За секунду до сумерек

Рядом продолжало тянуться бескрайнее поле темной воды, с разбросанной местами зеленью плавающей листвы, и редко торчащими тонкими, потемневшими стволами болезненных деревьев, из-за которых нельзя было увидеть линию горизонта. Они выглядели сплошной непроницаемой завесой уже на расстоянии тысячи шагов. Местами, над гладью висели небольшие роящиеся шары мошкары, и было тихо, конечно, не совсем, но звуки были гораздо беднее, чем в Степи и совершенно другие. Основную их массу составляло хлюпанье по хляби собственных шагов, но если попытаться отвлечься от них и вслушиваться в мир вокруг, то через некоторое время собственная поступь становилась практически неразличимым, невыразительным фоном, и тогда снаружи, откуда-то из глубины, угадывалось что-то ворочающееся, покряхтывающее, и какой-то диалог. Временами Чий был готов поверить, что это действительно разговор, и он действительно его слышит.

Говорили двое. Молодой, чуть заметный, переливающийся шепоток. Он был приятным и шелковистым. Он что-то спрашивал, пытался что-то доказать с юношеской наивностью, и сердитый, грубый, утробный бас, который знал, что он старше и мудрее, и кто здесь хозяин. Он резко отвечал что-то, порой даже, нахально и цинично, игнорируя и ставя на место, и тогда шепоток замолкал, а неведомый обладатель властного скрипучего баса тоже молча, нахально смотрел на него в упор, не по-воровски даже – презрительно, поджав губу в ухмылке, он был ему не ровня. Спокойно, как ему подобает и даже не очень зло, давая почувствовать, что тот, кто говорил шепотком, – никто, и ничего не значит. Но тот не мирился, собравшись, он опять что-то быстро спрашивал, приводил новые доводы: Что это? Караванщик бы сказал, что это Старший Брат. Как они его? Спящий в недрах, что Шарухан, когда-то наступил сюда пяткой. В Болоте раздался громкий всплеск от чего-то упавшего, затем резкий птичий крик и звук от частых-частых взмахов крыльев. Чий поднял голову и присмотрелся в сторону крика, ничего необычного видно не было. Он развернулся вперед. Чий шел почти самым крайним, дальше него сзади двигался один Тольнак, и ему были хорошо заметны все семеро впереди: усталые, ссутулившиеся грязные спины, шагали, казалось, нелепо широко, по жиже по другому было нельзя, обычным шагом, было труднее и гораздо медленнее. В поступи чувствовалась усталая заморенность.

На Болоте было гораздо прохладнее, чем в Степи. Несмотря на солнце, жары не ощущалось, снизу ощутимо веяло холодком, и от этого чувствовалась массивность лежащей здесь воды. Это была не их деревенская топь, которая, по существу являлась просто пересыхающей лужей у дороги, в нее летела пыль от проходящих людей, она всегда оставалась частью не то Степи, не то Деревни, а Болото было само по себе, независимым ни от поля, которое захлебывалось в окружающих хлябь марях, ни тем более от человека, они казались здесь незаметными и чужими. Даже тропа, признаки которой то и дело угадывались, не была человеческой, до них люди по ней, скорее всего, ходили, может и не раз, но она была не для них и не их. Он вдруг подумал, что не может представить отчетливо Деревню. Она возникала обрывочно и не натурально, казалась почему-то очень далекой, а не в двух неделях пути.

Чувствуя, как на него наваливается обычное дремотное отупение, он попытался вернуться к воспоминаниям. Значит тогда, вернее, даже в ночь до того дня, а вечером было не просто нежелание и робость, вечером был уже страх. Он даже на мгновение закрыл глаза, пытаясь восстановить образ как можно детальнее.

…До воды оставалось уже недалеко. Рубаха прилипла к вспотевшим груди и плечам. Чий попытался взбодриться, перекинув мешок на другую сторону, он бегом догнал Тольнака.

– Сколько еще?

– Да кто его знает. – тот внимательно всматривался в местность, поворачивая голову. – Думаешь, помню? Где-то здесь уже вроде, сегодня в любом случае, дойти должны.

