* * *
До сих пор ад считался антиподом не только неба, но и земного рая. Вообще признается, что радости, ожидающие в нем людей, скуднее даже тех, какие дарованы нам в земной юдоли скорби. Но английский богослов Миварт на этот счет иного мнения. Последнее напечатано в серьезнейшем английском журнале «Nineteenth Century», где он описывает прелести ада.
Выводы свои он основывает на сочинении достопочтенного мистера Оксенгэма «Catholic Eschatology and Universalism». Ад вовсе не страшное исправительное заведение для грешников; это – место, где сходятся души, не исповедовавшие истинной веры. В таком случае ад можно принять за приятное, счастливое местопребывание, превосходящее все наши самые смелые мечты о счастье, так что вся присущая человеку способность к счастью там может найти себе полное удовлетворение. И, – прибавляет мистер Миварт, – самый строгий католический богослов не может отрицать, что с этой точки зрения в аду обретается истинное и вечное счастье.
Для правоверного католического пастора такое мнение несомненно покажется поразительным. По Миварту, адское наказание заключается просто в лишении лицезрения Всевышнего, и те, кто не предвкушал этого чрезмерного блаженства, кому оно никогда не было даровано, не в состоянии измерить той утраты, какая постигает их.
Далее, по Миварту, ад рисуется такими мрачными красками исключительно вследствие человеческого бессилия изобразить идеал совершенства и счастья. Данте, напр., гораздо лучше удалось описать ад, нежели хоры серафимов. По народному представлению, ад – это только усиленная степень человеческих мучений. Чтобы изобразить абсолютное совершенство, безмятежное счастье, люди могли указать лишь на противоположное тому, что они видели сами. Здесь, на земле, человек трудится неустанно, и вот там, на небесах, он должен отдыхать вечно. Здесь он борется за свои потребности, там борьба эта прекращается, ибо превращаются самые потребности, и в вечном блаженстве люди наслаждаются чистыми, духовными радостями. Здесь царят перемена и вечное движение вещей во времени и в пространстве, а там – постоянство, экстаз бесконечного благоговения. Народное представление об аде, по мнению Миварта, несовместимо с всеблагостью Всевышнего.
Более глубокое понимание Св. Писания показывает, что ад точно также имеет свою «эволюцию», свою историю развития. Пребывание в нем стало сносным, для большинства даже весьма приятным. Каждый имеет надежду на постоянное улучшение своего положения и, действительно, участь каждого время от времени улучшается, хотя «небесного блаженства» избранных никто не достигает, ибо кто раз попал в ад, тот там уже и остается. «Что-же мешает нам принять, что, подобно тому, как окаянные устроили себе собственный ад собственными своими делами, так и здесь они находят известную гармонию с собственным духовным состоянием. Естественно, что в аду они встречают общество душ, одинаковых с ними склонностей, и несут свои цепи сообща и охотно, так как любят деятельность и низменные желания, составлявшие их счастье и утешение на земле».
Миварт делит население ада на две группы. К первой, наиболее многочисленной, относятся умершие без крещения, начиная от каменного века до наших дней. Представители этой категории вполне счастливы, как и полагается на основании самой элементарной справедливости, «ибо Всевышний не может же подвергать хотя-бы самомалейшему наказанию людей за то, что от них не зависело».
В состав второй группы входят грешные христиане. Они уже не так счастливы. Но все-таки Миварт утверждает, что даже им в аду совсем не так скверно. На этом основании Миварт выводит из высказанных им положений довольно странное для христианского богослова заключение: в виду будущей жизни, по его мнению, лучше быть язычником, чем христианином.
Во всем этом удивительно не то, что в fin de siècle проповедуется такая дарвинистская теория ада, а именно то, что она излагается от имени богослова и находит себе место в видном и серьезном журнале. Не есть ли это только новое доказательство того, что Англия была и останется страною противоречий.
* * *
В этой стране встречается не мало причуд. Возьмите любую английскую газету в руки и неожиданно вам попадется без всяких комментарий фраза: – «С добрым утром!»
