Костя в школе. Началка

В туалет зашли мальчики из старших классов.

– Ишь какие романтичные! – указал на нас один из них.

– Зря смеётесь, – ответил я. – У нас бумага остаётся – сделайте для своих девочек: увидите, какие они будут счастливые.

– А урок короткий, – добавил Никитка.

Мальчики переглянулись и забрали у нас остатки бумаги. А мы побежали вниз и вывалили свои сердца в почтовый ящик.

На четвёртом уроке в класс бесцеремонно ворвался парнишка с бумажным венком на голове.

– С днём святого Валентина! – провозгласил он. – У меня есть письма для прекрасных дам.

И он начал выкрикивать имена девчонок, а они вскакивали как ошпаренные и бросались за нашими неумелыми сердцами.

– И последнее, для Н. С., – объявил почтальон.

– Нет у нас никаких Инесс, – отрезала Наталья Сергеевна таким голосом, что почтальон попятился к двери.

– Нет так нет, ошибочка, значит…

– Так это, наверное, вы, Наталья Сергеевна, – подсказал Никитка. И молодец, что подсказал.

Учительница смущённо улыбнулась, и почтальон торжественно вручил ей самое большое сердце.

Вот и закончился последний урок. Девочки бережно паковали свои валентинки, а я заметил, что Маруся как будто хочет мне что-то сказать, но не решается. Небось вычислила нас с Никиткой и хочет удостовериться. Я собрал рюкзак, попрощался. Спускаюсь по лестнице, а Маруся за мной. И вдруг такое вдохновение на меня нашло… Оторвался я от неё на один пролёт, выбросил пакет с конвертом прямо на лестницу, а сам за дверью в коридор спрятался и подглядываю в щёлочку. Маруся пакетик подняла, конверт достала, надпись «от тайного поклонника» прочла, понюхала и сморщила заборчик между бровей – соображает, значит. «Ну, – думаю, – такая задачка ей, конечно, раз плюнуть: что было в пустом конверте, кто тайный поклонник, ну… ну…» И тут она так улыбнулась, так улыбнулась – эту улыбку я уже никогда в жизни не забуду. И потихоньку пошла дальше, а я стрелой по коридору и в раздевалку, куртку со сменкой схватил и был таков.

Оделся на улице.

– Ты чего это? – удивился папа.

Я очень обрадовался, что сегодня он меня встречает. Я рассказал всё по порядку, папа весело смеялся.

– Папа, – сказал я в заключение, – сделай маме валентинку.

– Ну ты выдумал, – покачал он головой.

– Пап, ну пожалуйста. Увидишь, как она обрадуется.

Папа молчал.

– Вон магазин, купим конфеты, а из коробки вырежем сердце.

Папа вздохнул, но последовал за мной.

Мы нашли удачную коробку – с двойной крышкой. Одну мы сняли, сохранив приличный вид. Тут же купили ножницы и вырезали сердце. У папы оно тоже никак не выходило ровным, он кромсал и кромсал, пока я не остановил его, а то бы пришлось покупать ещё одну коробку.

– Напиши что-нибудь, – подсказал я, когда мы ехали в троллейбусе, и достал свой пенал.

Папа отвернулся и что-то написал. А я, между прочим, и не собирался подглядывать.

– Это тебе, – сказал папа маме, протягивая конфеты и сердце.

Мама сделала такие большие глаза. Но когда она открыла сердечную открытку, они стали ещё больше. Жаль, что папа в это время возился со шнурками.

– Ну, давайте скорей, – как обычно, поторопила мама, только не таким голосом, как обычно, – обед стынет.

К обеду прилагался большой вишнёвый пирог.

– Ой, а что за повод? – удивился папа.

Мама ничего не ответила, а я секретно показал папе на сердце. Папа шлёпнул себя по лбу. И я тоже себя шлёпнул: «Как же я мог забыть про бабаню! Готов спорить, она тоже мечтала о валентинке одиннадцать лет, а то и двадцать, или тридцать, или даже все семьдесят!»

Диспансеризация

Диспансеризацию мы всегда очень ждём. Мало того, что отменяются уроки, так ещё столько веселья! Прямо настоящий «Форт Боярд», только надо собрать не подсказки, а печатки разных докторов. Удачно занять очередь, рассчитать, проскочить, везде успеть… это ж целая наука. «А ты прошёл невролога? А ты уже был у ортопеда? А какой у тебя рост?» Разведал и бегом дальше по коридорам. А поликлиника длинная, два этажа – есть, где разогнаться.

