– А-а! – заорал Михеев, – ногу сломала, сволочь!
– Что? – не понял Григорьев, далеко ушедший вперёд.
– Нога застряла!
– Ну, вытаскивай, раз застряла!
– Не могу, зажало сильно!
Григорьев, матернувшись, подошёл к товарищу и посмотрел на его смятый кирзовый сапог: видимым оставалось лишь голенище.
– Ну-ка, выпрямись, дай я получше гляну, – деловито сказал он и наклонился к зажатой ноге. – Давай, двигай сапогом!
– Куда ж я буду двигать: смотри, какая она длинная? – Михеев махнул на стрелку и всхлипнул. – Она мне ногу сломала, наверное.
– Не хнычь. Подожди, сейчас кого-нибудь позовём.
Григорьев побежал к перрону, где в ожидании электрички стояло несколько человек: две бабы с огромными клетчатыми сумками, да один пожилой мужичок в грязном зелёном тулупе.
– Слышь, друг, пойдём парня вытащим – зажало его, – сказал Григорьев.
– Где зажало? – спросил мужичок, пыхнув папиросой в серое небо.
– Да там – на стрелке.
– А вещи я куда дену? – спросил он, не глядя на солдата, но по всему чувствовалось, что в этот момент о вещах ему думается меньше всего.
– Какие вещи? Пойдём быстрее! – крикнул Григорьев, хотя мужик уже прыгал с перрона.
– Друг твой, что ли? – задал он не нужный вопрос.