Чего бы, кажется, безобиднее такого приветствия. А между тем, вы невольно спрашиваете: «что сей сон значит? Пошутить ли кто вздумал, или интриговать захотел кого-нибудь?» Таким образом, внимание ваше возбуждено, и цель оказывается достигнутой.
В отделе объявлений различных английских газет и самых почтенных журналов громадными буквами, чуть ли не в полстраницы, а также и по углам улиц красуется это «Good morning!» Когда оно успеет всем намозолить глаза, при нем появляется кратенькое добавление: «Have you used… 's soap?» И так, то была реклама мыльного фабриканта, который с материнской заботливостью осведомляется у публики, мылась ли она его мылом?
«Добрый вечер! Да, но я предпочитаю мыло такого-то…» появляется затем вдруг новый анонс.
Факты эти могут служить иллюстрацией того, каким образом коммерческие люди в Англии сорят деньгами на рекламы, или правильнее, – каким образом наживают они громадные состояния! Саморекламирование практикуется, конечно, и в других странах, но нигде рекламное дело не производится с такими денежными затратами, как в Англии! Одна мыльная фабрика израсходовала на это в короткое время до четырех миллионов рублей.
Конечно, против объявлений вообще протестовать не приходится. С прекращением объявлений, пожалуй, тысячи людей остались бы без куска хлеба. Говорят, что без объявлений журналистика не могла бы существовать при современном своем развитии, так как эти объявления покрывают ей значительную часть её расходов, нередко не возмещаемых даже успешной подпиской.
Против газетных или журнальных объявлений ничего не возражает и газета «Times», с некоторых пор открывшая поход против «Advertising plaque». Правда, еще старая английская поговорка гласит: «Good wine needs no bush», т. е. доброе вино не нуждается в рекомендации. Иные же из гигантских реклам, очевидно, указывают также и на нечто совершенно обратное, т. е. Что «Good bush needs no wine». А между тем, еще покойный Барнум, этот король рекламы, сравнивал всякого, имеющего товары для продажи и не рекламирующего их, с кавалером, улыбающимся хорошенькой девушке в темноте. Как бы то ни было, все, так или иначе, готовы согласиться с тем, что объявление, даже реклама, – между ними трудно иногда установить разницу, – или афиша отнюдь не подлежат обязательному изгнанию. Интересно только, в какой форме и в каких размерах будут они предлагаться почтеннейшей публике. И вот тут-то сетования «Times'а» уместны вполне.
* * *
Сетования эти прежде всего направляются против гигантски разрастающихся «плакатов», которыми сверху до низу оклеиваются высокие стены, а подчас и леса на постройках, и которые, по возможности, наиболее яркими красками и нередко режущими глаз иллюстрациями расхваливают то чудотворное лекарство, то новый порошок для чистки посуды. Даже выдающиеся актеры, – или, по крайней, мере, те, которые желали бы считаться такими, – не прочь от того, чтобы их изображали таким же манером на стенах в человеческий рост, и даже больше того, предпочтительно в самых ужасных сценах, в каких они выступают на театральных подмостках, так что нередко одна страшная картина убийства чередуется с другой, изображающей стычки и взрывы. Больше всего кидаются в глаза эти плакатные чудовища на железнодорожных станциях. Едва успеваете вы подъехать к тому месту, где поезд замедляет свой ход, как можете быть уверены, что направо и налево, а нередко и в чистом поле – найдете воздвигнутой эту назойливую картинную галерею. Таким образом, до прибытия на станцию вам приходится как бы пройти сквозь строй, причем и по другой стороне вас ожидает бичевание теми же шпицрутенами, пока, наконец, поезд мало помалу не достигнет обычной скорости. Но и тогда еще вы не всегда бываете спасены от них. Если бы вам вздумалось, – говорит один очевидец, – на самых станциях прочесть название этих станций, – причем надо заметить, что в одном Лондоне слишком 200 железнодорожных станций, – то можете быть уверены, что все, что угодно, найдете раньше, чем нападете на название станции. «Brown's Soap» «Tones's Mustard» и «Robinson's Cocoa», – все эти объявления лезут вам в глаза, некоторые десятками раз, и именно в тех местах, где прежде всего следовало бы рассчитывать встретить название станции. Наконец, если вы совсем не будете смотреть из окон вагонов, то и в таком случае плакатов вам не избежать, ибо, заполняя стены, пристроились они и в купе. В конно-железных дорогах и в омнибусах тоже самое: больше объявлений о театральных представлениях и чистильном порошке, о художественных выставках и сапожной ваксе, нежели о направлении и конечной цели данных поездов. Подобное безобразие проникло, конечно, и в другие города Европы, но в английской столице, при усиленном наплыве в нее иностранцев, при растянутой и запутанной сети её путей сообщения – это вдвойне неприятно.
