Грустный и печальный сидел Аркадий Владимирович в кабинете своей небольшой квартиры на посту Урюк-Даг и машинально глядел в окно, на унылый двор, с выходившими на него окнами и дверями казармы, конюшни, цейхгауза, кладовки, кухни и прочих служебных и хозяйственных построек.

Небольшая каменистая площадка дворика представляла из себя зверинец в миниатюре. Несколько собак разного возраста и масти лежали по всем углам дворика, откинув хвосты и вытянув лапы; между ними с озабоченным хрюканьем прогуливалась большая бурая свинья, всюду суя свое любознательное рыло. За ней, повизгивая и ежеминутно ссорясь между собой, семенило несколько штук белых, черных и пестреньких поросят.

Тут же стоял, с глупо-сосредоточенным выражением горбоносой морды, большой белый баран; около него, как нежно любящие друг друга подруги, жались одна к другой две лопоухие овцы, козел с длинными рогами прохаживался из угла в угол и при встрече со свиньей подставлял ей лоб, как бы вызывая на единоборство. Маленький, хорошенький, молочно-белый ишачок, с черными веселыми глазками, шаловливо потряхивая ушками, кружился вокруг старой губастой ослицы, которая, опустив уши и расставив ноги, флегматично дремала под тенью навеса. Тут же кокетливо грелась на солнце целая семья кошек, светло-рыжей масти и с пятнами, как у кугуара. К довершению всего, в дальнем углу, прикованная цепью к будочке, в скромной позе незаинтересованного наблюдателя, сидела молодая лисичка. По-видимому, она относилась совершенно равнодушно к прогуливающимся по двору курам, гусям, уткам, индюшкам, цесаркам и ручным красноперым гагарам. Только тогда, когда какая-нибудь из этих глупых птиц проходила мимо будки, лисица мгновенно настораживала остренькие ушки; ее дотоле прищуренные глаза широко раскрывались, и в них загорался жадный огонек. Она вся собиралась в комочек и, дрожа, как в лихорадке, готова была ежеминутно прыгнуть и схватить за горло зазевавшуюся жертву. Однако птица была, очевидно, достаточно опытна, чтобы чересчур близко подходить к будке, и хитрый зверек осужден был на муки Тантала.

Воинов был большой любитель всех вообще животных. Когда летом он обедал на крылечке, то вокруг его стола собирались все четвероногие и пернатые обитатели двора, и каждый из них получал свою подачку.

Грустный и задумчивый сидел Воинов, перебирая в уме подробности вчерашнего дня. Что Лидия к нему относится враждебно – для него было ясно, но, вместе с тем, он решительно не мог понять, чем могло быть вызвано такое недоброжелательство.

Вначале, как только Лидия приехала в Шах-Абад и они познакомились, она относилась к нему с большой симпатией. Почти дня не проходило, чтобы Аркадий Владимирович не посещал Рожновских. Он приезжал к ним под вечер, и какие чудные вечера проводили они вдвоем, сидя в саду на скамейке, под густым пшатом. Во время своих долгих бесед он, с откровенностью молодости, рассказал о себе все, что сколько-нибудь могло интересовать ее; в свою очередь, она сообщила ему о своей жизни в институте и о своем отце, который, по ее словам, представлялся личностью далеко не заурядной. Он был швед по происхождению и в Россию попал пятилетним мальчиком, привезенный своими родителями. Отец его – дед Лидии-был управляющим на каком-то заводе в окрестностях Петербурга. Когда молодой Оскар подрос, его отдали в гимназию, откуда он впоследствии перешел в технологический институт. Тем временем отец его принял русское подданство, благодаря чему сын его, весьма успешно окончив курс наук, мог легко найти себе подходящую должность. Судьба забросила его на Украину, где он встретился со своей будущей женой, типичной хохлушкой, с первого же знакомства заполонившей его холодное, северное сердце. Он сделал предложение, женился и надолго поселился в Малороссии. Однако, несколько лет спустя, он очутился уже в Финляндии совладетелем, вместе с двумя другими лицами, большой писчебумажной фабрики. Дела компании шли недурно, фабрика была поставлена удачно и давала хороший дивиденд. С тех пор Норденштрали жили зиму в Финляндии, а лето в Киевской губернии, где у матери Лидии и Ольги был небольшой, но благоустроенный хутор, доставшийся ей по наследству от тетки. Впрочем, сам Норденштраль, не имея возможности покидать завод на более или менее продолжительное время, приезжал в Хатенково, – так звали имение его жены, – не более как на пять-шесть недель. Дети, – их было трое: старшая Ольга, второй – сын Петр и младшая Лидия, – очень любили, когда отец приезжал к ним на хутор.

