– Года три тому назад, – начал Муртуз свой рассказ, – в одном селении проживал молодой бек человек не богатый, но и не бедный. Отец у него умер, а всем домом заправляла мать-старуха. У бека были две сестры, одна вдова, другая еще девушка. Молодой бек – звали его Кербалай-Мустафа-Машади-Аласкер-оглы, занимался, как и большинство наших беков, скупкой и перепродажей пшеницы и хлопка. По роду своих занятий ему приходилось часто отлучаться от дому и разъезжать по разным селениям и местностям. Вот в одну из таких поездок он случайно увидел в одном селении молодую девушку, произведшую на него сильное впечатление. Он тут же познакомился с отцом девушки и стал ее сватать себе в жены. Старик отец согласился, но заломил слишком большой кэбин. Кэбин – это плата отцу невесты. Долго спорили, торговались, наконец условились так, чтобы Мустафа уплатил половину выкупа и брал себе в дом невесту, но с тем, чтобы окончательно свадьба была совершена только после того, когда жених уплатит и вторую половину кэбина. Это было необходимо еще и потому, что невеста была слишком молода, ей не было 12-ти лет. Раньше этого возраста браков не заключают, делают только нечто вроде вашего обручения. Так поступил и Мустафа, обручился со своей невестой, уплатил тестю половину кэбина и повез девушку домой, но тут его ожидала большая неприятность. Старуха мать страшно рассердилась узнав о поступке сына. С одной стороны, она нашла, что кзбин слишком велик, и невеста его не стоит, с другой, а это главное, она рассчитывала женить своего сына на сестре покойного мужа своей дочери-вдовы. Благодаря такому браку, по нашим адатам, все имущество переходило в род Мустафы. Однако делать было нечего. Расторгнуть обручение не представлялось возможным: Мустафа, искренно полюбивший свою девочку-невесту, слышать не хотел об этом, да к тому же подобное расторжение представлялось и крайне невыгодным, так как в случае отказа жениха от невесты уплаченная половина кэбина не возвращалась. Таким образом, отец невесты получал и девушку назад, которую он мог снова отдать другому за такой же кзбин, и порядочную сумму денег, полученную от Мустафы.

Надо было предпринять что-нибудь другое, и старуха, недолго думая, решила убить девочку. Это было тем выгодней, что, по условию если невеста умрет раньше совершения брака, отец должен был возвратить полученную с жениха часть кэбина. Однако, решившись отделаться от невесты, старуха должна была действовать крайне осмотрительно, ибо в случае открытия преступления, ей, с одной стороны, угрожал гнев сына, а с другой – судебное преследование отца невесты, который, если не из любви к дочери, то из нежелания возвратить полученную часть кэбина и стремясь дополучить остальную, не позволит замять дела и выведет убийство на чистую воду, а в этом случае у нас, в Судже, расправа короткая, – банка керосина на голову и кусок горящей ваты за пазуху. Сознавая, что одной ей не привести в исполнение свой план, старуха открылась старшей дочери-вдове, которая, будучи заинтересована в смерти девочки, охотно взялась помогать матери. Много планов перебрали они обе, но не один не оказывался подходящим. Тонких, медленно действующих ядов у нас не знают, а смерть от грубой отравы сейчас же возбудила бы подозрение.

Задушить, спихнуть в пропасть, утопить тоже было неудобно, принимая во внимание отца невесты. Надо было изобрести что-нибудь потоньше, позамысловатей. Пока женщины изобретали план убийства, время себе шло да шло. Подходил срок совершения свадьбы. Мустафа скопил требуемую сумму и уже назначил день, когда он решил поехать к отцу невесты отвезти ему вторую половину кабина, как вдруг в доме его случилось несчастье. В одно утро старуха велела своей будущей невестке принести ей горсть муки. Мука находилась в мешке, помещавшемся в задней комнате, служившей кладовой. Не успела молодая девушка скрыться за дверью кладовки, как раздался отчаянный пронзительный вопль, и через минуту она выбежала назад бледнее полотна, с искаженным от ужаса лицом.

Держа высоко над головой правую руку, из которой капала кровь, она отчаянным голосом вопила:

– Юрза, юрза!