Во втором классе самым страшным врачом оказался психиатр – дядечка в узких очках со стрижкой-ёжиком. Даже Наталья Сергеевна понижала голос, когда проходила мимо его кабинета. Вместо того чтоб выведывать про семью, возраст и день недели, он вдруг начал спрашивать смысл пословиц, причём задавал всем разные! И пока ты соображаешь, он делает такой пристальный взгляд, как будто хочет заглянуть тебе в мозг. Мне досталась поговорка «работа не волк – в лес не убежит», и я выдохнул с облегчением – папа часто её употребляет, когда мама его с чем-нибудь торопит.

– А-а, – говорю я, – это запросто. И в ту же секунду осознаю, что никогда не понимал её смысла. А психиатр уже буравит мне дырку во лбу.

– Это, – говорю, – значит, что работа не волк, в лес не убежит.

– Что значит «не волк»?

– Значит «не волк».

– Ну и что?

– Раз не волк, то не убежит. Вот если бы работа была волком, могла бы убежать. В лес, например.

– Как убежать? – прищуривается психиатр.

– Ножками.

– Ножками? – переспрашивает он. – Или лапками?

– Лапками, лапками, – скорее поправляюсь я.

– А чем отличаются ножки от лапок?

К этому моменту я уже порядочно взмок.

– Лапки мохнатые, – выдаю я первое, что приходит в голову.

– А у ящерицы, значит, ножки?

Тут меня такая злость взяла, что я не вытерпел.

– У ящерицы, – говорю, – копыта.

Дядя-психиатр сразу весь преобразился – глаза над очками округлились, тонкие губы вытянулись в улыбку, рука изготовилась за мной записывать.

– Да, – обрадовался я, – у ящерицы четыре копыта. Я лично слышал, как она цокает ими по камню.

И я зачем-то начал изображать скачущую ящерицу, с трудом цокая пересохшим языком.

– Довольно паясничать, – остановил меня доктор. – Пригласите следующего.

– А вы не слышали? – поинтересовался я напоследок.

И зря. Что-то он мне там лишнего в карту начирикал, ну да ладно.

Никитке досталась поговорка «лучше синица в руках, чем журавль в небе». Так он принялся доказывать, что журавль в небе гораздо лучше, потому что красивее и свободнее. Дядя-психиатр возразить ничего не смог, и Никитка тоже огрёб от него какую-то заметку.

А у ЛОРа всё как обычно (почему, кстати, ЛОР, а не УГН?). Посовала в ухо-горло-нос холодные железяки и послала в другой конец кабинета слух проверять. И тут за дверью началась какая-то буча. Это Никитка прибежал от ортопеда (он ведь всегда за мной или я за ним), а девчонки его не пропускают. Да, я забыл их предупредить, но могли бы и сами догадаться. Стою я спиной к доктору, она уже числа шепчет, а я слушаю, как там Никитка отбивается.

– Тридцать восемь, – шепчет тётя настолько громко, что даже не интересно.

– Никита за мной! – кричу я девочкам через дверь.

– Пятьдесят шесть, – продолжает доктор ещё громче.

– И хватит шуметь! – злюсь я.

– Девяносто девять, – кричит мне тётя.

– Девяносто девять, – повторяю я шёпотом.

Ну, невролог с молоточком – это классика. (Почему, кстати, невролог, а не нерволог?) Мы с Никиткой поспорили: у кого нога не дёрнется, тот и выиграл.

Доктор за молоточек взялась, я ногу на ногу положил да как напрягу.

– Расслабь ножку, – просит тётя.

А я головой мотаю, говорить не могу от натуги.

Смотрю, она уже готовится что-то в карточку писать. «Ну, – думаю, – довольно с меня записки от психиатра, а то, чего доброго, лечиться отправят».

– Всё-всё, – говорю, – расслабил. Стучите как следует.

И она как стукнет, а нога как взбрыкнёт, тётя даже вскрикнула.

Никитка сразу за мной, и я не успел ему сказать, что затея вышла неудачная.

– Да что ж за дети у меня сегодня?! – слышу возмущение доктора.

Тоже мне, невролог и такая нервная.

Окулистка новых заданий не придумала.