С его появлением они получали полную свободу. Организовывались далекие экскурсии пешком, предпринимались поездки на лодках, появлялись 4 верховых лошади; правда, эти лошади только потому могли претендовать на название верховых, что на их спинах красовались два старых дамских седла, одно английское и одно казачье. В действительности же это были обыкновенные крестьянские коняги, весьма смирные, кроткие и твердо усвоившие себе мудрое китайское правило, что идти шагом лучше, чем бежать, стоять лучше, чем идти, а самое лучшее, – лежать на мягкой соломе, поджав под себя косматые ноги с безобразными подковами.

Во всех этих прогулках – верхами, пешком и на лодках – Норденштраль-отец являлся первым и самым неутомимым затейщиком.

Его эти прогулки интересовали и веселили не меньше, если даже не больше, чем детей; в нем было какое-то неудержимое стремление к движению, он дня не мог проси, деть дома и на все упреки жены отвечал, добродушно усмехаясь:

– Сидящим меня можешь видеть только в Финляндии на заводе; там я сижу иногда по 18 часов в сутки. Здесь же я хочу бегать, ходить, ездить, словом, приводить в движение весь свой мышечный аппарат, а так как одному проделывать все это очень скучно, то пусть дети сопровождают меня, им это полезно; пусть запасаются силами и здоровьем на будущее время, а главное, энергией. Энергия в жизни – все. Энергия – это тот рычаг, которым Архимед хотел повернуть Вселенную!

Образование свое Ольга и Лидия получили в одном из московских институтов. Причина, почему была избрана именно Москва, заключалась в том, что в Москве жила их тетка, двоюродная сестра матери, которой и было поручено наблюдение за девочками. Предоставив дочерей на волю матери и почти не вмешиваясь в их воспитание, Норденштраль относительно сына держался иного взгляда и всецело подчинил его исключительно своему контролю. Не желая выпускать его из виду, он решил дать ему образование в Финляндии, с тем чтобы впоследствии он докончил его в Стокгольме.

Однако судьба распорядилась иначе. Семнадцати лет молодой Норденштраль, страстный моряк в душе, погиб, катаясь в море на парусной яхте.

На старика Норденштраля внезапная, трагическая смерть сына подействовала, как удар грома. Жизнь в его глазах потеряла всякий смысл, он ликвидировал дела и поехал с женой в Москву, где решил поселиться до окончания Лидией курса наук, а затем ехать на хутор, чтобы навсегда остаться жить там. Старшая, Ольга, была уже замужем за чиновником Щербо-Рожновским, который вскоре перешел в Таможенное ведомство и был назначен на Закавказье. В Москве Норденштрали прожили всего два года, в течение которых старик Норденштраль, отстранив от себя всякую работу, чрезвычайно тосковал и хандрил. Его неутомимая, кипучая натура не могла примириться с бездеятельностью и монотонностью прозябания на какой-то Плющихе; это дурно отзывалось на его здоровье. Никогда ничем прежде не болевший, крепкий, как финляндский кедр, старик вдруг ни с того ни с сего получил воспаление легких и после непродолжительной болезни, совершенно неожиданно для всех его знакомых, помер.

Потеряв в короткое время сына и мужа, старуха Норденштраль переселилась из Москвы в свой хутор, где окружила себя богомолками, странницами и приживалками. Попав в такую жизнь, по выходе из института, Лидия затосковала и потому с удовольствием поехала гостить к сестре, в Закавказье.