– Что случилось, что такое? – с напускной тревогой в голосе начала расспрашивать старуха, мать Мустафы. – Отчего у тебя кровь?

– Меня ужалила юрза! – трагическим голосом закричала молодая девушка. – Только я открыла мешок и сунула в него руку, как почувствовала, что меня что-то сильно укололо, я взглянула, а в мешке – юрза. Пошлите скорей за хакимом.

Старуха, продолжая разыгрывать роль испуганной и страшно огорченной, сама побежала к проживавшему в том селении знахарю, но по дороге, как назло, ей то и дело встречались соседки, которым она не могла не рассказать о поразившем ее несчастье. Благодаря этим остановкам, а отчасти и тому, что глухой хаким долго не мог взять в толк, о чем ему рассказывает так подробно и обстоятельно почтенная мать Мустафы, – прошло слишком много времени, настолько много, что, когда уразумевший, наконец, хаким с быстротой, на которую только были способны его старые ноги, прибежал в дом Мустафы, девушка находилась в агонии. Она билась на земле от нестерпимой муки и оглашала воздух отчаянными, душу надрывающими воплями. Через несколько минут несчастная скончалась, а часа два спустя прискакал сам Мустафа, бывший по делам в соседнем селении.

Весть о смерти невесты поразила его, как громом, он громко рыдал, забыв свое мужское достоинство. Старуха мать и сестра-вдова рыдали еще громче. Глядя на их печаль, никому бы не могло придти в голову, что смерть девушки была делом их рук. Они умудрились как-то изловить юрзу и сунуть в мучной мешок в надежде на то, что, когда невестка пойдет за мукой, змея, потревоженная в своем покое, непременно ужалит ее. Расчет их удался как нельзя лучше, ни подозрений, ни сомнений ни у кого не могло быть никаких. Появление змеи в домах, причем они забираются не только в мешки с провизией, но даже в постели и кувшины для воды, – у нас явление обыкновенное. Смерть от их страшных укусов тоже не редкость. Особенно часто гибнут дети и женщины. Тем бы так все и кончилось, если бы не замешался вопрос о возвращении отцом невесты кэбинных денег. Старик был прижимист и, как все персы, страшно жаден. Отдать назад то, что он уже считал своим, ему казалось прямо, невозможным. Под разными предлогами он стад откладывать расчет с Мустафой, а тем временем начал разнюхивать о всех подробностях жизни своей дочери в доме жениха и ее смерти.

По некоторым данным он скоро убедился, что мать Мустафы ненавидела свою будущую невестку и прочила своему сыну в жены другую женщину. Это известие усилило подозрение старика, и он с большой настойчивостью отдался своему следствию, и вот, совершенно неожиданно, он наталкивается на мальчишку-пастушка, который сообщает ему, что видел своими глазами, как рано на заре мать Мустафы со своей старшей дочерью ловили в глиняный кувшин юрзу: «Это случилось как раз в тот день, когда умерла девушка, жившая у Мустафы», – окончил свой рассказ мальчик.

Получив такое важное сведение, отец пошел к Мустафе и высказал ему свои подозрения. Надо отдать справедливость молодому человеку, он поступил в этом случае вполне благородно. Внимательно выслушав старика, Муетафа позвал к себе младшую сестру и подверг ее строгому допросу. Молодая девушка сама ничего не знала, она могла только повторить несколько фраз, случайно подслушанных ею из разговоров ее матери со старшей сестрой; но для Мустафы эти фразы не оставляли никакого сомнения в преступлении, совершенном его матерью. Он был страшно поражен, и бешенству его не было границ; но в то же время не мог же он выдать судьям свою родную мать и сестру. Надо было уладить дело. Отец невесты оказался сговорчивее, чем можно было ожидать. Он охотно согласился помириться на условиях не возвращать жениху полученной части кэбинных денег и уплаты сим последним еще ста рублей. Единственным последствием всей этой истории было то, что Мустафа, оставив мать и сестер в том доме, где они жили, сам уехал от них и поселился в одном селении. Теперь он уже женат и едва ли вспоминает свою погубленную невесту.