Очевидно, настоящие герои рекламы несомненно задаются целью надоесть публике, елико возможно, лишь бы им удалось подсунуть ей несколько слов или иллюстраций. Но в конце концов и на земле им не хватает места. Они пускают по городу воздушные шары, чтоб с поднебесных высей осветить имя какого-нибудь фабриканта подтяжек или цену полдюжины носовых платков. Теперь еще завелась мода по ночам кидать на облачное небо огненные буквы, имеющие своим назначением рекомендовать вам тот или другой товар. Когда Гейне говорит, что он вырвет могучий ствол из мрачных еловых лесов Норвегии, окунет его в жерло Этны и таким гигантским пером, напоенным огнем, напишет на небесных облаках: «Агнеса, я люблю тебя», то это ни для кого не обременительно, так как надписью этой любоваться никто не обязан, кроме того, у кого оказалась потребность намалевать ее. Если же вам станут делать небесные объявления огненными буквами о том, что такой-то лондонский листок пользуется «largest circulation in the world» (самым широким распространением в мире), хотя это грубая ложь, ибо наибольшим распространением в мире пользуется известный маленький «Petit Journal» – или что мисс X из театра Т считает пудру Z за лучшую, в таком случае придется обязательно хлопотать об учреждении общества охранения небес от таких безобразий.
Пример о пудре переносит нас в другую область рекламы, пользующуюся в Англии особым успехом, которую можно бы назвать двуствольным анонсом, где прежде всего выхваляется публике назначенный на продажу товар, а затем также и «авторитет», согласившийся связать свое имя с рекламой. Иной фабрикант шоколада изображает принца Уэльского с супругой, распивающими его шоколад. Другие приплетают к рекламам медицинские авторитеты. Авторитетными судьями мыла, пудры и тысячи других туалетных принадлежностей выставляются примадонны сцены, кстати хвастающие своим прекрасным цветом лица. Но в этой категории реклам есть и такие, где покупателям навязываются мнения второстепенных артистов, что уже менее говорить в пользу товара. Но за то этот «puff» рекламирует одновременно и фабрикантов, и «авторитеты», так что в издержках по рекламе, вероятно, участвуют обе партии.
«Times» всячески старается найти средства для обуздания этих пошлых выходов законной рекламы. Предлагается, во-первых, обложить налогом все объявления, что и практикуется уже в некоторых государствах, а затем разрешать к выпуску, в виде рекламы, только такие иллюстрации, которые не противны эстетическому чувству. Некоторые из рекламирующихся фирм озаботились уже придать художественную физиономию своим плакатам. Одна из мыльных фабрик, особенно прославившаяся своими рекламами, заказала сэру Джону Миллэсь, одному из первоклассных живописцев Англии, написать известную картину, изображающую хорошенького мальчика, пускающего мыльные пузыри, и заплатила ему за нее тысячу фунтов стерлингов. В количестве ста тысяч экземпляров копия с этой картины распространилась по всему миру, с подписью имени фирмы. То же самое случилось и с подражанием известной статуе «Грязный мальчик, которого моет мать». Это художественное произведение, наделавшее столько шума на Парижской выставке 1878 года, было приобретено тою же фирмой за высокую цену.