Начинались сумерки. Небо еще освещал закат, а поросшую травой землю видно уже не было, из-за длинных вечерних теней, трава полностью скрывалась в своей собственной. Но сейчас Чию показалось, что она изменилась, что-то стало другим, и сам контур этой темной массы тоже как-то улегся и растрепался. Он увидел, что Тольнак, также, как и он, смотрит под ноги.

– Заметил? Что такое?

Тольнак опустился на колено, потом поднял лицо в улыбке:

– Скот… Это вытоптали так, здесь следы скотские вокруг! Натоптали столько… А! Так это стадо же, то, наше, крюк, видать, сделали, и опять мы с ними пересекаемся.

Чий нагнулся. Тольнак был прав. Между ломаных поваленных стеблей травы виднелись округлые отпечатки.

Да, были бы накомарники, можно было бы и задержаться на пару дней, они, наверное, и не почувствовали бы, что их меньше стало. На них на всех ведь с целой Деревни и накомарников не хватит.

Водоем появился неожиданно. Только тогда, когда до него оставалось шагов двадцать, заметили, что между буграми, в одном месте, не было травы а зияла темень провала, небольшая по площади яма, глинистый берег, круто обрывающийся внутрь. Она выглядела неестественно. Степь, – место плавного и ровного, пологие холмики, маленькие углубления, даже не ямки, а просто понижение поверхности в одном месте, а тут была резкая, непонятно как появившаяся впадина.

Чий представил, как там внутри: темно, глина, вверху видна полоска травы и неба. Ему неожиданно показалось это забавным, как будто на расстоянии пары шагов другой мир, а не поле на горизонты вокруг. Захотелось посмотреть.

– Не видно тут никакой воды, – Изран стоял, наклонившись над темнотой.

– Тут вообще ничего не видно, она не пересыхает никогда, тут человек семь друг на друга поставить надо, чтобы доверху доставали, вон, блестит ведь, надо слазить, котел давайте.

Тольнак нагнулся, чтобы сбросить на землю сумку. Чий остановил его и полез сам. Внизу было действительно темно. Спускаться, сперва было не трудно. Только жутковато из-за мрака. Он почувствовал, что даже, чуть- чуть стало холоднее чем снаружи, а потом берег резко стал скользким, он крикнул об этом наверх, остановился и, придерживая котел одной рукой, закатал штанины. Просто скользнуть вниз он боялся. Возможно, берег у самой воды был слишком крутым, и тогда его придется вытаскивать. Он полез осторожнее, погружая в глину пальцы и ступни, но скользкий берег почти сразу закончился. Воды было по щиколотку.

– Никогда не пересыхает, да?!

– А что, нет? Подожди, серьезно?

– Да нет, вода есть, пальцев на пять уровень.

– Не может быть! Не понимаю…

– Где-то вверху заговорили, что-то обсуждая. Чий опустился на колени и стал зачерпывать воду в котел. Сначала ладонями, а потом своим бурдюком. Лямка постоянно выпадала из руки и цепляла донную грязь. Вытаскивать котел пришлось вдвоем. К нему спустился Краюха.

– Не пересыхает. В следующий раз сам полезешь за наглое вранье, – сказал он, опуская котел на землю, – воды нет, только берег сырой, даже как будто размоченный.

Тольнак пожал плечами. Костер разожгли быстро, пользовались мшельником, дров осталось не так уж и много, но сегодня решили сделать себе уступку, кто-то предложил и все тут же согласились. Возится с этими чадящими, которые собирали в прошлый раз, не хотелось совершенно. Они сели прямо на краю ямы, земля была тут особенно истоптана. Это выглядело немного необычно: с одной стороны, огонь освещал поле, а с другой, его оранжевый свет тонул в темноте ямы.

Есть Чию не хотелось, он вытянулся на земле ногами к костру, заложив руки за голову. Справа от него сидел Краюха, он невидящим взором глядел в огонь, держа в руках лепешку.

– Чего не ешь?

– А? Да так, – он опомнился и неуверенно поглядел на еду.

– Домой охота?

– Да не то чтобы… Я не об этом. Я тут вот… – он замялся, потеребил, не глядя лепешку. – Как ты себе представляешь, как мы к Громовой подойдем?