XXI. Мечты

Все эти подробности Воинов узнал от Лидии, беседовавшей с ним с дружеской откровенностью. Если у Лидии по отношению к Воинову было чувство Дружеской симпатии, то у него это чувство очень скоро перешло в сильнейшую любовь. За какие-нибудь две-три недели знакомства Аркадий Владимирович окончательна влюбился в молодую девушку. Не будь он так застенчив и робок с женщинами, он давно бы сделал предложение, но страх получить отказ парализовал всю его решимость. Несколько раз приезжал он в Шах-Абад, с твердым намерением порешить этот мучительный для него вопрос, но всякий раз, в самую последнюю минуту, им овладевали сомнения, боязнь получить вместо страстно желаемого согласия насмешку над своим чувством. Будучи от природы очень скромным и мало искушенным жизнью, он искренно считал себя недостойным такой девушки, как Лидия Оскаровна, казавшейся ему собранием всевозможных достоинств. Ко всему этому Аркадия Владимировича удерживал и немного злой язычок Лидии Оскаровны; веселая и насмешливая, она иногда так беспощадно вышучивала его, что он терял всякий апломб и не только не решался высказать ей волновавших его чувств, но, напротив, только о том и думал, как бы она их не заметила.

Зато, оставаясь один, он часто и подолгу мечтал, какое было бы счастье, если бы Лидия сделалась его женой. Как бы прекрасно зажили они! Как бы мило, уютно устроили свою квартирку. В первое же лето, после свадьбы, он взял бы отпуск на три месяца; поехали бы сначала к его матери в имение, пожили бы там недели две-три, а оттуда бы на Минеральные Воды в Кисловодск, Железноводск, Ессентуки, а еще лучше в Абас-Туман. Сколько поэзии было бы в этом путешествии с глазу на глаз, как заманчиво улыбается одиночество вдвоем среди большой толпы незнакомого люда, снующего взад и вперед по улицам и бульварам. В мечтах своих Воинов рисовал себе картину, как гуляют они под руку где-нибудь на музыке, по аллеям парка или модного бульвара. Лидия такая стройная, изящная, со вкусом одетая; все, невольно преклоняясь перед ее красотой, почтительно дают им дорогу. «Кто эта красавица? Как фамилия? Откуда?» – раздаются кругом торопливые вопросы.

– Ах, как хороша; какая дивная красота! – слышатся произносимые полушепотом восклицания неудержимого восторга, а они идут, не обращая ни на кого внимания, полные взаимной любви, чувствуя близость один другого, радостные и довольные, богатые молодостью, здоровьем и той жизнерадостностью, которая окрыляет человека и окрашивает для него весь окружающий мир яркими, сияющими красками.

Все любуются и завидуют им, а они никому; они счастливы, счастливы без границ, вся душа их проникнута этим счастьем, как лучами солнца… Сознание, что эта красавица, гипнотизирующая толпу, возбуждающая восторг, удивление и любопытство, – его, всецело его, и душой и телом, любит его, живет с ним одной жизнью, думает его мыслями, интересуется его интересами, – вселяет в него чувство неизреченной гордости. Он – владелец этого сокровища, он, и только он!

При одной мысли кружится голова, дух захватывает _Б груди, а внутри все поет, все ликует и сливается в один неудержимый крик восторга: «Ах, как хороша, как дивно хороша жизнь!»

– Господи, неужели это только мечты, которым не суждено никогда осуществиться? – в порыве отчаяния восклицал Аркадий Владимирович, хватаясь руками за голову и в волнении принимаясь шагать по комнате.

«Иногда ему казалось, что все это так просто, так легко достижимо. Стоит поехать в Шах-Абад, переговорить с Лидией. Она же ведь относится к нему хорошо, даже больше чем хорошо, да, наконец, и Рожновский, и Ольга Оскаровна, хотя ничего не говорят, но, очевидно, всецело на его стороне, охотно будут его союзниками…

О чем же думать? Сесть на коня и поехать! Смелость города берет! Аркадий Владимирович торопливо приказывает седлать коня, в нетерпении сам выбегает на двор, торопит, помогает подтянуть подпруги. Вскакивает в седло и с места от ворот кордона пускает лошадь в галоп, но чем ближе подъезжает он к Шах-Абаду, тем больше ослабевает в нем его решимость.