XVIII. Загубленная жизнь

Другой случай, если хотите, еще трагичней. Было это лет 10–12 тому назад. Жил в нашем краю богатый и знатный бек Гаджи-вали: было ему лет за 60, это был человек крайне свирепый и властный. Семья у него была большая, так как он имел много жен, но, кроме женской половины, в мужской жил с ним только младший сын Беюк-бек. Остальные сыновья, не желая подчиняться суровому деспотизму отца, жили сами по себе. Если сыновья имели основание жаловаться на суровость Гаджи-вали, то дочери его и жены просто изнывали от его грубого, подчас зверского обращения. Двое из сыновей Гаджи-вали жили здесь, в России, откуда родом были их жены, и вот однажды по какому-то делу Гаджи-вали послал к одному из них Беюк-агу.

Живя у брата, Беюк-ага познакомился с сестрой его жены, молоденькой 12-летней Гюзейль-ханум и пожелал взять ее в жены. Вернувшись домой, он сообщил об этом старику, причем не преминул в восторженных выражениях описать красоту своей возлюбленной. Гаджи-вали, против обыкновения, выслушал слова сына весьма снисходительно и, согласившись на его просьбу, лично отправился в Россию к родителям Гюзейль-ханум просить ее в жены сыну.

Хотя слава о дурном характере Гаджи-вали была хорошо известна родным девушки и ей самой, но она не сочла нужным отказывать ему в его сватовстве, рассчитывая, что, женившись, Беюк-ага по примеру прочих братьев заживет самостоятельно.

Заключив кэбикные условия и совершив обручение, которое у нас может быть заочное, Гаджи-вали повез молодую невесту к себе в селение, где должна была быть окончательная свадьба.

Беюк-ага, ожидавший с нетерпением возвращения отца, выехал ему навстречу. Он радостно поздоровался с ним и успел переглянуться с красавицей невестой, ехавшей сзади на белом катере. В дороге, по мусульманским обычаям, жених не имел права говорить с невестой, но, приехав домой, Беюк уловил удобную минуту и, пробравшись на женскую половину, успел переговорить с Гюзейль-ханум. Счастливые и довольные стояли они в темном уголку и шепотом говорили о своей скорой свадьбе и будущей жизни. Тут же в первый раз Гюзейль-ханум высказала непременное желание свое, чтобы после свадьбы Беюк-ага ушел от отца, который ей очень не нравился и вселял в нее страх. Беюк-ага, увлеченный красотой своей невесты, с неопытностью 15-летнего юноши обещал сделать так, как она пожелает, и влюбленные заключили свой союз жаркими поцелуями. В своем увлечении они не заметили, что давно служат предметом ехидного наблюдения со стороны старшей дочери Гаджи-вали, старой и злой ведьмы, пережившей двух мужей и поселившейся в доме Гаджи-вали в качестве домоправительницы и смотрительницы его гарема. Будучи дочерью первой, давно уже умершей жены Гаджи-вали, Фатьма – так звали эту женщину, – была гораздо старше не только всех своих сестер и братьев от других жен своего отца, но и две последних жены старика были девочками по сравнению с ней и всецело находились в рабском у нее подчинении.

В тот же день весь разговор Гюзейль-ханум с Беюк-агой, значительно извращенный и дополненный, стал известен Гаджи-вали. Против ожидания Фатьмы, старик, внимательно выслушал ее доклад, только усмехнулся, но ничего не сказал и махнул рукой, чтобы она уходила.

Прошло дня два-три, в течение которых шли торопливые приготовления к свадьбе. Беюк-ага и Гюзейль каждый день украдкой встречались где-нибудь и торопливо обменивались несколькими, полными нежной ласки словами.

Их молодая страсть, вспыхнувшая при первой встрече, разгоралась все сильней и сильней. До свадьбы оставалось каких-нибудь два дня, как вдруг Гаджи-вали позвал к себе Беюк-агу и, вручив ему порядочную сумму, приказал немедленно ехать в Тавриз, отвезти эти деньги одному купцу, с которым Гаджи-вали вел дела.

– Отец, – осмелился возразить Беюк-ага, – до Тавриза два дня езды, я не вернусь раньше 4–5 дней, а через два дня моя свадьба!