– В смысле?

– Ну, вообще: ситуацию саму, как это выглядеть все будет, какая Громовая на вид, ночь будет, день, ветер? Ты вообще ее представляешь?

– Ну, я не думаю, что она сильно от остального Леса отличается. Я ничего такого не слышал.

– Да ты меня не понял. Вот смотри, – он вытянул руку, – сидим. Степь. Скоро темно совсем станет, тихо, костер, трава. – Я вижу все это и раньше видел, и понимаю, что это, и чувствую, Деревню тоже чувствую. А Лес, Громовая? Я знаю, что он вот там. Ну как знаю – слышал об этом, должен он там находиться. Но представить его себе не могу, пытаюсь, сказка какая-то получается, не могу я поверить, что мы туда дойдем. Понимаешь? Нереально как-то. Вот, если повернем назад, то через неделю уже в Деревне будем. Это я понимаю. Или, если сейчас пойдем до хребта, а за ним, где он сворачивает, пойдем на юго- восток, то – три недели и мы на Сухих сопках. А туда… – он махнул рукой в сторону далеких, различимых уже, темно-сиреневых бугров у горизонта, почти из центра которых высоко над остальными возвышался Арбад, а за ним где-то слева, Чий знал, должна быть низкая и потому невидимая отсюда Громовая. – Мы всю жизнь проводим в Деревне, да вокруг Деревни. Даже Лес – это уже что-то такое, запредельное.

– И к чему ты это? – к ним повернулся Дерево. – Хочешь все те земли чужие обсмотреть? Так это глупо, хотя бы Караванщиком надо было родиться.

Да ничего я не хочу, просто подумал.

Не просто. Раньше бы такого не сказал, раньше ведь также считал, только тогда ты, Краюха, не верил в то, что мы не на прогулке. И тогда все несерьезно было: цель сказочная и поход несерьезный. Прекратиться должен как-то, в прошлом-то ничего такого не было. А теперь ты вдруг резко понял, что придется бояться, но идти – хотеть пить, но идти – мерзнуть под дождем, спать кучей, в мокром, ползти в дыру в земле для того, чтобы набрать грязной воды – поход сал реальным и злым. А цель так и осталась сказочной. Уже просто для того, чтобы подтвердить догадку, Чий спросил у него, что он об этом думал с самого начала, когда выходили.

– Да так же думал. Я не отказываюсь же идти, должны дойти.

Не договариваешь. Чий поглядел на лица сидящих. Их слушали, ждали продолжения. В этом Краюха был не оригинален. Чий знал, что примерно такие же мысли должны быть у каждого. Поднявшись на локте, делая вид, что сметает что-то с земли, где только что лежал, он приблизил лицо к Краюхе.

– Ну и сидел бы дома. Что ты, дурак, плачешься? – сказал он почти одними губами.

– Он также лег, закинув руки за голову. На лицах появилось чуть заметное разочарование – разговор был закончен.

Рыжий-младший переломил палку, которую вертел до этого в руках и засунул половинки в жар.

– Ну и темы у вас в последнее время. Правда, сказку ты ту, караванщиковскую, неплохо рассказал, умеют же. Смешно только – откуда они это берут, ты сам понимаешь?

– Я?!

– Ну, ты же у нас знаток их.

– Какой там. Я тебе что, повод давал, чтобы ты так считал? Ты перегрелся сегодня что ли? Знаток. Услышал пару сказок, запомнил, брат с ними знался – проводником раз был. Все.

– Ну, и я о том же. А я не одной не запомнил, даже не пытался, да и слушать их негде было.

– И я уже знаток из-за этого? Разница между нами только в том, что у тебя возможности не было.

– Не из-за этого. Тебе ведь интересно это, да? Заметно же по тебе.

– Подумав, Чий нерешительно кивнул:

– Ну да.

– Вот в чем и разница. Я ничего такого не знаю, потому что слышать об этом негде было. Только тебе, по большому счету, тоже негде было. Да и вообще, мы не о том: интересно, значит задумывался.