«Нет, никогда она не согласится выйти за меня замуж. Такая красавица, такая образованная, разве захочет она похоронить себя на всю жизнь в какой-нибудь пограничной трущобе, вроде моего поста Урюк-Дага? Безумие мечтать даже об этом! Ее место в столице, среди избранного общества, на балах, где она будет царицей, в театрах, на торжественных съездах. Разве я, простой армейский поручик, пара ей? Она легко найдет себе мужа среди московских тузов, ей стоит только вернуться к своей тетке, у которой собирается все лучшее московское общество, чтобы без труда выбрать себе мужа, который положит к ее восхитительным ножкам огромные капиталы и положение в свете…»

Под влиянием таких мыслей к Шах-Абаду Воинов подъезжал в совершенно другом настроении. От прежней решимости и самоуверенности не оставалось и следа, ему казалось прямо чудовищным безумием предложить Лидии разделить его скромное существование, на глухом, забытом Богом и людьми посту, где-то на границе с Персией, где нет никаких развлечений, никакой пищи уму и сердцу, и где вся жизнь исчерпывается едой и сном.

Если в то время, когда отношения Лидии к Аркадию Владимировичу были вполне дружественными, он не находил в себе достаточной смелости сделать ей предложение, заранее уверенный в отказе, то в последнее время, когда она стала относиться к нему явно враждебно, он уже подавно потерял всякую надежду, а между тем неугомонное воображение, как назло, рисовало ему радужными красками картинки счастья. Бедняга просто места себе не находил и по сто раз задавал себе один и тот же вопрос:

– За что, за что? Что я такое сделал?

Он усиленно копался и рылся в своей памяти, но ничего не мог оттуда выудить, кроме того, что резкая перемена, происшедшая в обращении с ним Лидии, началась со времени кабаньей охоты там, в Персии, и знакомства с Муртуз-агой.

– Неужели Лидии Оскаровне понравился этот татарин? – болезненно стучало в голове Воинова. – Быть не может!

«Положим, он молодец, к тому же человек, бесспорно замечательный и выдающийся среди остальных татар, но все же он татарин, кербалай и больше ничего, а если он и в самом деле не татарин, как про него говорят, то это еще хуже, стало быть, он какой-нибудь беглый, может быть, даже из тюрьмы или поселения… Нет, нет! Такой человек никак не может возбудить к себе чувства любви, да еще в такой барышне, как Лидия Оскаровна! Он ее интересует как невиданный ею доселе зверек, никак не больше, но если так, то почему же такая резкая перемена в обращении с ним, Воиновым? От прежней дружбы, интимности не осталось и следа, все это заменило едва скрываемое раздражение и насмешка… За что, за что? В чем тут причина и корень? Особенно вчерашнее обращение было невыносимо оскорбительно; при воспоминании об этом щеки Воинова невольно вспыхивали, а сердце болезненно замирало. Он не знал, что ему теперь делать. Продолжать ездить к Рожновским это значит спрятать в карман всякое самолюбие, перестать бывать у них – не видеть Лидии – лишение, превосходившее его силы. Разве переговорить с Рожновским, он с ним искренно дружен, может быть, тот знает что-нибудь и даст какой-нибудь благой совет?»

Эта мысль так понравилась Аркадию Владимировичу, что он решил при первом удобном случае привести ее в исполнение и на этом немного успокоился.

– Что будет, то будет! – произнес он и тяжело вздохнул. – Если станет невтерпеж, выхлопочу перевод в другой отдел, подальше отсюда, а то и совсем в другую бригаду. Разлука, говорят, исцеляет!