– Делай, что тебе приказывают! – грозно прикрикнул старик. – О свадьбе не твоя забота!

Огорченный до глубины души, вышел Беюк-ага из отцовской комнаты, но ослушаться его воли он не мог. а потому, не теряя времени, пошел в конюшню, заседлал резвого иноходца и поспешил выехать из дому. Перед отъездом он на минутку забежал в женскую половину и, встретив Гюзейль-ханум, сообщил ей неприятную новость.

Выслушав своего жениха, Гюзейль-ханум страшно перепугалась и с плачем упала к нему на грудь.

– Не уезжай, мой сокол, до свадьбы, – жалобно шептала она, прижимаясь к жениху, – я чувствую, нам грозит беда, я боюсь, боюсь! Сердце у меня замирает, как птичка в когтях у кошки; не оставляй меня одну, умоляю тебя!

– Нельзя, моя козочка, – успокаивал ее не менее встревоженный жених, – как можно не слушаться приказания отца? И чего тебе бояться? – Я скоро вернусь, справим свадьбу, и тогда ты не будешь знать никого, кроме меня!

– Но почему твоему отцу вздумалось вдруг так неожиданно усылать тебя? Неужели нельзя подождать с отправкой этих денег после нашей свадьбы? Ведь всего только два дня!

– В торговых делах иногда два часа имеют большое значение; должно быть, случилось что-нибудь очень важное, не терпящее отлагательства!

– Пусть кто-нибудь другой везет деньги, а ты останься!

– Некому! Отец не доверяет своим слугам. Сумма слишком велика. Ты не плачь, я вернусь гораздо скорее, чем ты думаешь. На половине пути у меня есть хороший приятель, я возьму у него лошадь, а свою поставлю к нему в конюшню отдыхать, таким образом, я буду ехать день и ночь без отдыха и послезавтра к вечеру вернусь. За это время, поверь, ничего не случится с тобой!

Беюк-ага так и сделал. Проехав полпути, с быстротой, какую только можно было требовать от лошади, он сменил ее у своего приятеля на свежую и, не отдыхая, погнал дальше. К полдню другого дня он был в Тавризе, отдал купцу деньги, взял расписку, выпил несколько стаканов чаю и поскакал назад. Всю дорогу его мучило какое-то тяжелое предчувствие, и он нещадно торопил свою лошадь. Голодный, измученный двухсуточной безостановочной ездой, едва держась на седле, въезжал в свое селение Беюк-ага. Еще издали услыхал он шум, крики, звуки зурны и гул голосов большой толпы. Он ударил плетью усталого коня и рысью подъехал к своему дому. Странное зрелище поразило его. На большом широком дворе толпилось много народу вокруг чанов с пловом. Дымились огромные самовары, мальчики в чистых рубахах разносили чай.

В углу сидели зурначи и старательно наигрывали на своих инструментах. Перед ними, на широкой, утоптанней площадке, выплясывало несколько человек. Далее сквозь открытые двери дома виднелась толпа гостей почище, в богатых одеждах, с почетными бородами, оттуда тоже неслись звуки зурны и бубна.

В первую минуту Беюк-ага был совершенно ошеломлен. Он стоял, уставив глаза, ничего не понимая. Ему казалось, что он бредит наяву, но вдруг страшное подозрение молнией озарило его мозг. Он быстро слетел с седла и бегом бросился в дом. Там он увидел своего отца-старика на почетном месте, окруженного седобородыми муллами и старшинами селения. Старик был одет во все «белое, папаха его была украшена цветным платком, перед ним стоял кальян и блюдо изюма. Увидя входящего сына, Гаджи-вали слегка смутился; он никак не ожидал такого раннего возвращения, однако сейчас же оправился и, нахмурив брови, строго спросил:

– Что это значит, почему ты не поехал в Тавриз, как я тебе приказывал?

– Я был там, отдал деньги и привез расписку, вот она! – отвечал Беюк-ага прерывающимся голосом. – Теперь позволь и мне в свою очередь спросить тебя, что значит вся эта тамаша?