Чию вспомнился Кунар (тогда, после драки, непривычно мудрый и вообще непривычный), разговор об отце, и ощущение, которое было и сейчас, что это действительно правда, что он даже не похож на отца – а попросту они один человек, который потерялся тогда в прошлом и заново появился теперь, ничего не помнит и потому должен в точности повторить их общую прошедшую судьбу. Неужто правы, неужто я действительно похож на него так сильно?

– Ну, и от меня ты что хочешь?

– С чего это вдруг у них? Вера во все такое, им это откуда известно? Если это правда даже все, если даже допустим, действительно так люди появились, к примеру допустим, то они как об этом узнать могли? Запомнили что ли? Чушь. Тогда почему они одни только, об этом и знают?

– Почему чушь? Все это с их позиции объяснить можно. Они себя такими любимцами, что ли, Шарухана считают. Вот он им взял и рассказал. А? И основания у них есть в это верить. Они ведь действительно лучше всех живут. Может, правильно считают? Они в любое время могут к кому угодно приехать, хоть торговать, хоть проездом, а мы только в торговое, да и то когда как. Представь, что было бы, если бы к нам сейчас лесовики приехали! Сейчас! Да никто бы не стал на шкуры ихние смотреть, под дорогой бы зарыли, а Караванщикам можно.

– Потому что они не мяса бы какого-нибудь привезли, ни зерна, а ножей или янтарь, да их же сравнивать нельзя – от них зависят. Не надо никому их убивать, невыгодно.

– Значит, что – помогает им. Хранитель Путей, так?

Рыжий сидел с сомневающимся видом, немного насупив брови, теребил подбородок.

– Ты сам что, веришь в это?

– Да нет, конечно.

– А ты как думаешь?

Чий поглядел на лица рядом с собой, серьезного разговора на эту тему все еще можно было избежать, даже сейчас. Он никогда не решился бы на него в Амбаре, только так, как до этого с Рыжим, в шутку, посмеяться внутри над этими их наивными доводами. Но теперь надо было либо отшутиться, либо говорить серьезно. Тут вмешался Дерево со своими соображениями насчет того, как они приносили жертву перед выходом в том самом, забредшем караване: положили на валуне у перепутья мясо и что-то там делали. А они-де, дураки, с Файсой, поверили, что мясо исчезнуть должно, и потом лазили ночью смотрели, еще жути на себя нагнали. – «Да чего говорить? Дети мы были».

Вместо ответа Рыжему, Чий, глядя на Дерево, сделал заинтересованное лицо и разрешающе махнул в его сторону. А почему бы не решился никогда? Он вдруг подумал, что не может так сразу вспомнить, когда-то очень давно он об этом думал, определился. Решил раз и навсегда, а вот теперь не может сообразить, из-за чего появился этот его вечный принцип «не выделяться», и отшлифованная за годы манера вести себя согласно ему. Боязнь казаться таким, какой он на самом деле, что бы не подумал ненароком кто-нибудь, что может его интересовать что-то кроме бражки, Амбара, кто больше мяса принесет и обсуждение, какую из соседок Чуба или Косолапа можно легче уговорить в Амбаре на ночь остаться. Это были едва ли не единственные области пересечения их интересов. И как он когда-то решил, надо проявлять здесь рвение и инициативу, даже не показные, верить в это, растить их в себе. Сейчас-то, конечно, многое поменялось, но он ведь и до сих пор свое нежелание играть в пристук, в котором, в отличие от чакры, где надо было думать, все решалось случайной комбинацией чисел, объяснял тем, что у него болит кисть, а не правдой, что он не имеет желания убивать время, хочет его проживать, тратить, чтобы оставались воспоминания, а не следить полвечера, как камни показывают двадцать три, четырнадцать, восемь, тридцать четыре, двадцать три… и так до усталости в глазах, до тупой пустоты в голове. Из-за чего? Отца? Да вроде. Не хотел, чтобы считали похожим на него. Он мысленно усмехнулся. Нет, не прав ты дед Кунар, ошибся во мне. Ему-то ведь также пришлось, знал, что смеются над ним, знал же, не мог он не замечать и пошел на это. А я не в него, я так не умею – не выделяться…

Они уже шутили, смеялись: «Ага, еще кусок здоровый быв, лучше бы мне отдали». Дерево, ссутулившись, нелепо наклонив свою длинную шею, хохотал, прищурив веки. Чий глядел, как трясется у него на загорелой груди, пятно давно не мытой грязи. Ради чего, ради кого и из кого не выделяться – из таких вот, чтоб уважали и своим считали? Почему? Боюсь? Их? Нет конечно, привык, завяз. Внутри поднялась злоба.

