжав кулак, глядя на него, кивнул.

– А что ты смеешься, – сказал Чий, будто бы серьезно, – я терпеть это не буду сейчас, так и сделаю. Сейчас увидишь.

Он опять прижался к коленям, думая о том, чтобы это поскорее кончилось, попытался не слушать. А они продолжали, надрываясь и захлебываясь, и маленькие твердые жилки в висках продолжали пульсировать.

– О чем вы спорите?

От неожиданности Чий вздрогнул и рывком поднял голову, голос принадлежал Израну. Он первый раз изменил позу, отвернувшись от темноты, лицо потеряло свою тупую отрешенность, он сразу сделался обычным.

– Вас слушать противно, – он не кричал, произносил специально медленно, растягивая слова. – Рыжий, ты ведь сам ответ на вопрос свой придумал, все представил, надо просто собрать. Не догадался?

Рыжий молчал. Издевается он, что ли?

– Тогда представь, что в этот твой котел с силой влетел камень… Что получится? – Изран, изменившись в лице, выждал паузу, и стало ясно, что это все не шутка. – Выплеснется наружу содержимое, брызги заляпают пол, смешаются с золой, с пылью в углу, попадут в крынку с водой, заляпают лучину, загорятся от пламени, если это будет масло, или она потухнет от сметаны. И не будет ничего плавного. Видел, каким узором ложится такая клякса. И не будет никакой смеси, вернее одной смеси, вместо этого будет сотни разных. – Он замолчал. Особенно ошеломленным выглядел сам Рыжий. Он нерешительно встал и зачем-то глянул за спину, в темноту Степи. Там было пусто, ветер мягко качал траву.

– Ты думаешь, мы не отсюда, мы откуда-то пришли?

– Изран улыбнулся.

– Да ничего я не думаю. Это ты все это насчет котла придумал. А я объяснил вам, как можно решить ее, загадку эту, исходя из того, что ты придумал. Разве не так?

Рыжий не ответил почему-то – не важно почему, Чий на него и не смотрел, он смотрел на Израна.

Действительно… Сейчас это уже ясно – это ведь все объясняет. Котел, брызги. Я не додумался… Вот от кого никогда бы не ожидал. А надо было, раз, и все. Камень… Просто до нелепости. Изран казался теперь совсем другим, в памяти тут же вспыхнули какие-то моменты, ситуации, выражение его лица, задумчивость его вечная, другие слова и ситуации, которые раньше не замечались. Изран… Как я об этом раньше не подумал. Он же из тех, кто забывает об эмоциях, когда видит факты… Почему мне никогда не приходило это в голову? Может, потому что он всегда был удачлив, а я привык видеть, что такие удачливыми не бывают, как Борода, например, или, может быть, как отец.