* * *
Из той же страны противоречий…
Несколько времени тому назад в вагоне третьего класса на одной шотландской станция найдена была корзинка. Нашедший, бедный поденщик, не расследовав содержимого корзинки, прямо передал ее начальнику маленькой станции. Тот вскрыл корзинку в присутствии рабочего. Каково же было удивление их обоих, когда они увидели там спящего ребенка, не более трех недель, завернутого в теплые одеяла. Начальник поспешно закрыл корзинку, объявив, что не может принять такую находку к себе, что жена его «объяснит это по-своему», что и без того она ревнует его, что он не может оставить ребенка даже до следующего утреннего поезда, в виду полного неуменья нянчиться с детьми, как его собственного, так и бездетной его жены. Ребенок, пожалуй, еще умрет, прежде чем его отправят на главную станцию, и он, начальник станции, не желает, да и не может навязывать себе никакой ответственности и никаких хлопот и огорчений. Он предлагал нашедшему взять находку себе или же передаст ее полиции.
Бедный поденщик уныло чесал затылок, пробовал уговаривать начальника, наконец, осторожно поднял корзинку с словами:
– Не дам же погибнуть бедному брошенному червячку. На восьмерых детишек работаю, одним больше, одним меньше – не все ли равно. – И он двинулся с этой ношей в темную ночь через пустынное болото по направлению к своей хижине. Что-то скажет жена его? – думалось ему. У неё в это время был также грудной ребенок, а он тащил ей еще второго. Хороший подарок! Сердце у него ёкнуло. Но ведь что же ему было делать? Разве он, мог бросит ребенка на произвол судьбы? Разве он не знал доброго сердца своей жены? И он бодро зашагал вперед и скоро добрался до своей хижины.
Дети уже спали. Только жена сидела, в ожидании его, у печки, где горело несколько поленьев. Трепещущий свет их скользил по полу и по стенам, выкрашенным белой краской, и освещал комнату.
– Что ты там принес с рынка? – спросила жена, заметив корзинку под мышкой у мужа.
– Находку, – запинаясь отвечал муж.
– Находку?
– Да.
– Да где же ты ее нашел?
– В вагоне железной дороги. Эта корзинка стояла под скамьей.
– Джемс, – робко заметила жена, – тебе не следовало присваивать ее себе. Следовало передать ее начальнику станции.
– Я так и сделал, – возразил муж спокойно, – но он ничего знать не хотел об этой находке и заставил меня взять ее обратно.
– Ну, уж если тот отказался, значит, это что-нибудь отменное, – горячо воскликнула жена. – Что же это такое?
– Посмотри сама, – сказал Джемс, поставив корзинку к ногам своей жены. Она с любопытством откинула крышку, и при виде ребенка слегка вскрикнула, с оттенком удивления и досады. Она вскочила и сердито обратилась к мужу с словами:
– Да в уме ли ты притащить это домой? Кажется, довольно с нас и своих детей? Я не стану возиться с подкидышем.
– Что же мне было делать! – тихо проговорил Джемс, – мне стало жаль бедного, брошенного червяка.
Ребенок, очевидно, находившийся под влиянием сонных капель, все еще лежал неподвижно. Жена ни слова не ответила своему мужу, отерла свои глаза, взглянула на ребенка и опустилась на колени перед корзинкой. Красный отблеск пламени скользил по миловидному, зарумянившемуся от сна личику ребенка. Долго простояла она, не отрывая глаз от маленького сони. Затем вздохнула, и слезы тихо заструились по её щекам.
– Бедное дитя! – сорвалось с её уст. – Вытолкнутое на улицу! Какая бессердечная, бессовестная мать! Бедное дитя! Бедное дитя!
Она наклонилась, поцеловала малютку, который открыл при этом свои большие, красивые, голубые глазки и, молча, взглянул на нее. Жена поденщика еще раз поцеловала его, затем взяла на руки, села и приложила найденыша в своей груди, – брошенное дитя обрело новую мать.
Тут муж подошел в своей жене, поцеловал ее и при этом кинул взгляд на корзинку.