– Чего ты говоришь, детьми были, и до сих пор ты ничего не понял, – он подождал, пока Дерево повернет к нему удивленное лицо, – а мы вовремя, пахоты в борозду, тряпки от старых платьев зачем зарываем? Чтобы взошли?

– Да тут-то другое…

– Что другое тут? А? – он почти крикнул. – Да, конечно, другое, мы мясо не зарываем, а они тряпки на перекресток не кладут. Другое тут.

– Ну, мы-то и не надеемся ни на что. Несерьезно. Да подожди, вот смотри…

– Чего? Какое смотреть?!

– Дай договорить.

– Что ты мне скажешь? Ты мне скажи сначала, что тут другое такое.

– Да погоди.

– Ну что другое, ты понимаешь, что здесь другое?.. Ну!?

– Дерево замолчал на мгновенье, оценивающе и удивлено его рассматривая.

– Разница у них и у нас в том, что там вот таких как ты меньше, которые не понимают суть того, что делается в Деревне даже, но лезут обсуждать, как у других. Несерьезно мы, а они как вообще, ты откуда знаешь? – он закончил, и у костра наступила тишина.

– Их разглядывали семь пар широко открытых глаз. Губы сжаты. Ждали.

– Да чё ты орешь, а?!

– Все, успокойся, – сказал Чий уже тише.

– Чё орать?

– Он развернулся, ища глазами поддержки, с того края от него сидел Ворот.

– Ну, а ты мне что в ухо орешь, сядь нормально, – он криво осклабился.

Они замолчали. Дерево рассеянно глядел в огонь, напряженно выпрямив спину. «Глупо, он ведь так и не понял ничего, - подумал Чий отходя. – Что я объяснить хотел? Я наорать хотел. Не надо мне, чтобы он умнее стал. На собственную дурь разозлился». Он повернулся к Рыжему:

– Так ты что спрашивал, как я считаю?

– А… Ну… – Рыжий не сразу понял, что он имеет в виду.

– Ну, во-первых, ты неправильно вопрос задал. «Почему одни они знают?» Кто они?

– Караванщики.

– Тот караван, что у нас был, с Дальнего юга. У них там нечто вроде деревни своей, ну в смысле не деревня, конечно, по-другому. Путь здешний я слышал – от Высокой Степи идет, южнее, и вон туда к западу, там озеро дальше какое-то быть должно, из-за него краску зеленую для ткани везут. Слышал? Там еще одна, как бы ее? Не деревня, она на самом деле, хотя не знаю как там, может, и живут. Между теми и этими связь какая-то, конечно, есть, право там одинаковое почти, охраняют друг друга, но говорят по- разному и выглядят, в том караване человек пять оттуда было, темные, бородатые, хотя они ведь все разные, кто смуглый, кто светлый. Вон тогда один светловолосый был голубоглазый, я расспрашивал, так он с севера откуда-то, говорит, все там такие…

На самом деле это было немного не так,– но уточнять Чий не стал – ему до сих пор было немного неприятно это вспоминать. Запомнился случай ему хорошо. Светловолосый был молодым, еще даже не мужиком, пацаном, примерно, как сейчас Драр, худощавым, в сероватом плаще, с богатой красивой застежкой. Светло-голубые глаза очень необычно выглядели на фоне сильно загорелого лица. Было ясно, что он откуда-то издалека. Чий заинтересовался, сбегал домой, подыскав на что можно поменяться, вернулся назад, выторговав у него какую-то безделушку. С ним было еще несколько караванщиков. Чий спросил его, откуда он. Светловолосый сказал, что с севера. Тогда он спросил, откуда конкретно, может, он, Чий, слышал, и тогда вся компания скорчилась от смеха. Смеялись, как смеются над полным дураком, как будто он что-то абсолютно несуразное сказал. Потом он много раз вспоминал происшедшее, выражение их лиц и свою догадку, которая родилась в тот момент: представившаяся картина невообразимо огромного мира.