Начала с цветных картинок в горошек. Я каждый раз забываю, в чём там подковырка. Смотрю во все глаза – девятка и девятка, больше ничего.

– Ну, что ты видишь? – торопит меня врач.

– Ничего особенного, – говорю.

– Цифру видишь?

– Вижу.

– Какую?

Я головой повертел, пощурился, но кроме девятки так ничего и не выплыло.

– Девять, – отвечаю сокрушённо.

А оказалось правильно. Странные задания.

И ещё удивительное дело – табличка с буквами у них каждый год одна и та же, кто угодно запомнить может. Я, к примеру, на всякий случай запомнил (в оптике рядом с домом такая висит), чтобы мама не расстроилась – она ж за моё зрение переживает.

Как полагается, один глаз прикрыл, бодро всё называю.

– Отлично, – говорит тётя, – теперь закрой правый.

А там ещё две строчки в самом низу.

– Почему? – возмущаюсь я. – Я и дальше знаю.

– Ну давай, – соглашается доктор.

Я там буквы не различаю, но куда палочка показывает, вижу и по памяти называю. Тётя удивилась и перешла к другой таблице, для маленьких. Там не буквы, а картинки. И я их не учил.

– Ну? – говорит доктор.

Молчу.

– Видишь?

– Самолётик.

– Нет.

Вернулись к буквам, опять всё назвал. К картинкам – молчу.

Тётя уже и лампочки проверила, и свои очки протёрла, но ничего не поймёт. Раз пять она туда-сюда моталась, умаялась. Села у своих табличек и куда-то в стену глядит. Мне её жаль, но признаться-то страшно.

– Ты что, – осенило тётю, – буквы выучил?

Я кивнул.

Тётя вздохнула с облегчением и пошла мне карточку заполнять.

Вот я бегу на всех скоростях от окулиста к дерматологу, где мне Никитка очередь держит, смотрю – небольшое столпотворение. Заглядываю – а у стены сидит на корточках и горько плачет Вергилия Спицына.

– Что случилось? – спрашиваю я у Маруси Скворцовой.

– Боится сдавать кровь из пальца.

– А-а. И как быть?

– Не знаем.

– Вергилия, – говорю, – я там уже был. Ничего страшного. У них теперь новые пистолетики такие – чпок и всё.

Но от моих чпоков Вергилии стало ещё хуже.

– А хочешь, я вместо тебя сдам? – не растерялся я.

Вергилия подняла заплаканное лицо, и все обернулись на меня.

– Там же имя надо называть, а ты всё-таки мальчик, – верно подметила Маруся.

– Это поправимо, – ответил я.

И мы отправились всей толпой в туалет. Подоспел разгневанный моим опозданием Никита, я ему вкратце изложил план, и он согласился выступить посредником – помочь нам с Вергилией поменяться одеждой! Я надел голубую блузку и розовую в цветочек юбку, которая, к счастью, оказалась шортами. А туфли с бантиками мне оказались не малы, а велики. Маруся Скворцова сняла со своих косичек резинки и завязала мне два хвостика, какие обычно носят двухлетние девочки, у которых ещё волосики не отросли до настоящих хвостов. В таком невероятном виде я пошаркал сдавать кровь. А Вергилия осталась в туалете. Ведь Наталья Сергеевна тоже была в поликлинике и попасться ей на глаза не хотелось.

– Как тебя зовут? – спросила медсестра, смерив меня удивлённым взглядом.

– Вергилия Спицына, – постарался я сделать девчачий голос.

– А-а, – понимающе протянула она. – Ну, давай сюда ручку.

Я сначала дал уколотую, потом опомнился и поменял. Медсестра сделала чпок, нацедила и перелила мою кровь в колбочку.

«Ну вот, пролил кровь за друга, то есть за подругу», – подумал я не без гордости.

Я уже было поднялся, раскланялся, но тут за дверью послышался встревоженный голос Натальи Сергеевны.

– Где Куликов и Спицына? Они последние остались к дерматологу, врач ждёт.

В ответ тишина.

– Они, наверное, в туалете, – ответил Никита.

– Оба?

– Да, они съели один бутерброд и жаловались на живот.

– Сбегай, проверь, пожалуйста.

И снова тишина.

– Позови, пожалуйста, следующего, – попросила меня медсестра.

– За мной никого, я последний, то есть последняя.