– Тут лежит какая-то записка, – заметил он и передал жене маленький листок бумаги, на котором дамским почерком написаны были следующие слова: «Кто сжалится над этим мальчиком, тот никогда не будет терпеть нужды».
– Дай-то Бог! Мы хорошо знакомы с нуждой! – сказала жена.
Муж снова вернулся в корзинке.
– Там лежат еще какие-то вещи! – проговорил он и вынул небольшое, но роскошное детское приданное. На дне корзинки нашел он кошелек с деньгами, в котором лежала вторая записка: «Тому, кто сжалится над ребенком!» и при записке тщательно сложенные ассигнации и золотые – всего же несколько сот фунтов стерлингов.
В эту ночь у Джемса и его жены о сне не было и помину. Доброе дело их было вознаграждено сторицей и оба они бодрствовали над маленьким принцем, как они назвали дитя, по-видимому ниспосланное им самим небом. На следующее утро Джемс отправился к пастору, по совету которого крестил ребенка на свое имя и записал себя и свою жену приемными родителями найденыша. Священник обязал Джемса ничего никому не рассказывать об этом деле, и Джемс действительно держал его в тайне. Тем не менее молва о счастливой находке распространилась и скоро дошла до начальника станции.
Услышав о том, какое сокровище обрел Джемс в корзинке, начальник немедленно побежал к поденщику и стал требовать обратно его находку. При своем бездетном супружестве он и его жена ничего-де более не желают, как усыновить ребенка; останься корзинка на станции, он, наверное, принял бы к себе ребенка; Джемс и права не имел взять ее; он подлежит наказанию за утайку и будет преследоваться судом. Джемс посмеялся над угрозами начальника станции так же, как и над его просьбами. Тогда начальник станции подал на Джемса жалобу в суд с требованием выдачи всей находки, включая и ребенка. Само собой разумеется, что внезапно полюбивший детей начальник станции получил отказ в своей жалобе. Но суд опубликовал эту замечательную историю, и все немедленно заинтересовались необычайным найденышем и его матерью. Но кто эта мать? Вопрос этот занимает в Лондоне всех, и судя по газетным намекам, ее надо искать в самых высших слоях английского общества.
* * *
Из театральных новинок Парижа нельзя не отметить весьма любопытную пьесу бытового характера «Flipote» известного критика Жюля Леметра, иллюстрирующую закулисные нравы театрального мира, директоров, актеров и актрис, драматических авторов, газетных репортеров, ютящихся около театра. Флипот, мелкая парижская артистка, случайно заменив свою заболевшую соперницу Лидию, которой покровительствует сам директор театра, дебютировала с большим успехом на одной из бульварных сцен. Это – восходящая звезда, и она служит центром интересов этого особого мирка. В чем заключаются эти интересы и какова нравственная физиономия главных персонажей, показывает нижеследующая сцена – одна из наилучших в пьесе. При Флипот состоит тетка – девица Англошер, заменяющая ей мать. Эта девица, державшая раньше учебное заведение и получавшая академические премии за назидательные книги, исповедует ту теорию, что актрисе выходить замуж не подобает. А Флипот непременно хочет сделаться женой актера Леплюше, которого она любит и считает многообещающим дарованием, тогда как он просто бесталанное ничтожество и в нравственном отношении может быть назван Альфонсом сцены. Впрочем, и любовь Флипот оказывается не особенно прочной.
И так, к Флипот является директор театра Курбузон с целью заключить с ней контракт.
M-lle Англошер (заметив, что Курбузон окидывает маленькую гостиную взглядом комиссара-оценщика). Надеюсь, вы извините нас, г. директор, мы еще не устроились.
Курбузон. Конечно, конечно… быть может, вы удивляетесь, что видите меня у себя?.. Я шел мимо… и мне вздумалось подняться на верх и узнать, как вы себя чувствуете?.. Так, значит, это маленькое нездоровье не разыгралось ничем?..
Флипот. Решительно ничем, как видите.