…– А брат говорил, что когда ходил в тот раз к проходу, то видел нескольких пришедших с той стороны хребта, из Высокой Степи, и все верят в то, что старший брат им Шарухан, и эти кочевники, и тот, с севера. Понял? Не народ они – говор разный, вид разный, из мест разных.

Он перевел дыхание, оглядев недоверчивые, ошарашенные, лица, в разных оттенках, так как Краюха это уже слышал, хотя и не все и не в такой форме, он не мог разобрать, о чем думает Ворот, тот выглядел сдержаннее других, только у Израна вид был необычный – понимающий интерес. Он даже удивился.

– А теперь, по-моему, правильнее будет спросить, раз они даже не брызги эти, они как грязь из лужи, масло, ворох соломы, не разновидность смеси, а вещи несмешивающиеся. Хотя и не так. Можно слепить котлету из мяса, а можно из глины, обкатал в крошке, обжарил – на вид одно и тоже, а внутри все по-разному. Так вот, не правильнее ли будет спросить, почему мы, все остальные, как ты говоришь «об этом не знаем», а они не народ, но знают.

– Я не понял… Из них одни только настоящие, а остальные… Так, что ли?

– Да не понял ты ничего, – Рыжий-старший перебил брата.

Чий усмехнулся:

– Все они, Кольма, настоящие, и те, что у нас были и из Степи Высокой все.

– И? Вывод? Ну, что это значит?

– А я откуда знаю. Сам думай. Я причем?

– К чему ты все это рассказывал тогда? Я тебя спрашивал насчет того, правы они или нет с верой своей.

– Ты меня не только об этом спрашивал. Ошибку сделал, потом спросил, что я считаю. Я тебе и объяснил, что я считаю, рассказал, что знаю к этому относящегося, все, ну, может почти, а остальное ты сам знаешь.

Разжевал, еще и глотать за тебя. Я же не виноват, что ты понять не пытаешься. Понял бы, если бы хотел, но нет, сейчас это волнует, вон лоб наморил аж, а посидим чуть-чуть, и все, не понял, ну и ладно, и не надо. А такое сразу себе не объяснишь, что бы я сказал, ответа я не знаю, долгую череду рассуждений, догадок, подтвержденных и полуподтвержденных, подозрения, ощущения от всего этого. Не слушали бы – это ясно, да и я бы не стал, ни за что, это не стеснение, это значит себя не уважать – такое им на показ.

Он поймал себя на мысли, что до сих пор чувствует раздражение, как и с Деревом, оно все еще не прошло. Разжал кулак, посмотрел на вспотевшую ладонь. К чему все это? Его слова ничего не изменили. Глупо ведь. Оглядываясь, он заметил, что место с правой стороны от Дерева пусто – Ворот зачем- то копошился в мешках, шагах в восьми от костра. Чий вспомнил, что решил забрать копье. Это было самой удобной возможностью. Он поднялся на ноги, чувствуя, как громко стучит сердце, вспоминая подготовленные фразы. Может, и обойдется. Он сперва неуверенно помялся сзади.

– Ну-ка, у меня здесь где-то вода была, еще со старых запасов.

– Стоя на коленях, Чий достал из мешка второй свой бурдюк, маленький, пузатый, с оборванным шнурком, потряс его, на дне булькнуло, он запрокинул назад голову. Не вставая, он остался сидеть на корточках, Ворот почти никак не отреагировал, наклонившись, шарил в мешке.

– А, да! Я копье свое заберу, – он небрежно потянулся за сумкой.

Ворот развернулся к нему.

– Тебе зачем?

Тебе зачем? Это многое обозначало уже теперь. В памяти быстро мелькнула картинка, которую он представил тогда, на перевале, подумав, что копье ему могут не вернуть. Рука сама дрогнула перед сумкой и остановилась. «Вот теперь уже все, сглупил», – обреченно подумал он. Делать надо было сразу и до конца, как и задумывал.

– Куда ты лезешь шариться? Сразу же договаривались, тогда ты чем думал?