Медсестра посмотрела с подозрением.

– Скажите, – я снова сделал высокий голос, – а что показывает анализ крови?

– Много чего: наличие инфекционных или воспалительных процессов, вирусных заболеваний, проблем с органами…

– Так-так, – очень заинтересованно сказал я, но продолжения не последовало.

– Вергилия, позови следующего, – повторила просьбу медсестра.

– Там никого нет.

– Да, они там, – услышал я за дверью сокрушённый голос Никиты.

– Что с ними?

– Уже всё в порядке, скоро придут.

Медсестра тем временем теряла терпение.

– Вергилия, ты ещё что-то хотела узнать?

Я уже приготовился спросить, показывает ли анализ крови пол человека, но тут…

– Да кто ж там так застрял? – воскликнула Наталья Сергеевна, и медсестра, кажется, тоже её услышала.

– До свидания, – взвизгнул я, сделал реверанс и пулей вылетел из кабинета.

– Это наша девочка? – донёсся мне вслед недоумённый вопрос Натальи Сергеевны.

Я почувствовал себя настоящей Золушкой, когда на повороте одна из туфелек соскочила. Я её подобрал и скрылся в туалете. «Готово», – объявил я несчастной Вергилии.

Когда Наталья Сергеевна пришла нас оттуда вызволять, мы уже успели переодеться. Единственное, я забыл про резиночки в волосах.

– Куликов! Что это значит?

– Расстройство желудка, – объяснил я.

– Что у тебя на голове, я спрашиваю?

– А-а, это? – И я сдёрнул свои резиночки. – Ничего особенного. Прикол такой.

– Нашёл место для приколов, Куликов! Ты бы ещё у психиатра резиночки нацепил. Вергилия, ты сдала кровь из пальца?

– Я? – задрожала Вергилия.

– Да-да, я сам видел, – вмешался я.

– Тогда марш оба к дерматологу.

И мы побежали.

– Благодарю, – сказала мне тихо Вергилия.

Дома, за ужином, я, как обычно, доложился родителям обо всех приключениях. Папа посмеялся, а мама, вполне ожидаемо, подлог крови не одобрила.

– Папа, – вспомнил я, – а что значит «работа не волк – в лес не убежит»?

– То и значит, – пожал плечами папа и повторил с расстановкой: – Работа не волк, значит в лес не убежит.

– А чем отличаются лапы от ног?

– Ноги у человека, лапы у зверей, – ответил папа.

– А у слона? – прищурился я.

Папа задумался, и подключилась мама:

– Лапы мягкие, ноги жёсткие, – говорит.

– А у гуся разве жёсткие?

А сам уже за вилку схватился диагноз им где-нибудь нацарапать.

– А у гуся котлета стынет, – выкрутилась мама.

И была права. Я решил в следующем году спросить у дяди-психиатра, чем отличаются лапы от ног, но потом передумал.

Английский и шпоры

Как я рассказывал, в первом классе началась моя война с математикой, которая продолжается до сих пор с переменным успехом. Умолчал я о том, что со второго класса вынужден вести войну на два фронта. Неожиданно для всех к математике примкнул английский. И если в случае с математикой мамино негодование удачно переадресовывалось «несчастному гуманитарию» в лице папы, то в трудностях с английским виновных найти не удавалось. Родители владеют двумя иностранными языками каждый. Собственно, мама у меня работает переводчиком. А папа долго объяснял мне, кем работает, но я не совсем понял. Но он тоже много общается с иностранцами, в том числе по телефону.

И даже бабаня то жаловалась на дриззлинг за окном, то просила выбросить что-нибудь в гарбидж.¹ Целуя меня перед сном, она говорила «Гуд найт» и «Си ю туморроу монинг».²

– Сито макароник, – отвечал я, уверенный в виртуозном владении иностранным языком.

И вот урок за уроком я осознавал всё яснее, что ничего не выходит: сначала я путал русские и английские буквы, потом совершенно не мог взять в толк, по каким правилам читать слова, наконец в битву вступили два ужасных артикля, и я капитулировал. Два раза в неделю я ходил в школу как на каторгу. Но самое обидное, что мы с Марусей попали в одну группу и она регулярно оказывалась свидетельницей моего позора.