Курбузон. Волнение, неизбежное при первом успехе… Ну уж и аплодировали же вам вчера вечером. Прочувствуйте хорошенько это удовольствие, малютка. Не сомневаюсь, что у вас будет еще много хороших вечеров. Но радость неожиданности завладения публикой, которая вас, так сказать, открывает и в восторге от своего открытия… этого никогда не повторяется, предупреждаю вас. Первый успех – это все равно что первая любовь… Теперь только надо позаботиться, чтобы и остаться на той же высоте… или, по крайней мере, делать вид, что вы не сходите с пьедестала… Это не так-то легко в нашем священном Париже. Сколько подобных репутаций на час промелькнуло на моих глазах!
M-lle Англошер. Однако, и стараетесь же вы ободрить человека.
Курбузон. Предупредить на этот счет, значит – оказать услугу… (Замечая, что Флипот взволновалась и с трудом удерживает слезы). Это вас огорчает? бедняжечка, ну, полноте! Да ведь все это я говорю вам по дружбе… Ну-же, улыбнитесь доброму директору!.. и не расстраивайте себе печени в данный момент… У вас будет возможность немножечко отдохнуть. Лидия написала мне сегодня, что сегодня же вечером снова выступает в своей роли.
Флипот. Лидия опять выступает в моей роли… сегодня вечером?
Курбузон. Это её право.
Флипот. Но это подлость! Ведь она только пять минут тому назад писала мне совсем другое.
Курбузон. Нет! (Смеясь). Ну я узнаю ее в этом.
Флипот. Вас это только забавляет?
Курбузон. Да, как состязание женщин, это не дурно… Хотите, я дам вам совет? Отнеситесь к этому с легким сердцем. Скажите себе, что Лидия дорого-бы дала, чтобы быть на вашем месте. Все козыри у вас теперь на руках. Мы устроим вам отменное положение. В самом деле, раз уже мы с вами тут с глазу на глаз, давайте-ка поговорим о серьезных делах? Срок настоящего вашего ангажемента истекает уже через четыре месяца. Я полагал, что вы дружески предложите мне уничтожить его. Так и сделаем. Я сам иду к вам на встречу, так как живо интересуюсь вами.
Флипот. Что же вы мне предлагаете?
Курбузон. Мы сейчас к этому вернемся… Я вступил в соглашение с Монтрие. Я ставлю одну его вещь после «la Fille а Marcassin». У вас будет очень хорошенькая роль.
Флипот. Первая роль?
Курбузон. Конечно.
Флипот. Лидия будет участвовать в пьесе?
Курбузон. Ну, разумеется…
Флипот. В таком случае я отказываюсь.
Курбузон. Почему?
Флипот. После её поступка…
M-lle Англошер. Да не говори же глупостей.
Флипот. Какая же у неё будет роль?
Курбузон. Другая главная женская роль, их там две.
Флипот. Такая же большая роль, как моя?
Курбузон. Ну, знаете, строк я не считал.
Флипот. Я очень рада с ней играть! Ведь я уступчива. Но я не желаю собой жертвовать ради неё; это было-бы слишком глупо! Я имела больше успеха в той роли, в которой заменяла ее; будущность за мной; я подымаюсь как раз в то время, когда она идет под гору; мне девятнадцать лет…
Курбузон. Pardon, малюточка, двадцать два.
Флипот. А ей, по крайней мере, сорок пять.
Курбузон. Нет, сорок один, и она еще очень мила, это неоспоримо. И притом это старая слава. Публика к ней привыкла. Ее хватит еще на пять-на шесть лет, прежде чем заметят, что она утратила свою прелесть… Да что рассуждать на этот счет. Или принимайте, или отказывайтесь.
M-lle Англошер. Мы принимаем, г. директор.
Курбузон. Теперь остается вопрос об условиях. Буду говорить без обиняков. Вы получите шестьсот в месяц и по десять разовых. Надеюсь, это удовлетворит вас? И нам только останется подписать.
Флипот. Вы шутите, не правда-ли?