XXII. По тому же поводу

– Знаешь, твоя сестра последнее время совершенно невозможна в своем обращении с Воиновым, – говорил как-то вечером Осип Петрович, оставшись с глазу на глаз с женой. – Она третирует его, оскорбляет ни за что ни про что. Бедняга так ее любит, готов жизнь за нее отдать, а она держится с ним как с врагом!

– Я тоже это замечаю, – задумчиво произнесла Ольга Оскаровна, – и никак не могу доискаться причины. Вначале они были так дружны, постоянно вместе. Лидия была с ним так любезна; я со дня на день ждала, что вот-вот он сделает предложение и, признаюсь, радовалась за сестру. Аркадий Владимирович человек вполне прекрасный, скромный, не кутит, в карты не играет. Правда, погрести себя на веки вечные в каком-нибудь Урюк-Даге – невеселая перспектива, но ведь никто не мешает Воинову, женившись, хлопотать о переводе на другую границу, куда-нибудь на запад, где жизнь несравненно веселее и лучше. У него, я знаю, есть влиятельные родственники в Петербурге. Средства у него есть, помимо жалованья, прекрасно могли бы жить! Не правда ли?

– Совершенно с тобой согласен. Я тоже нахожу Аркадия Владимировича вполне приличным мужем для Лидии!

– Да, и вот, однако, кажется, все расстраивается. Лидия не только совершенно охладела к Воинову, но начинает относиться к нему прямо враждебно, и я просто не понимаю, с чего бы это?

– А ты не заметила, с какого времени началось это охлаждение? – спросил Рожновский, с хитрой улыбкой глядя в глаза жене.

– Не заметила, но кажется, чуть ли не с нашей поездки в Персию, на кабанью охоту!

– Совершенно верно, с того самого дня, и ты не понимаешь почему? А еще сама женщина! Подумай-ка хорошенько!

– Не понимаю! – недоумевающе покачала головой Ольга Оскаровна.

– А между тем, дело ясно, как день. Твоя сестра просто-напросто чрезвычайно заинтересовалась Муртуз-агой; интерес этот перешел мало-помалу в нечто более существенное, не в любовь еще, конечно, но все же в довольно сильное увлечение. Инстинктивно, она, разумеется, как девушка умная, сама понимает всю нелепость подобного чувства, но тем не менее стряхнуть его с себя не может. Это ее раздражает, портит настроение духа, и, как все женщины, она спешит выместить волнующую ее досаду на другом. Кто же может быть этот другой? Разумеется тот, кого легче можно уязвить, кто болезненнее будет чувствовать удары, – в данном случае Воинов. Лидия прекрасно знает, что ни я, ни ты неспособны так огорчаться и страдать от ее выходок, как Аркадий Владимирович, а потому именно его-то она избрала жертвой, на которой вымещает накапливающееся у нее в душе недовольство. Вы, женщины, в этом одинаковы, ни с кем так не безжалостны, как с теми, кто вас любит. На этом построено большинство драм, происходящих между влюбленными. Для вас особое наслаждение бить по самому больному месту любящего вас человека, вы в этом видите своеобразное удовольствие, и чем удар метче, чем глубже рана, чем болезненнее, тем вам приятнее. В этом есть, конечно, свое историческое начало, это – месть вечного раба своему господину, месть жестокая и беспощадная!

– Ты так красноречиво об этом говоришь, что можно подумать, будто и сам был много и часто ранен! – полушутливо, полудосадливо прервала мужа Ольга. – Но дело не в этом. Для меня, признаться, сделанное тобой открытие относительно Лидии является неожиданностью и чрезвычайно удивляет!

– Не понимаю, что ты видишь тут удивительного! – пожал плечами Рожновский. – Ты, значит, совершенно забыла, что Лидия всего полгода как вышла из института, а отличительная черта институток – предаваться всевозможным фантазиям, их любимое занятие извращать факты действительной жизни и подменивать чем-то несуществующим и даже неправдоподобным!