И если Наталья Сергеевна занимала однозначно мою сторону, то англичанка, судя по всему, записалась во вражеские агенты. И позывной у неё был – Стрекоза. Стрекозой её назвали ещё до нас за огромные переливчатые очки. Глаза за очками тоже были большущими. Она много улыбалась, но как-то предательски. И активно двигала челюстью, когда выговаривала английские слова.

Вот вам пример типичной английской экзекуции.

– What is your name?³ – спрашивает меня Стрекоза.

– Май нейм из Костя, – отвечаю я, чеканя слова. Изображать акцент я уже давно перестал, потому что каждое моё слово тогда сопровождалось дружным ха-ха.

– What is her name?⁴ – Стрекоза показывает на Марусю.

– Маруся, – отвечаю я, счастливый от того, что понял смысл вопроса.

– Right.⁵ Но давайте ответим полностью.

– Май нейм из Маруся, – бодро отвечаю я.

И все смеются. А когда успокаиваются, Стрекоза продолжает:

– How old are you?⁶

– Ай эм эйт, – отвечаю я уже менее уверенно.

– How old is she?⁷ – И она снова указывает на Марусю.

Я больше не хочу быть посмешищем и молчу.

– Is she eight years old as well?⁸ – медленно говорит училка и таким тоном, как будто подсказывает мне ответ.

– Эйт, эйт, олд⁹, – бурчу я.

Два главных знатока английского прыскают от смеха, остальные подхватывают. Маруся сочувственно качает головой.

Однажды Маруся догнала меня в коридоре после уроков.

– Куликов, хочешь позанимаюсь с тобой английским? – спросила она.

Я замотал головой. С одной стороны, я готов был заниматься с Марусей хоть китайским, а с другой – если бы мама занималась с папой математикой, они бы точно никогда не поженились.

– Я сам! – поспешил я.

– Как хочешь, – пожала плечами Маруся. – На следующем уроке диктант.

– Я справлюсь, вот увидишь, – пообещал я и прикусил язык.

Каким образом справляться, я, конечно, не представлял. Я до сих пор все буквы не запомнил, куда уж мне запомнить слова!

– Никитос, – сказал я другу, – я в среду не приду. Скажу маме, что плохо себя чувствую.

– Почему?

– Из-за диктанта.

– Да брось. У меня есть идея получше. – И он, наклонившись к моему уху, прошептал: – Шпора.

– Какая шпора?

– Обыкновенная.

Не успел я представить, каким образом Никитка собрался пришпоривать Стрекозу, как он пояснил:

– Сделаем шпаргалку.

– Это для списывания? – догадался наконец я. – Не, я пас.

– Почему?

– Мама говорила, что списывание – это как воровство.

– Чего-о?

Я пожал плечами.

– А-а, – протянул Никита, – это, наверное, про списывание у других, а мы-то не у других, мы у самих себя.

Хотя я не был уверен, что мама имела в виду только такое списывание, звучало вполне логично. Но…

– Да нет, у Стрекозы такие глазищи, – напомнил я, – она точно заметит, и получится тако-ой позор…

«И Маруся будет меня презирать», – добавил я про себя.

– Не заметит она ничего. Коля у неё уже сколько лет списывает. А тут всего-то десять слов. Надо просто потренироваться.

И после уроков мы отправились к Никите на тренировку.

Коля отложил компьютерную игру и принялся нас учить. Мы легко усвоили, что шпору замечают тогда, когда ты переводишь на неё взгляд, поэтому прятать нужно в руке, которая лежит прямо на столе. Но на руке писать не стоит, так как ладошка быстро потеет и ничего не разобрать. Писать нужно на бумажке, а бумажку заклеить прозрачным скотчем. Часа два мы резали бумажки, подбирали размер шрифта, складывали, заклеивали, примеряли на ладошки, проверяли вид со стороны.

– Ну как, чем занимались? – спросила мама, когда я вернулся домой.

– Готовились к английскому, – не моргнув глазом, ответил я. – У нас завтра диктант.

– Волнуешься?

– Совсем немного, – заверил я.

– Правильно, – похвалила мама. – Диктант – ерунда, ничего страшного.

«Ничего страшного», – повторил я про себя.

А ночью увидел кошмар: я списываю со шпоры слово за словом и вот звучит последнее – «друг», я смотрю на Стрекозу и понимаю, что она приближается. Хочу спрятать руку и не могу – онемела. Стрекоза поворачивает её ладошкой вверх, и все видят шпору. Она тянет меня из-за парты, ведёт к доске и, до боли сжимая мою руку, выкрикивает:

– Вор! Ни стыда ни совести! Мама – круглая отличница, а сын – вор-двоечник!