– Разве же ты, Беюк-ага, – вмешался сидевший ближе всех седой кадий, – забыл, сегодня ведь свадьба твоего достопочтимого отца Гаджи-вали-машади Зюль-фагор, ты хорошо сделал, что поторопился приехать и тем доставить твоему отцу и всем нам радость видеть тебя на этом славном празднике!

– Отец, на ком ты женишься? – впиваясь горящим взглядом в лицо отца, задыхающимся голосом спросил Беюк-ага.

Старик смущенно опустил очи, избегая взгляда сына и молчал; вместо него отвечал хитрый кадий.

– Что с тобой, Беюк-ага? – изумленным голосом воскликнул он. – Можно подумать, что ты с луны свалился, если задаешь такие вопросы. Всему селению известно, что Гаджи-вали женится на несравненной, прекраснейшей дочери Алавар-хана Гюзейль-ханум!..

Не успел старый кадий произнести это имя, как Беюк-ага с диким воплем выхватил кинжал из ножен и бросился на отца.

К счастью, старик, очевидно, ожидал нечто подобное от своего сына, а потому успел вовремя отшатнуться и этим движением избежал удара. Тем временем гости успели схватить безумного юношу и оттащить его от отца.

Прибежали нукеры и по приказанию Гаджи-вали отвели его в отдельную комнату и там заперли.

На другой день рано утром Гаджи-вали приказал привести к себе Беюк-агу и между ними произошел следующий разговор.

– Знаешь ли ты, что вчера наделал? – сурово спросил Гаджи-вали. – За твой проступок я имею право убить тебя или, по меньшей мере, отрубить тебе правую руку, но ты мне сын, и я жалею тебя, а потому предлагаю тебе следующее: ты сегодня же, не повидавшись ни с кем из домашних, уедешь из нашего селения в Россию к брату; твои вещи я пришлю тебе после, а также и письмо к старшему сыну, в котором прикажу ему выдать тебе две тысячи туманов из моих денег, находящихся у него в деле… На эти деньги начинай какое-нибудь свое дело; когда узнаю, что ты умно распоряжаешься данным тебе капиталом, я помогу тебе еще, сколько будет нужно. Живи и богатей, но ко мне сюда не смей являться до тех пор, пока я тебя не позову. Ни с кем из моих домашних, помимо меня, не смей иметь каких бы то ни было сношений, никаких известий о себе, никаких поручений. Для них – ты умер. Понял?

– Понял! – тихо ответил Беюк-ага, у которого усталость, голод и душевные волнения отняли всякую энергию.

– Согласен?

Вместо ответа Беюк-ага почтительно склонил голову и смиренно прижал ладони к сердцу. Впрочем, ничего иного ему и не оставалось делать. Гюзейль-ханум была утрачена им навсегда. Став женой другого, она теряла для него всякое значение.

Ко всему этому надо прибавить, что в глазах мусульман женщина стоит слишком низко, чтобы из-за нее, как бы она ни была хороша и мила сердцу, стоило восставать против отца и всей семьи, лишаться денег и выгод. «Я молод, – подумал Беюк-ага, – а красавиц на свете много, успею жениться. Во всем воля Аллаха!»

В тот же день он уехал из родительского дома. Выезжая за ворота, он даже не оглянулся, а потому и не видел, как из-за маленького узенького окошечка, пробитого в серой стене, глядела ему вслед пара прекрасных заплаканных черных глаз… Не видел искаженного отчаянием бледного личика, не слышал подавленного стона, вырвавшегося из груди несчастной, покидаемой им навсегда Женщины.

Тяжелая жизнь наступила для Гюзейль-ханум. Несмотря на всю рабскую приниженность мусульманской женщины, она не в силах была скрывать своего отвращения к Гаджи-вали и безотчетного ужаса перед ним. Старика это чрезвычайно злило, и он вымещал свою злобу на остальных женщинах своего гарема, которые, в свою очередь, понимая истинную причину его недовольства, безжалостно преследовали несчастную Гюзейль-ханум. Но самым непримиримым, самым лютым врагом ее была Фатьма; эта ведьма прямо истязала молодую женщину и довела ее до того, что та, наконец, не выдержала и бросилась в колодец, где и утонула. Главной причиной, побудившей ее на самоубийство, было известие о женитьбе Беюк-аги. Известие это ей сообщил сам Гаджи-вали, успевший к тому времени сильно возненавидеть ее за ее холодность и отвращение к нему. Терпеливо выслушав злобные насмешки старика, Гюзейль-ханум выждала, когда он удалился наконец из комнаты, молча встала, накинула чадру и вышла на двор. Дело было вечером, и на дворе никого не было, никто не видел, как молодая женщина, завернувшись плотнее в свою чадру, не проронив слова, без крика, без стона кинулась вниз, в черную зияющую пасть колодца, как зубами, усеянную по бокам острыми камнями.