Курбузон. Но…
M-lle Англошер. Послушайте, monsienr Курбузон. Вы поступаете положительно не хорошо. Я уж и то говорила себе: не даром он так любезничает и решился потревожить себя, чтобы проведать Флипот. Теперь я понимаю, зачем вы пришли. Видя, что Флипот занимает весьма скромную маленькую квартирку и живет честной девушкой, и что некому защитить ее, вы полагаете, что ее можно скрутить сразу… Нет, этому не бывать! Я тетка её, тут на лицо. Мы не одолжения какого добиваемся, и вы не милость какую нам оказываете. Это просто общее наше дело, – и вы первый посмеялись бы над нами, уходя отсюда.
Курбузон. Допустим! Чего же вы желаете? Назовите какую-нибудь цифру.
Флипот. Шестьдесят тысяч…
M-lle Англошер. Сделай мне удовольствие, помолчи. (Курбузону). Я требую две тысячи в месяц и двадцать пять разовых.
Курбузон. Mademoiselle Англошер… mademoiselle Флипот… честь имею откланяться. (Он уходит. – Молчание).
Флипот. Однако, тетя, надо его вернуть.
M-lle Англошер. Оставь пожалуйста. (Курбузон возвращается). Ты видишь!
Курбузон (m-lle Англошер). Я готов сделать глупость… Конечно, я поступаю опрометчиво, но я вижу, что вы так настойчивы. Тысячу в месяц и двести разовых.
M-lle Англошер. Нет, господин директор.
Курбузон. Нет?
M-lle Англошер. Предлагаю вам компромисс. Полторы тысячи в месяц и пятьдесят разовых. Это приблизительно выйдет то же самое, что я давеча спросила у вас, но за то у вас будет та выгода, что вы заплатите ей менее, если она будет реже играть. Это мое последнее слово. Я не хуже вас понимаю рыночную цену Флипот и, в свою очередь, говорю вам: принимайте или отказывайтесь.
Курбузон. Mademoiselle Англошер, вы тверже меня. Вы меня подводите, но вы мне нравитесь… Полторы тысячи и пятьдесят разовых, идет… Ангажемент на пять лет?
M-lle Англошер. Нет, г. директор. Флипот весьма легко может сделаться звездой первой величины гораздо ранее пяти лет. Тогда она стала бы оплачиваться менее своей стоимости. Ангажемент на один год, если вы согласны.
Курбузов. Чтобы она бросила меня в конце этого года и отправилась делать сборы какому-нибудь другому театру той самой репутацией и успехами, каких она достигнет в моем.
M-lle Англошер. Это основательно. Положим два года.
Курбузон. Четыре…
M-lle Англошер. Два.
Курбузон. Да будет по-вашему. Мы положим сто тысяч неустойки, не так-ли?
М-Не Англошер. Нет, г. директор.
Курбузон. Почему-же? Значительность неустойки служит лучшей гарантией для обеих сторон и притом это – честь, воздаваемая таланту артиста… Я достаточно дорожу m-lle Флипот, чтобы…
M-lle Англошер. Несоразмерная неустойка существует лишь к тому, чтобы дать возможность директору обращаться с своими артистами как с неграми и, при случае, эксплуатировать их легкомыслием, на которое ему очень легко подбить их… Неустойка в пятьдесят тысяч кажется вполне достаточна.
Курбузон. Mademoiselle Англошер, я, конечно, сделал ошибку, завернув к вам. Я много бы выиграл, просто пригласив Флипот в свой кабинет. Наконец…
M-lle Англошер. Вы вернете свое на какой-нибудь другой.
Курбузон. Надеюсь…. Ну что же, все в порядке?
Флипот. А красная строка? У меня будет красная строка?
Курбузон. Само собой разумеется.
Флипот. В заголовке афиши?
Курбузон. Нет, после Лидии.
Флипот. Тогда на той же строке.
Курбузон. Это мы увидим.
Флипот. Я желаю быть на той же строке. Я охотно соглашаюсь быть после Лидии, так как она старше меня, но никак ее под нею.
M-lle Англошер. Боже мой, как ты меня раздражаешь, Флипот.
Флипот. Ах, вот еще вопрос о туалетах.
Курбузон. Это вопрос, улаженный заранее. Вы запасетесь городскими туалетами, по обыкновению.