Маруся отворачивается, как от какого-то противного зрелища.

Я проснулся в холодном поту и понял, что отлежал руку.

– Пап, а ты когда-нибудь списывал? – поинтересовался я утром по дороге в школу.

– Конечно, – ответил папа.

– А мама об этом знала?

– Нет, – рассмеялся папа. – Мы, к счастью, учились на разных курсах.

– А если б она узнала, вы бы не поженились? – не унимался я.

– Хороший вопрос, – папа задумался. – Но лучше задать его маме.

Я хмыкнул.

– У меня плохое предчувствие, – сказал я Никитке перед математикой. – Не буду списывать.

– Я тебя уговаривать не собираюсь. Трус, – обозвался Никита.

Думаю, ему тоже было страшновато. А тут Маруся, как на беду:

– Ну что, Куликов, подготовился?

– Ещё как! – ответил я, а Никитка усмехнулся.

– Шпору-то хоть взял? – зачем-то поинтересовался Никита.

И я сам не заметил, как она оказалась в моей потной ладошке.

А дальше всё как в тумане.

Вот ноги несут меня на четвёртый этаж. За учительским столом Стрекоза – не заболела.

– Ребята, класс большой, – говорит она радостно. – Садитесь каждый за отдельную парту.

Значит, диктант не отменяется.

Звенит звонок, она раздаёт чистые листочки.

– Сейчас быстро напишем диктант и перейдём к новой теме. Are you ready?¹⁰

Все кивают. И я за компанию.

От левого кулака на парте остаются влажные следы, я протираю их локтем.

– Школа, – диктует Стрекоза.

Голова не соображает, кулак не разжимается, и я записываю слова по-русски.

– Синий… мальчик…

Мальчика вспомнил, вывел «boy» – сам глазам не верю.

– Слон…

Слон длинный, зачем нам слон, не понимаю…

Карандаш – помню… кровать – помню… книга – помню… друг – опять не помню, что ж я его не посмотрел!

– Проверяйте, – говорит Стрекоза.

В принципе, я уже написал на тройку, а то и на четвёрку с минусом. Но остальные слова так близко, так притягательно близко…

Я слегка разжимаю кулак, и там сверху выглядывает «school – школа», переписываю. Ещё чуток, и показывается «blue – синий», да я же знал! Слон в самом низу, как бы добраться. Я двигаю листочек, пытаясь поудобней приладить кулак.

– Куликов! – слышу окрик Стрекозы, и сердце уходит в пятки. – Что там у тебя?

Чувствую жар в области шеи и затылка.

«Как глупо! Какой глупый конец! Ох уж этот слон, будь он неладен!»

Стрекоза приближается, её рука уже рядом с моей окаменевшей рукой, она поднимает листок, а под ним голая парта.

– Извини, Куликов, показалось. Вспоминай дальше, даю ещё минуту.

Мне становится стыдно: она даже извинилась!

Elephant – вспоминаю я, но не пишу.

Если вспомнить «друг» и не написать, то будет честно. Friend, точно! Как всё-таки полезно писать шпоры!

– Передаём листочки, – командует Стрекоза. – Хотя не надо. Костя, come here¹¹. Давайте теперь Костя напишет на доске, и мы сами себя проверим.

Поднимаюсь, иду к доске, поворачиваюсь к классу. Смотрю – Никитка за меня переживает.

– Так нечестно, – говорит он громко. – Зачем ему два раза писать диктант?

– А что вы так волнуетесь? – удивляется Стрекоза. – Костя очень неплохо его написал. Думаю, ему не составит труда проявить себя ещё раз. Но раз уж вы за честность, то будьте добры составить ему компанию.

Никита отчаянно мотает головой.

– Давайте, давайте.

Никита плетётся к доске со сжатым кулаком.

– Школа, – диктует снова Стрекоза.

Я пишу, а гляжу на Никиту – он чешет кулаком затылок. Хоть и с ошибкой, но написал, молодец.

– Синий…

Я пишу покрупнее, а Никитка не может вспомнить, косит на мою половину.

– Жариков, не надо подглядывать, вы же сами всё знаете.