Так погибла красавица Гюзейль-ханум, погибла подобно тысяче мусульманских женщин, являющихся бесправной, безгласной игрушкой в руках их отцов, женихов, братьев и мужей!

XIX. Размолвка

– А вы, Муртуз-ага, женаты? – спросила Лидия, когда он кончил свой рассказ. – Был, давно, – неохотно отвечал тот, – но и то недолго. Моя жена умерла через год после нашей женитьбы, и с тех пор я не женюсь!

– Разве это у вас, у мусульман, возможно? – удивился Рожновский. – Я слышал, что все богатые и состоятельные персы должны быть неизбежно женаты.

– О, далеко не все, – улыбнулся Муртуз, – при дворе нашего хана есть много молодых людей хороших фамилий и не женатых. Я хотя не молодой, но тоже не женат и не собираюсь жениться. Однако мне пора! – добавил он, торопливо подымаясь. – Скоро, я думаю, паром перестанет ходить!

– Ну, для вас, как для дорогого гостя, – улыбнулся Осип Петрович, – мы сделаем исключение, пустим паром и после заката солнца!

Муртуз учтиво поклонился.

– Сердечно благодарю за любезность, тем не менее, мне надо торопиться! – Сказав это, он начал со всеми прощаться.

– Итак, вы приедете к нам в Суджу? – переспросил он еще раз.

– Всенепременнейше, – ответила за всех Лидия, – а пока мы пойдем провожать вас до парома. Вечер чудеснейший, и мне хочется пройтись немного.

Муртуз-ага в знак глубокой признательности за такую любезность низко склонил голову.

Когда они подошли к парому, там уже стояли курды Муртуз-аги с его лошадью.

– Чудный у вас конь! – не удержался Воинов, искренно им любуюсь.

– Бэшкэш! – произнес Муртуз и протянул Воинову повод уздечки.

– Что вы, что вы! – испугался тот и даже руками замахал. – Я ведь это так!

– Нет, нет, зачем же, такой обычай! – настаивал Муртуз.

– Ну, я этого обычая не признаю! – несколько резко произнес Воинов. – Я – русский, да и вы не перс, чтобы нам строго придерживаться всех персидских обычаев!

– Нет, я перс! – холодно произнес Муртуз-ага. – И если вам кто-нибудь наболтал про меня о том, что будто бы я не природный перс, то прошу вас этому не верить. Глупые сплетни, основанные на моем хорошем знании русского языка!

Сказав это, Муртуз-ага еще раз поклонился всем, вспрыгнул на лошадь и, толкнув ее стременами, смело поехал на паром, по дребезжащим и подскакивающим доскам настилки.

– Почему вы не взяли лошадь? – невинным тоном спросила Лидия у Воинова, когда они остались одни. – Ведь она куда лучше вашей!

– Потому-то я ее и не взял, – сухо ответил Воинов, – хотя о том, какая лошадь лучше, можно решить, только испытав их быстроту и выносливость. Это так же, как и с людьми, – добавил он, – чтобы решить, кто из них более достоин внимания и дружбы, надо их испытать. Иногда под красноречием и вкрадчивыми манерами таится дурная душа, которой следует остерегаться!

– Надеюсь, вы намекаете не на Муртуз-агу, – резко перебила девушка, – по совести сказать, из вас обоих, по-моему, вы красноречивей!

Сказав это, Лидия отвернулась и пошла к дому, не обращая более никакого внимания на Воинова, который едва нашелся, чтобы пожать руку Ольге Оскаровне и ее мужу, после чего быстрыми шагами направился к площади, где его ожидал конвойный объездчик с лошадьми.