– Какая-нибудь классная дама, Матильда Федоровна, глупая, злая, старая дева, отравляющая существование всем, кто так или иначе приходит в соприкосновение с нею, старается уверить всех и сама искренно верит, что она ниспосланный на землю ангел, всеми обижаемый, всеми гонимый за ее кротость и незлобие. Воспитанница старшего класса m-lle {мадмуазель (фр.).} Булкина, съедающая за один присест пятнадцать слоеных пирожков и целый фунт шоколадных конфет и бегающая по залу, как шотландский пони вдруг начинает воображать, будто она жертва рокового недуга, кандидатка на холодную сень могилы. Она заказывает себе специальную тетрадь с траурной каймой и черным образом, на первой страничке пишет:

«После моей смерти милым подругам» и начинает изливать в этой тетради, уснащая ее кляксами и капающими слезинками, «души непонятной признанья».

– Тут и заветы подругам, и философские мысли, и укоры по адресу учителей и классных дам, и воззвание к «maman {здесь в смысле директрисы учебного заведения (фр.).}» проявлять более сердца в своих отношениях к воспитанницам, жаждущим ее обожать, но близоруко ею отталкиваемым…

Кончается все это так же неожиданно, как началось. Булкина убеждается в своем здоровье, о могиле нет уже и помину, слоеные пирожки поедаются в утроенном количестве, и кандидатка на гробовую сень начинает носиться по залу, как молодой гиппопотам, приводя в ужас кроткую Матильду Федоровну, со змеиным шипением посылающую ей вслед нелестный эпитет «тумбы».

Какой-нибудь учитель географии, курносый и прыщеватый, всецело поглощаемый заботами о 20-м числе и приобретением частных уроков, обладатель полдюжины ребят, старообразной жены, с никогда не исчезающими флюсами, тайный поклонник смазливых горничных и веселой компании за графинчиком водки где-нибудь в задней комнате недорогого трактирчика, – почему-то делается в воображении его учениц похожим на разочарованного Чайльд-Гарольда, убежденного человеконенавистника, демонической натурой.

Юнкер Прыщ, старший брат m-lle Прыщ, приходящий по воскресеньям навестить сестру и похожий на неуклюжего большого легавого щенка, обладающий волчьим аппетитом и способный после шоколада переходить к борщу, а воздушный пирог закусывать сосисками, ни с того ни с сего начинает возбуждать в сердцах многих девиц трагическое участие. Они начинают видеть в нем: одна – Печорина, другая – Ленского и хором предсказывают ему или великое будущее, или гибель во цвете лет.

«Он будет убит на дуэли!» – с сокрушением говорит одна.

«Ах, нет, он влюбится в коварную кокетку, она разобьет его сердце, и он кончит самоубийством!»

«А я уверена, из него выйдет великий полководец, вроде Скобелева, – авторитетно утверждает третья, – посмотрите, какое у него смелое, энергичное лицо!»

– Ну, теперь скажи сама, что же удивительного в том, что даже неглупая девушка, какой я считаю Лидию, но возросшей в такой атмосфере, надышавшаяся и напившаяся ею, при встрече с субъектом, подобным Муртуз-аге, по крайней мере, на первое время утрачивает некоторую логичность мышления? Необычайная обстановка и условия этой встречи, дикая страна, дикие обычаи, столь непохожие на все, до сих пор ею виденное, только усиливают впечатление. Наконец, и с этим надо согласиться: Муртуз-ага, действительно лицо очень оригинальное, человек с темным, загадочным прошлым, с таинственным настоящим, окруженный легендой, с сильной волей и печатью какого-то затаенного горя на душе – он в состоянии заинтересовать даже и не институтку!

– Но, в таком случае, если все, что ты говоришь – правда, то я очень беспокоюсь! Что же нам делать, чтобы предотвратить опасность?

– Не вижу никакой опасности, и предотвращать что-либо, по-моему, решительно не предстоит надобности.

– Пусть все идет по-прежнему, а время свое возьмет. Пройдет первая острота интереса, уляжется возбужденное им волнение, и все кончится. Необходимо лишь дать понять Воинову, чтобы он не приходил в отчаяние, а то бедняк совсем повесил нос и ходит как в воду опущенный!