Тут я вижу, как Никита изображает зевоту, подносит к лицу полураскрытый кулак и, скосив глаза в кучку, пытается рассмотреть нужное слово.

Глядя на него, я тоже начинаю зевать.

– Не выспались сегодня? – интересуется Стрекоза.

Никита кивает:

– Да, полночи готовились.

И выводит «blue».

– Слон…

Я-то слона уже вовек не забуду, а Никитка снова зевает. Но слон, по-видимому, где-то схоронился. Никитка пытается покрутить шпаргалку, и она пикирует на пол.

Мы с ужасом оборачиваемся на Стрекозу, которая смотрит в один из наших листочков. Никитка успевает наступить на шпору до того, как она поднимает глаза.

– Так что, Жариков?

– Не помню. Я пропускаю слона, давайте следующее.

– Друг. Это слово вы должны знать.

– Почему это – должен? Ничего я не должен, – бурчит Никитка.

– Вот же ваш листочек, все слова на месте, смотрите, – вздыхает Стрекоза.

Никитка протягивает руку, но не двигается с места.

– Берите-берите.

– Не могу – ногу свело.

И он начинает хлопать руками по голени.

– Тогда садитесь, – несколько испуганно предлагает учительница.

– Не могу, – обречённо говорит Никита.

– Вызвать врача?

– Нет-нет, сейчас всё пройдёт, так бывает.

– Да-да, – подтверждаю я со знанием дела. – У моей прабабушки то же самое. Это сосуды. У тебя не было переохлаждения?

– Нет, – отвечает Никита. – Это нервное.

Кто-то не выдерживает и начинает хихикать.

– Маруся, уступи Никите место, – просит Стрекоза. – Костя, помогите ему добраться.

Маруся, растерявшись лишь на мгновение, притаскивает стул прямо к Никите, и он плюхается в него с натуральным облегчением.

А потом я дописывал диктант, а потом мы проверяли, а Никитка смотрел на часы и время от времени похлопывал ногу, как будто это не нога, а засидевшийся пёс. Несколько раз он пытался изъять шпаргалку из-под ботинка, но каждый раз макушкой чувствовал пристальный взгляд большущих глаз.

Но вообще мы уже успели расслабиться, когда раздался стук в дверь и показалась голова директора.

– Миссис Козина, зайдите ко мне после урока. Плиз.

И тут он заметил нас с Никитой.

– Привет, поэт! – сказал он мне. – А что это с Жариковым?

Мы с Никитой переглянулись.

– Говорит, ногу свело, – ответила Стрекоза.

Директор подошёл к Никите и пощупал обе икры.

– Мягонькие, – заключил он. – У вас контрольная, что ли?

– Диктант, – подтвердила Стрекоза.

Директор рассмеялся.

– Симулянт Жариков, ступайте-ка на своё место и учите английский. Уж поверьте мне, без английского тяжко будет.

Никита поднялся и в полной тишине, не отрывая от пола левую ногу, пошаркал за свою парту.

– Артист! – восхитился директор. – Нам срочно нужна театральная студия.

И он ушёл.

– Почему же вы не написали эти слова во время диктанта? – обратилась ко мне Стрекоза, глядя на доску.

Я пожал плечами.

– Чудеса, да и только, – она покачала головой.

Звонок прозвенел, все разошлись, Маруся не забыла меня похвалить, а мы с Никиткой ещё долго сидели в полной тишине, не имея сил подняться.

– Могло быть и похуже, – вдруг произнёс Никита.

– О йес, – согласился я.

Музейный день

Мы с Никиткой не любители музеев. Никитке повезло, что его папу в детстве замучили музеями и он специально приходил в школу, чтобы добиться освобождения сына от этих походов. А мне, наоборот, не повезло: мама очень хочет просвещаться, но не успевает и ей становится легче оттого, что хоть я хожу. Но ходить по музеям без Никиты – страшная скука. Лишь однажды получилось весело.

День тот, правда, начался ужасно. Первый урок нам оставили, и это была математика. Я подготовился на отлично, домашнее задание сделал сам и на радостях даже попытался раскусить задачку со звёздочкой. Хотя раньше я в них принципиально не заглядывал – раздражают эти задания для самых умных. А тут я не только попытался, а почти решил! Но какая-то закавыка мне помешала. И вот я спрашиваю у Никитки: «Ты со звёздочкой решил?» Я не собирался списывать. Мне просто любопытно было, чего я там не учёл. Мамины наставления о том, что списывание сродни воровству, к сожалению, глубоко засели. Но с Никиткой точно не воровство, а военный союз. Я ему помогаю с русским, он мне – с математикой.