Флипот. Это, любезнейший г. директор, хорошо кокоткам. А честной девушке, которой приходится рассчитывать только на себя самоё, – как вы хотите, чтобы с двадцатью пятью или тридцатью несчастными тысячами франков…
Курбузон. Но, милый друг, я вовсе не обязываю своих артисток быть честными… Впрочем, я не обязываю их и справлять свадьбы… Все это меня не касается.
M-lle Англошер. Ну, сделайте доброе дело. Заплатите ей за половину её туалетов.
Курбузон. Нет, уж это ни за что!.. На этот счет у меня самые строгие принципы… И притом я уже довольно уступал в других пунктах. Повторим вкратце: полторы тысячи и пятьдесят разовых, ангажемент на два года, пятьдесят тысяч неустойки. Завтра мы подпишем. Флипот, я вас буду ожидать в театре, в пять часов. Полагаю, что мы все переговорили. (Прощаясь). Mesdames… (Он подходит к двери).
Флипот. Pardon. А Эммль?
Курбузон (возвращаясь). Какой Эниль?
Флипот. Г. Леплюше. (Вкрадчиво). Милейший г. директор, вы должны мне отдать справедливость, что я была очень любезна, совсем не требовательна… Ну, а теперь вы, в свою очередь, доставите мне большое удовольствие, увеличив оклад Леплюше.
Курбузон. Вот уж этого бы мне и в голову не пришло… С чего это, черт возьми, вздумалось вам, чтобы я прибавлял Леплюше?
Флипот. С того, что я выхожу за него замуж.
Курбузон. Вы выходите замуж… (Обращаясь к m-lle Англошер). Она выходит замуж за Леплюше?
M-lle Англошер. Увы!
Курбузон. И вы допускаете это?
M-lle Англошер. Я отказалась от борьбы. По-видимому, тут любовь, настоящая, которая людей превращает в идиотов.
Курбузон. Леплюше? Нет, это безумие! (Обращаясь к Флипот). И не только потому, что у Леплюше нет никакой будущности и что это для вас плохая афера, но и потому, что это и мне не под стать, по той же причине. Я совсем не гонюсь за тем, чтобы держать в своей труппе замужних актрис. Это отдаляет от тех, которые создают успех театра, подобного моему…. Я не желаю быть осужденным на лицезрение этого молокососа вечно при ваших юбках. Искренно клянусь вам, что если бы я заранее предвидел Леплюше… Впрочем, есть еще время помешать вам сделать глупость. Если вы выходите замуж за Леплюше, все уничтожается, ангажемент не может тогда состояться… Согласны?
Флипот (плачет уже несколько минут, сквозь слезы). Я люблю его…
Курбузон. Это не резон!
Флипот (также). Конечно, это резон.
M-lle Англошер (обращаясь к Курбузон). Оставьте ее. Это ненадолго!
Курбузон. Знаете-ли, я просто не могу прийти в себя от удивления? Послушайте, Флипот, вы глупы, дитя мое, но, честное слово, вы меня трогаете. Сколько получает этот ваш Леплюше. Тысячу двести? Ну, я дам ему тысячу восемьсот. Вы видите, что я, с своей стороны, стараюсь…
Флипот. Тысячу восемьсот? Ему?.. Да нет-же, милейший г. директор, поймите, что у этого юноши есть собственное достоинство и что я сама была бы стеснена таким неравенством ваших положений…. Обращаюсь к вашему такту…. Конечно, я не прошу вас дать ему столько же, сколько мне….
Курбузон. Напрасно стесняетесь.
Флипот. Я не прошу вас о том, хотя и убеждена, что со временем у него будет громадный талант, за это я вам ручаюсь, не правда-ли? Тут я понимаю кое-что… По крайней мере, устройте ему сносное положение, за которое ему не пришлось бы краснеть перед своей женой и подумайте, что Леплюше….
Курбузон (раздраженно). Леплюше чижик! Я ему не дам ни единого су и при первом случае вытолкаю его за дверь, этого Леплюше! Ясно? (Снова поднимается).