– Да какая разница! Твое, что ли?

– Чего!? Может, ты и домой сейчас пойдешь, додумаешься!?

У костра стали поворачиваться в их сторону. Дыхание у него участилось, он сжал кулак, чувствуя, как знакомо от страха меняется мир, краем глаза Чий увидел, как сзади к ним идет Изран.

– Что тут у вас. Из-за копья? – Изран сходу нагнулся к сумке. – Какое твое, это? Как дети прям. Ну, и отдал бы ему. На, забирай.

Ворот недовольно вглядывался в их сторону:

– Нашли из-за чего.

Ворот также молча, сердито нагнулся, подняв с земли сумку, и пошел к костру.

Чий удивленно глядел на Израна, рассматривая.

Все бы так, как он. Раз сказано – значит, делает, вон переусердствовал даже. – Он был спокоен, как обычно, смотрел вдаль на Степь, не прибежал он заискивающе улыбаться, чтобы оправдаться, избежать огласки, опасаясь, что из-за Ворота откроется их какой-то там план, это он одолжение ему делал, и Чий не понимал, почему. Плевать ему было на огласку, да ее бы и не было. В землю бы втоптали обоих. Какое-то время они стояли молча. Чий не решался сказать что-нибудь, одно время даже чуть не ляпнул «спасибо», уходить сразу он тоже не стал и теперь жалел об этом, не зная, что делать. Он посмотрел на Израна и заметил, что тот вроде тоже о чем-то думает, лицо его скрывалось в темноте, и похоже, что он вовсе не был настолько безмятежен, как только что ему показался.

– Насчет караванщиков, это у тебя неплохо получилось. Долго думал?

– Чий, ухмыльнувшись, покивал.

– Если честно, давно я так не удивлялся, серьезно. У тебя вода там? – Изран кивнул в сторону меха.

Чий потряс им, пустым, в воздухе.

– A-а,– он перевёл взгляд с бурдюка на Чия. – Только это же зря все было: не понял никто, да им и дела-то, в общем, нет до этого. Он у тебя же не о взглядах твоих спрашивал, он тебя просил интересное что-нибудь рассказать, для него, тему для обсуждения, а ты так сразу, неосторожно, по его бедной голове.

– Да ну, что я такого слишком уж умного придумал, тут не голова особенная нужна, тут знания решают, это просто все.

Так вот оно в чем дело, и волнение это его —хвалить не любит.

– Не знаю, может быть. В принципе, то, что ты рассказывал, это одного дня дело, если знаешь, тут только собрать остается, но если об этом задумываться дальше… У тебя действительно ничего не получилось нового? – он в упор глядел на Чия.

– Да как тебе сказать. Не то что бы нового… И вообще, получилось ли… – он немного замялся, – это так, мысли, подозрения, в любом случае, несерьезно. Короче, когда я об этом думаю, с какой стороны на это не смотрю, все время убеждаюсь, что между нами какое-то глубинное различие, и именно в образе жизни, по-моему он влияет как-то, я не понимаю, во всяком случае, не до конца, то ли наш влияет как-то на нас, на сказки, на то, как у нас события запоминаются, то ли ихний на них, как-то особенно, то ли оба сразу, в принципе ничего другого быть не может, я перебирал, хотя, конечно, и ошибаться здесь могу, но мне в голову ничего другого не приходит. Это сложно все, как бы это, многосторонне что ли, я…

Чем больше Изран слушал, тем сильнее менялось выражение его лица, желание вдуматься и недоверие сначала, на то, которое он имел у костра, так удивившее Чия. В основном он молчал, изредка задавая вопросы, в общем, довольно неглупые, тем более для человека, который слышит это в первый раз. Чий полностью рассказал ему о своей теории, что его навело на нее, аргументы, доказательства и то, что доказать он не может. Потом как-то незаметно речь зашла о Чиевом отце. Сначала вскользь, издалека, а потом довольно откровенно. Но беспокоило его сейчас не это, тут он теперь не опасался, он нервничал из-за этой манеры Израна разговаривать, глядеть молча, в упор, широко открыв глаза, изредка, также молча, отрывисто кивать. По нему нельзя было понять его мыслей, от этого было неуютно, и к тому же Чий знал, что благодарным быть Изран не умеет, так всегда было и теперь, скорее всего, тоже, вся эта их задушевная беседа была какой-то искусственной, несмотря на общие интересы, людьми они оставались разными, и кто знает, чем этот разговор мог обернуться в будущем.