Никитка хлопнул себя по лбу:

– Совсем забыл. Что-то там не сошлось. Пойду у Скворцовой спрошу.

И прямиком к Марусе, по-свойски, как математик к математику. Возвращается озарённый.

– Ну конечно! Как же я забыл про эти два лишних килограмма! Смотри.

И быстро изложил решение. Я был так счастлив, что в кои-то веки понял, как решается задача со звёздочкой, что тоже записал. А Маруся видела, что я у Никитки что-то переписывал.

Прозвенел звонок, и Наталья Сергеевна начала урок именно с этого задания, будь оно неладно.

– Кто решил задачку со звёздочкой?

Никитка тянет руку выше всех. А другой рукой меня под локоть пихает. Я и поднял, очень скромно, еле заметно. Но разве ж такое событие могло укрыться от Натальи Сергеевны!

– Куликов, ты решил? – она прям глазам не верила. – Выйди, пожалуйста, покажи.

И я показал, куда деваться-то. Наталья Сергеевна чуть не прослезилась от радости и как примется меня нахваливать: «Вот вам, ребята, пример упорства в достижении поставленных целей, умница Куликов!» Я чуть со стыда не умер. Но отступать было поздно – очень уж не хотелось её разочаровывать.

Маруся проводила меня взглядом, полным презрения. Будто червяк мимо прополз. Тоже мне! Всё равно бы Наталья Сергеевна её так не хвалила!

После математики стали собираться на экскурсию. Перекусили, оделись, выстроились во дворе. Счастливый Никитка помахал мне рукой, и остался я один-одинёшенек. Наталья Сергеевна с двумя родительницами, одна из которых и затеяла это мероприятие, начали выстраивать нас парами. Смотрю – Маруся к Вергилии подошла, руку протягивает.

– Вергилия, – позвала Наталья Сергеевна, – ты со мной. А ты, Марусь, с Костей давай, замыкайте.

– Я не хочу с Куликовым, – ответила Маруся.

Наталье Сергеевне, наверное, показалось, что она ослышалась: не было такого случая, чтобы Маруся не послушалась учителя. И она даже не стала повторять.

И Маруся поплелась в конец строя, где я поджидал её с не менее недовольной миной.

Так мы прошествовали до метро – рядом, в тягостном молчании, спрятав руки в карманы и развернувшись в противоположные стороны. Правда, периодически нечаянно сталкивались плечами.

Подошли к метро, продрались через двери с жутким сквозняком, потолпились у турникетов и наконец вскочили на эскалатор.

В метро до этого я был считанное количество раз, и не сказать, что мне тут нравилось. Помню, как с высоты длиннющего эскалатора наблюдал за гигантскими людскими волнами, которые выплёскивались с обеих сторон платформы, пересекались, напирали друг на друга и устремлялись куда-то. Жутковатое зрелище. Я тогда изо всех сил ухватился за маму: сердце замирало при одной мысли о том, что можно оказаться посреди этих волн одному. Совершенно очевидно, что выбраться оттуда невозможно – захлестнут, утопят и пикнуть не успеешь.

Я мельком взглянул на Марусю и понял, что она разделяет мои ощущения. Она сама не заметила, как взяла меня за руку. Рука её была холодная и влажная, но я крепко и ободряюще её сжал.

За нами стояла та самая родительница и каждую секунду доставала телефон посмотреть на часы.

Спустились, пришли на платформу, разделились на три кусочка примерно по три пары. Поезд не едет и не едет, народ прибывает. Наталья Сергеевна взволнованно заглядывает в тёмный тоннель. Маруся держит мою руку мёртвой хваткой.

– Может, на следующем? – предлагает Наталья Сергеевна.

– Лучше не опаздывать, – отвечает родительница, – влезем.

И вот показывается поезд. Душераздирающий визг тормозов, двери открываются, оттуда вываливается поток людей и разлучает нас с замыкающей родительницей. Перед нами вежливый мужчина пропускает других детей, родительницу, какую-то бабулю, сам заскакивает в вагон, придержав двери, и они хищно захлопываются у нас перед самым носом.