– Что касается меня, – возразила Ольга Оскаровна, – я смотрю далеко не так просто, как ты, на это дело. Лидия – девушка с особенным темпераментом, и если она, чего не дай Бог, увлечется серьезно, то может выйти целая драма!

– Ну, это, матушка, в тебе еще институт не выдохся, и ты до сих пор способна в пятипудовой m-lle Булкиной видеть жертву неумолимой чахотки. Лидия гораздо умнее, чем ты, стало быть, о ней думаешь; в свое время она отлично поймет, что мусульманин-перс, полудикарь, полубродяга – не пара ей; русской интеллигентной, образованной девушке – увлекаться всерьез такой фигурой! Не быть в этом убежденным – это значит не уважать совсем Лидию или придавать Муртуз-аге то значение, какого он вовсе не имеет!

– Нет, нет, ты не знаешь Лидии, – упрямо покачала головой Ольга Оскаровна, – а я с этой минуты не буду знать покоя. Нужно что-нибудь предпринять, а прежде всего отказаться от этой поездки в Суджу!

– Ну, это уже совсем будет глупо. Всякое насилие, всякие неумело поставленные преграды только увеличат интерес и желание более тесного сближения. Повторяю, оставь все, как есть, и поверь, что вся эта история уляжется скорее, чем ты даже предполагаешь!

– А если Муртуз-ага… – нерешительно начала Ольга Оскаровна и остановилась, ища подходящего выражения своей мысли.

– Что Муртуз-ага? – с нетерпеливой досадой переспросил Рожновский. – За Муртуз-агу я тебе поручусь, он всецело зависит от Хайлар-хана Суджинского, а потому и в мыслях не посмеет сделать что-либо, могущее вызвать неприятный инцидент. Он прекрасно понимает, что хан ни на минуту не задумается выдать его с головой русским, а эта перспектива едва ли может улыбаться Муртуз-аге, у которого с русскими властями, очевидно, есть свои особые счеты, далеко им не уплаченные!

В то время, когда между супругами Рожновскими велся вышеприведенный разговор, предмет и причина его, Лидия, сидела задумчивая и печальная в своей комнате, с тревожной внимательностью прислушиваясь к тому, что творилось в ее внутреннем «я». Последнее время она чувствовала в себе странную, гнетущую ее двойственность; она была всем и всеми недовольна, а больше всего сама собой. Припоминая резкие выходки, которые она позволяла себе по отношению к Воинову, она не могла не чувствовать укоров совести, она понимала, как несправедливо, нетактично, даже неблаговоспитанно она поступала, и сознание это еще больше раздражало ее против Аркадия Владимировича.

Но еще большее недовольство чувствовала она, когда мысль ее останавливалась на Муртуз-аге. Таинственность, которой был окружен этот человек, завлекала и вместе с тем сердила ее. Кто он такой? Герой ли какой-нибудь драмы или ловко ускользнувший от тюрьмы мошенник? В последнее как-то не хотелось верить, также не хотелось верить и в то, что он действительно только обыкновенный перс, живший долго в России у дяди-торговца восточными товарами. Против этого предположения говорила его благородная осанка, гордая, презирающая всякую опасность, смелость и неуловимая грусть, как бы разлитая во всем его существе, сквозящая в гордых, жгучих глазах, слагающая в печальную улыбку его характерные губы, под мягкими шелковистыми усами.

Если бы кто-нибудь сказал Лидии, что она не равнодушна к Муртуз-аге и чувствует к нему сердечное влечение, она или рассмеялась бы, или бы рассердилась, смотря по тому, в каком настроении духа была бы в ту минуту, но во всяком случае никогда бы не придала серьезного значения такому заявлению.

– Влюбилась, вот вздор какой! – искренно воскликнула бы она. – Просто он заинтересовал меня, как человек крайне оригинальный, не похожий на остальных здешних людей. Мне хочется приглядеться к нему поближе, разгадать, что он такое, изучить этот новый невиданный мной тип.

Так она думала, но не так оно было на самом деле.

Сердце и душа девичья – инструмент весьма сложный, настолько сложный, что нередко девушка сама себя не понимает.