– Да понимаю я его, ничего тут сумасшедшего или дурного нет, как об этом рассказывают, просто он не такой как они был, – он кивнул назад, – другой, он увлекался. Кому в Деревне интересно что? Им только жратвы бы побольше, ну, а другое если интересует: знать, владеть, уметь, то это уже непонятно, а если непонятно, то тут уже и сумасшедшим тебя считать будут, и каким угодно. Ты, кстати, гляди, еще пару раз озадачишь их так, и себе славу такую зарабатывать потихоньку начнешь. Люди больше всего непонятного боятся, человек всегда хочет безопасности, а она основывается на предупреждении, и раз, с их глупой точки зрения, он непонятен, то не логичен, не предсказуем, этого и боятся, и если ты их не беспокоишь, как отец твой, то вокруг тебя чуши наплетут, из-за попытки объяснить с точки зрения своих представлений, это глупо в любом случае будет. Это как ребенок пытается объяснить себе поведение взрослого, он кажется ему скучным, потому что взрослый не станет играть в его игры, ему не интересны его разговоры, причем взрослому – ребенка, а ребенок не понимает взрослых тем, значит, они бессмысленны и тоже не интересны. Или представь, что в общество с рождения слепых, попадает зрячий, чем для них будут его любования закатом… Это так было с твоим отцом, а вот если бы он им стал досаждать, страх бы вызвал, то его бы убили, растоптали бы всей кричащей голотой, по частям разорвали, и слава бы о нем осталась, не как о помешанном, а как о злодее самом страшном, детей бы пугали, тебе еще повезло, что этого не было, что ты этого не видел, хотя, кто знает, может, вы бы всей семьей этого не пережили, им же, слепым, только волю дай.

Изран улыбнулся, как обычно, с чем-то таким издевательским в лице, и тут же стал похож на самого себя, Израна Привычного, Грозу Амбара. Чий почти не смотрел на него. Перед его мысленным взглядом вдруг в подробностях встала пугающая картина: ночь, освещенная пламенем пожаров Деревня, их но немного другая, страшная, ощерившаяся зевами тьмы, домов с отодвинутыми на входе занавесками. Он стоял в толпе, перед ним были спины в грязной повседневной одежде, кто-то очень знакомый рядом, но он его не узнавал, заношенные серые рубахи – все это было на, непонятно откуда появившейся, площади, на которую были обращены лица наблюдающих из узких улочек всех этих слепых детей, даже Слепцов-С- Детской-Жестокостью. Почему-то у них не было глаз в физическом смысле слова, они представились ему так: вместо глаз шрамные глазницы. И еще Чий знал почему-то, что их они вырвали себе сами, среди них были знакомые, но чаще нет. А на площади что-то рвали с тупой методичностью, с визгами, боясь к этому прикасаться, с лицами, не имеющими выражений, неистовствовал в самом центре седой силуэт Кунара. Кричал только он, с издевкой и местью: «Мы здесь все такие. Все такие!» И кто-то рядом очень жалобно, в голос, рыдал, может быть, и он сам.

Он удивился точности и детальности промелькнувшего в несколько мгновений, и понял, что какое-то время сам себе все это описывает словами и объясняет. В голове вертелась словесная, не имеющая смысла головоломка, которой учил его в детстве отец, а потом умилялся, когда слышал, как он по-детски ее лопочет:

«Деревня всегда статична, единообразна, экстенсивна. Она самодостаточна, и ей присуща лишь слабая относительно, имущественно-социальная, и профессиональная дифференциация, это порождается общим экономико-производственным укладом; в то время как город на этом фоне являет подчас феерию разнообразия…»

Это было почти единственным, что осталось в памяти об отце, дальше Чий не помнил. Время от времени, когда Чий задумывался об этом, он начинал подозревать, что головоломка на самом деле что-то означает. Но дальше подозрений пойти это, естественно, не могло.